В поисках полутонов

Семьи моих бабушек были многодетными, когда дедушки ушли на фронт во время Великой Отечественной войны. Бабушка Мария родила десять детей, семеро из которых (Августа, Александр, Василий, Виктор, Анатолий, Владимир, Валентина) дожили до почтенного возраста и имели своих детей, остальные умерли в младенчестве. У бабушки Аксиньи после многочисленных родов выжили только четверо (Галина, Виктор, Раиса, Вера). Тогда в среде и крестьян, и дворян был нормой тот факт, что болезни уносили детей. Того, что сейчас происходит в медицине (особенно в родовспоможении), в те далекие времена невозможно было даже представить. Детей рождалось много, если, конечно, женщины были крепкими и здоровыми. Мои бабушки были именно такими. Сильными и физически, и морально, и духовно: верили в Бога, за стол не садились, не перекрестясь и не прочитав молитву. Грамоты они не знали, читать не умели, но работали много, чистоту соблюдали жесточайшую, только что воротнички не крахмалили.

Выносить и родить ребенка было трудно, но не менее трудно было вырастить, дать образование и вложить ценностные смыслы. Но мои бабушки справились. Благодаря их усилиям дети смогли выбрать профессию, стать на ноги, создать собственные семьи, чтобы потом на свет появились мы – я, мои двоюродные братья и сестры.

Я счастлива, что обе мои бабушки обладали хорошим здоровьем (говорят, все по женской линии передается), глядишь, и мне, и моим потомкам частичка этой силы перепадет. Надеюсь и молюсь, что крестьянские корни (крепкие, здоровые, сильные, умные, талантливые, мощные) помогут и моим внукам, правнукам, праправнукам крепко стоять на ногах. Это и есть РОД. Род, историю которого важно помнить и чтить. Именно поэтому я хочу сохранить воспоминания на страницах этой книги.

Ушли мои бабушки из жизни в ясном сознании, уже имея правнуков. Только моя баба Маня, так я ее называла, болела последние три года и почти не ходила. Все это время за ней ухаживала младшая сестра моего отца Валентина, родившаяся уже после войны (когда дедушка пришел с фронта). Именно тетушка Валентина и научила меня рисовать.

Юдина Мария Ивановна, баба Маня (1904—1994).

Родилась в деревне Усово, под городом Ялуторовском Тюменской области, где, возможно, еще сохранился большой двухэтажный дом, в котором жила ее семья. Девичья фамилия бабушки была Усова (выйдя замуж, она стала носить фамилию Юдина). Тогда в деревне все были Усовы. Сибирские казачьи поселения (села и деревни вокруг больших городов) назывались по фамилии главы рода, который его основал. Работали на земле большими семьями. У прадедушки была мельница, кузница, где он сам изготавливал разный сельскохозяйственный инвентарь. Семья была большая и работящая, а еще зажиточная (в те времена именно на сыновей давали наделы земли), посторонних не нанимали, работали сами не покладая рук во все времена года, без отпусков и выходных (кроме воскресений и церковных праздников, когда ходили в церковь).

По воспоминаниям бабы Мани у моей прабабушки было много детей, скорее всего десять и в основном мальчики. Было только две девочки – самая старшая бабушкина сестра Аксинья и сама бабушка, которая вышла замуж в восемнадцать лет. Сестра ей тогда сказала: «Если нравится жених – выходи, не жди никого. Меня в свое время замуж не отдали за любимого, потому что отец матери сказал (а он был суровым человеком): „Если сама по хозяйству управишься, отдавай“..». Девочки в те времена с малых лет были помощницами, и моя прабабушка, побоявшись не справиться с оравой детей и домашними делами, отказала жениху старшей дочери. Умная, красивая, сильная Аксинья так и не вышла замуж, не захотела. Хоть и сватались к ней, по словам бабушки, многие до самого ее зрелого возраста. Ушла из жизни рано, после сорока, во время войны, прожив всю жизнь с родителями и не познав радости собственной семьи и материнства.

В больших, неленивых семьях все много работали, детей держали в строгости, даже страхе. Бабушка рассказывала, как однажды она, будучи маленькой девочкой, разбила кружку, а родной отец чуть не убил ее за это. Тогда все было ценным, и родители следили за тем, чтобы дети не баловались, берегли имущество.

