Приходи, мы тебя похороним
– Алёша, Алёшенька, – причитала Людмила. – Неправда все это! Ты у меня только один и есть. Тебя одного люблю. А к себе не подпускаю, потому что болеть у меня всё стало. Любка проклятая здоровье мое подорвала…
– Сама паскудничаешь, а дитя гнобишь? – усмехнулся Алексей. – Видеть тебя больше не могу…
Оттолкнув жену, он вышел из бани, а Людмила ещё долго валялась на холодном полу и выла, как раненная волчица, горько и протяжно.
Алексей вернулся в дом и стал молча одеваться.
– Пап, а ты куда? – удивлённо уставилась на него Соня. – Люба уснула, наверное, мазь ей помогла. А мама где?
Он остановился, посмотрел в глаза дочери, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Потом также молча вышел из дома, забрав с собой самые нужные вещи.
– Да что происходит-то? – всплеснула руками ничего не понимающая Соня.
Шура, стоявшая рядом с ней, опустила глаза:
– Сама не знаю…
В это время из бани вернулась красная, растрёпанная, зарёванная мать. Не глядя на дочерей, она прошла во вторую комнату и без сил упала там на кровать.
А из-под руки Сони выглянул откуда-то взявшийся Гришка и зашептал горячо и взволнованно:
– Батька с мамкой сейчас в бане ругались. Мамка плакала, а батька сильно сердился. Я не всё понял, что они там говорили, но точно теперь знаю, что Любка нам не сестра.
– Что ты несёшь? – ахнула Соня, оглянувшись на комнату, где лежала мать. Потом, схватив брата за плечо, выволокла его во двор. Шурка поспешила за ними.
– А ну-ка повтори! – потребовала Соня.
– Что повторять-то? – насупился Гришка. – Я за баней под окном сидел, ружье себе строгал. Слышу, мать воет. Рассказывает что-то. А потом батька заговорил. Он так и сказал, что мамка