Говорили по-своему, в речи встречались такие слова, как «угоить» (привести в порядок), «обиходить» (отмыть, почистить, прибрать), «беговушка» (легкие сани), «крыльца» (лопатки), «каральки» (печеные изделия из пресного теста, закрученные разными узорами, которыми угощали зятьев в больших количествах – «возами возили»).

До революции кто много работал, имел все. И уж конечно ни о каком голоде и речи не было. У бабушек было хорошее приданое, когда они выходили замуж (золотые украшения, вологодские кружева, французские ботинки). В семье мужа бабы Мани, моего дедушки Николая, ее называли по имени отчеству – Марией Ивановной, несмотря на то, что ей только исполнилось восемнадцать лет. Бабушкина редина (огромная, черная шаль из вологодского кружева) – все, что осталось от того времени (я часто в нее наряжалась). Это настоящее произведение искусства, удивительное, совершенное по красоте кружево. Даже не передать словами, как шаль украшала женщину, придавая образу нарядность. У крестьянок того времени, и у моих бабушек в том числе, были золотые обручальные кольца (девяносто шестой высшей пробы), но, оказывается, даже золото стирается. За семьдесят восемь лет кольцо стало тонким и хрупким – сказались годы беспрестанного ручного труда.

В годы раскулачивания бабушка и дедушка с детьми бежали в Томскую область. Обустроились в деревне Поросино. Бабушка умела делать абсолютно все. Когда дед Николай вернулся с фронта, сказал: «Я думал, вы тут все поумирали от голода, а вы здоровы». Выжили благодаря картошке, которой засыпали на зиму по три погреба. Баба Маня никогда не ела драники, говорила: «Я их в войну наелась». Хотя для нас их всегда пекла, и мы ели их как вкусняшки, а еще лепешки из теста прямо на печи делали. И пельмени в семье стряпали маленькие, красивые. Один к одному. И шаньги с творогом, морковкой, картошкой. Хворост. Все было уникальным, чистым, аккуратным и вкусным. На этом я и выросла. И мои дети, и внуки едят все это благодаря тетушке Валентине, которая умеет стряпать не хуже бабушки. Еще в войну, по словам бабы Мани, пекли блины из картофельного крахмала, очень тонкие, потому что не было зерновой муки. Все отправляли в государственные закрома.

Моего прадеда Ивана в 1933 году забрали по линии НКВД (как тогда говорили) и расстреляли как троцкиста. В документе, выданном мне на руки в музее НКВД[4 - Мемориальный музей «Следственная тюрьма НКВД» – первый музей в России, посвященный истории советских массовых репрессий.] (кстати, находится он напротив первой художественной школы Томска на проспекте Ленина), сказано, что он был плотником и признан врагом народа. Так вот бабушке, как дочери врага народа, однажды не дали премию в виде отреза красной ткани за хорошую работу в колхозе, а получила ее другая работница,. Баба Маня часто об этом с горечью вспоминала.

Алферова Ксения (Аксинья) Ивановна, баба Сина (1910—2000).

Моя вторая бабушка (по линии мамы) тоже прожила интересную, трудную жизнь. Ее родители, Евдокия (отчество, к сожалению, никто уже не помнит) и Иван Дорофеевич Щелконоговы, имели двенадцать детей. Бабушка – старшая, сестра Александра – младшая. Остальные – сыновья: кто-то погиб во время войн и революций, кто-то умер во время эпидемии тифа, который моя бабушка тоже перенесла, но выжила благодаря своему деду, выходившему ее клюквой.

Эта сторона моего рода тоже подверглась репрессиям (в 1933 или 1937 году). Из большой семьи только двое детей остались в живых и дожили до глубокой старости: моя бабушка Аксинья Ивановна, ушедшая почти в девяносто один год, и ее родная сестра Александра Ивановна, баба Шура, как мы ее звали. У Александры своих детей не было, только приемная дочь Наташа, очень красивая. Наташа рано вышла замуж, в 18 лет. До сих пор помню, как на свадьбе (я училась уже в художественной школе) вручила молодоженам картину в подарок – «Свадьба Руслана и Людмилы». Гуашь на фанере, покрытая лаком. Я считала это верхом своего творчества на тот момент. Баба Шура была удивительным человеком, живым и ярким. Обладала красивой внешностью и, как сейчас говорят, харизмой, младшая сестра создавала кучу проблем старшей, а та ее воспитывала, держала в строгости, до конца жизни помогая и поддерживая. Уж не знаю, с какого возраста баба Шура начала заниматься ворожбой, но именно она предсказала маминой младшей сестре, что ее дочь «уедет от нее далеко», моей маме – рождение внуков, а мне – карьеру. Женщины ходили к ней толпами, кто с чем.

История жизни бабы Сины – это целая эпоха. Бабушка рассказывала, что ее детство прошло в тяжелых условиях, потому что отец был покалеченный, а мать больна. С двенадцати лет она сама запрягала лошадь, ездила в город, возила на санях продукты на рынок для продажи. И все это наравне со взрослыми мужиками. Ей платили за покос полтора рубля, брали на сбор ягод, грибов. Аксинья была работящая, здоровая, ответственная, сильная, умела многое делать надежно, со сноровкой, по-крестьянски крепко. Ее богатое приданое, доставшееся от деда (золотая ступка, дорогие наряды, золотые украшения) в одночасье пропало, когда в дом забрался вор.

По меркам тех лет замуж она вышла поздно (была вынуждена помогать семье). Молодой и красивой Аксинье понравился Алексей Алферов, который был гораздо старше ее и разведен. Его родители – состоятельные, зажиточные крестьяне – имели доходы от земли. После свадьбы молодые переехали в дом Алексея. В семье родилась старшая дочь Галина, когда пришли представители НКВД, описали и забрали все имущество. По рассказам бабушки, даже вытащили пеленки из-под малышки в люльке. Хозяйство было разорено, и молодая семья с маленьким ребенком была вынуждена переехать к родителям Аксиньи. Каким-то образом до них дошли слухи о том, что Алексея должны арестовать, и его спрятали в подполье с двойной стеной. Когда пришли с арестом, его не нашли. Он просидел в подполье несколько лет, но потом, не выдержав, пошел на лесоповал, где не требовались документы. Началась Великая Отечественная война. У бабушки в 1941 году родилась моя мама. Дедушка ушел на фронт, он не погиб, вернулся раненый, но живой, и даже работал еще какое-то время обходчиком на железной дороге.

Вот такие интересные судьбы были у моих предков. Эти истории записаны по воспоминаниях тех, кого я близко знала, с кем долго общалась – моих бабушек, которые оказали сильное влияние на мое воспитание, становление, развитие. Будучи верующими, они и меня крестили, хотя родители были атеистами в свое время. Ходить в церковь, молиться и верить в Бога в пятидесятые-восьмидесятые годы было не модно, не популярно и даже опасно, это могло отразиться на их работе.

Вспоминаю, как мои бабушки молились. Это были долгие молитвы перед сном. Они вставали на колени перед иконами и молились о здоровье своих потомков – детей и внуков. Просили дать им долгие счастливые годы земной жизни. Для меня это все было так привычно, но непонятно. И только спустя многие годы, когда сама я встала на колени и начала молиться о здоровье своих детей и внуков, я поняла своих бабушек, почувствовала, каково это иметь потомков – тех, кто будет после меня. Я уверена, что придет время, не станет меня и мои дочери будут так же молиться о своих детях, внуках и правнуках.

Часть 2. Живопись

Живопись не рассказывают, на нее смотрят.

Огюст Ренуар[5 - Огюст Ренуар – французский художник, импрессионист.]

Живопись словно музыка. Ее надо смотреть в оригинале, как и слушать мелодии – здесь и сейчас… На эту мысль меня натолкнули строки из произведения Михаила Жванецкого[6 - Михаил Жванецкий – советский и российский писатель-сатирик. Цитата из микрорассказа «Стиль спора», 1982 г.]: «Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма. Давайте сталкивать философов, не читая их работ. Давайте спорить о вкусе устриц и кокосовых орехов с теми, кто их ел, до хрипоты, до драки, воспринимая вкус еды на слух, цвет на зуб, вонь на глаз, представляя себе фильм по названию, живопись по фамилии, страну по „Клубу путешествий“, остроту мнений по хрестоматии».

Что для меня живопись? Свобода цвета. Свобода самовыражения в цвете. Это прежде всего цвет, не форма. Я хотела бы писать именно так. Но пока, к сожалению, плохо получается. И с формой, и с цветом. Поэтому утешаю себя мыслью, что главное – это путь к цели, а не сама цель. Так проще принимать неудачи с этим самым цветовым самовыражением. «Может быть со временем распишемся…» – утешали мы себя в начале пленэра, приезжая в Горный[7 - Горный – имеется в виду Горный Алтай.] с одногруппниками, в начале восьмидесятых. И это реально работало тогда и работает сейчас. Начинаешь с каких-то дурацких этюдов и рисунков, как будто за плечами ни опыта, ни знаний, а потом, на десятой работе, чувствуешь, пошло дело. Уже и не так ужасно смотреть…

Когда я пришла учиться в Алтайское художественное училище, у меня был замечательный педагог – Александр Петрович Ботев[8 - Александр Петрович Ботев (1948—1992) – живописец, член союза художников России.]. Звали мы его Сандро Боттичелли. Великолепный алтайский художник, к сожалению, уже ушедший из жизни. Все девчонки курса были в него немножко влюблены. А моя подруга впоследствии вышла за него замуж. Но я – про живопись, а он был настоящим живописцем – интересным, узнаваемым. Его работы до сих пор меня вдохновляют. Александр Петрович мне говорил: «Тебя Бог поцеловал». При этом воспитывал по-отечески и часто ругал. Но наставления, как выяснилось, я смогла оценить гораздо позже.

В училищной аудитории во время занятий живописью стоял жуткий запах растворителя, потому что комната была не такая уж большая, а нас пятнадцать человек (меня часто тошнило от этого запаха, думала, придется бросить профессию, но привыкла). Мольберты стояли тесно друг к другу. Мы писали натюрморты, натуру, даже обнаженку, и это были мои самые счастливые живописные дни. Я впитывала новые знания, училась и не боялась, потому что многого не знала, не понимала. А сейчас, имея за плечами большой багаж опыта, не могу писать свободно и непосредственно. Не получается. Смотрю на свои студенческие работы, по сути дела, ученические, и думаю: «Вот настоящая живопись».

Моими любимыми художниками с юности были Николай Фешин[9 - Николай Иванович Фе?шин (1881—1955) – русский и американский художник, представитель импрессионизма и модерна.] и Евсей Моисеенко[10 - Евсей Евсеевич Моисеенко (1916—1988) – советский живописец, педагог.]. Моисеенко в свое время подражали многие (особенно когда он стал известен и преподавал в Академии им. Репина[11 - Бывший Ленинградский государственный институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина. Сейчас – Санкт-Петербургская академия художеств им. Ильи Репина.] в Санкт-Петербурге), а уж студенты тем паче. Живопись «под Моисеенко». Я тоже пыталась, а еще иногда писала «под Ботева». Как-то раз мы поехали на пленэр в Горный Алтай. Нам выделили помещение в школе – старой деревянной десятилетке. Там была кухня с каменной печью. Приходилось даже в жару в свое дежурство стоять у печи и готовить. Дежурили, конечно, по очереди. Растапливали печь дровами и готовили завтраки, обеды и ужины на восемнадцать человек (группа, которая приехала на пленэр с преподавателем). Мы писали этюды маслом, делали зарисовки, потом сушили и демонстрировали работы в спортивном зале. И вот я стою около этой экспозиции, а кто-то из студентов-одногруппников заходит и говорит: «О, Ботев новый этюд написал!». А я такая гордая: «Нет, не Ботев, это я».

Мне было тогда шестнадцать, и я была одной из самых юных в нашей группе. Художественное училище давало хорошую профессиональную базу, серьезную творческую подготовку и приобщало к высокому искусству. За счет выделяемых государством средств мы ездили в столицу, посещали музеи, восхищались величием Кремля, архитектурным ансамблем Загорска (ныне Сергиев Посад). Моя благодарность Алтайскому художественному училищу[12 - Краевое государственное бюджетное профессиональное образовательное учреждение «Новоалтайское государственное художественное училище (техникум)».], его педагогам, ныне ушедшим – А. Раменскому, Б. Босько, А. Ботеву – безмерна. Профессиональный задел и творческие эмоции, жизнь без которых для меня сегодня немыслима, дали именно то время, люди и окружение. Именно тогда зародилась любовь к живописи – в дни, когда мы ездили на этюды в Затон, в Горный, когда работали в мастерских и на пленэрах.

Масляная живопись – это, пожалуй, единственный предмет, который по-настоящему был для меня источником вдохновения. Все остальное – тяжкий труд. Да, и живопись – это прежде всего труд. Труд души, мозга, когда надо много думать, анализировать. Причем, когда работаешь с преподавателем, это одно, а самостоятельно – совсем другое дело. Сааам! Никто тебе не поможет. Именно ты создаешь то, что рождается в твоем воображении. И никто тебе не указ, никто не поддержка. Это уже только твое. Знаете, как у волшебника в песне: «Сделать хотел грозу, а получил козу». Вот так бывает и в живописи. Задумал одно, а получил совсем другое, и потом нужно переделывать, переписывать, в стремлении к тому, что ты когда-то увидел, почувствовал и решил, что будет так.

Поскольку я человек увлекающийся в творческом плане, то часто в практике случается такое, что сначала мне нравится определенный живописный кусок, я начинаю над ним работать и постепенно ухожу в какие-то живописные дебри, а потом понимаю, что не справилась со всем целым, с первоначальной задумкой. И тут мой взгляд привлекает что-то совершенно другое, и вот я переписываю от одного куска к другому, притягивая фрагменты друг к другу буквально за уши. Все это становится некой живописной кашей, а в итоге понимаю, что не справилась, не сделала. Наверное, так ищется свой стиль, который я до сих пор не нашла. Свобода, которой нет. Живопись, которая не состоялась в полной мере. Неудовлетворенность. Ощущение несделанности чего-то важного, того, что я могла сделать и не сделала. Что для меня живопись? Работа. Большая работа души и тела: рук, ног, когда ты стоишь за мольбертом много часов подряд.

Как-то раз мы сидели с друзьями, которые хорошо поют, играют на гитаре, и я поделилась тем, что живопись составляет всю мою жизнь, и что мысли, которыми я с вами делюсь здесь, на страницах книги, периодически не дают мне покоя. И друзья спросили: «Что, так всю жизнь и мучаешься?». А я (со смехом) подумала: а ведь правда, я всю жизнь так и мучаюсь неразрешимыми творческими задачами и живописными проблемами. И вот это самый большой труд и смысл моей души. Вот, что для меня живопись.

А что еще? Живопись – это мазки, музыка. Она словно литература. Ведь писатель, как и художник, пишет, и до конца все равно не понимает, что у него получится в итоге, несмотря на цели, задачи, и план, несмотря на структурированную концепцию. Он не знает, как читатель воспримет его творенье, во что это может вылиться. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»[13 - Строки из стихотворения Федора Тютчева, 1869 г.]. Так и в живописи. Тем более в акварели.

Акварель – вообще отдельная тема. За эту технику я особенно благодарна Татьяне Анисимовой – питерской художнице, которая вдохновила меня на акварельную живопись. Ее творческий потенциал, мощная харизма, увлеченность материалом и применение различных акварельных техник творят на бумаге чудеса.

О живописи я могу говорить бесконечно, потому что это тема всей моей жизни, это сама жизнь, это краски. Когда мои дети были маленькими, они часто спрашивали: «Почему ты не красишь ногти?». «Потому, что мои руки и так всегда в краске, – отвечала я. – И мне это нравится».

Часть 3. Глаза

Но вот глаза – они уходят навсегда,

Как некий мир, который так и не открыли,

Как некий Рим, который так и не отрыли.

И не открыть уже и в этом вся беда.

Юрий Левитанский[14 - Юрий Левитанский (1922—1996) – русский поэт и переводчик.]

Глаза для художника – главный инструмент работы и передачи действительности, которую он хочет отобразить, а также важнейший орган для наслаждения от восприятия цвета и формы.

Для художника важно зрение, как для музыканта – слух. Есть люди, которые пишут без рук, но я думаю, что без зрения заниматься изобразительным искусством человек точно не сможет. Говорят, можно смотреть и не видеть. Так вот художник как раз может и смотреть, и видеть. Он видит то, что не замечают другие люди, потому что его глаз натренирован, а его внутренняя потребность и содержание позволяют разглядеть прекрасное в кривом заборе, в дряхлом дереве, в лице непривлекательного старого человека. Художник подмечает красоту в уродливом, светлое в темном, яркое в тусклом. Это свойство профессии помогает и в жизни. Есть такое выражение у художников: «видеть общо» – это значит отметать второстепенное и акцентировать внимание на главном. Благодаря своему цельному, особому зрению художники могут выцеплять что-то важное в создаваемом ими произведении или в натуре, которую они отметили.

Когда-то, «на заре прекрасной юности», педагог в художественном училище, точно не помню кто (то ли А. П. Ботев, преподававший нам живопись, то ли В. Ф. Добровольский[15 - Владимир Федорович Добровольский (1929—2002) – скульптор-монументалист, член Союза художников СССР и России, заслуженный художник РСФСР.], который вел рисунок), произнес такую фразу: «Художник должен смотреть глазами коровы». «Это как же?» – подумала я тогда. Сейчас понимаю. Просто смотреть и видеть глазами коровы. Очень увлекательное занятие. Видеть суть, опуская детали. Так и в жизни, иногда важно сосредотачиваться только на главном. Но и про детали не стоит полностью забывать, ведь они украшают как творческие произведения, так и повседневность.

Приходилось ли вам обращать внимание, что когда художник пишет картину, стоя у станка (мольберта) или за этюдником, он постоянно отходит, потом снова приближается к картине и продолжает работу? Оказывается, глаз человека устроен таким образом, что он может сфокусироваться (и увидеть цельно) только на расстоянии двух диагоналей. Эту особенность и вынуждены учитывать художники, работая над произведениями большого размера. Так что выражение «глаз-алмаз» для художников не просто рифма, а цель профессионального обучения. «Постановка глаза», как у музыкантов «постановка слуха».

Умение видеть, замечать, переосмысливать, перерабатывать и преобразовывать действительность, на мой взгляд, главная задача художника, глубинный смысл его творческого пути. Вот, например, ученики пишут один и тот же горшок. Один цвет, одна форма, одни и те же пропорции. А итог работы у всех разный. И это прекрасно, потому что все мы смотрим на, казалось бы, одинаковый мир разными глазами, видим красоту, но чуть-чуть по-другому, по-своему…

О красоте я могу говорить, писать и думать бесконечно. Это понятие для меня значит много. И поскольку я, как художник, воспринимаю красоту глазами, то и внешняя красота человека для меня – важнейшее проявление прекрасного.

Азербайджанская пословица гласит: «Если красота – десять, то девять из десяти – одежда». Для меня внешняя красота всегда была важна, как и для большинства женщин. Так здорово хорошо выглядеть, быть гармонично и стильно одетой, причесанной. Однако, глядя на других женщин, временами не удается получить эстетическое наслаждение. Старшая дочь, побывав во Франции, отметила, что француженки хорошо одеты. Вернее, они умеют создавать красивые, эстетские образы. Такое умение сродни актерству, высшему пилотажу, изобразительному искусству. Искусству выглядеть так, чтобы идущий мимо человек, остановив на тебе взгляд, мог получить частичку энергетического заряда и красивого посыла.

Для меня, как для художника, все является арт-объектом: интерьеры, архитектура, посуда, любые предметы, даже люди. А вот одежда… не случайно издревле мужчины и женщины пытались себя украшать. Безусловно, «встречают по одежке», потому что внешний вид – это суть твоего я, как вахтер, который сидит в фойе – лицо театра или школы. Как он встретит посетителей, такое впечатление и оставит в душе пришедшего (как директор школы я часто с этим сталкивалась). Одежда выражает человека как личность, это проявленное Я. Да, сам по себе наряд – не главное в жизни, есть вещи более значимые. Одежда может быть аскетичной, но она все равно создает образ. Поэтому, выбирая гардероб, стоит спросить себя: «Какой образ я предъявлю окружающим?».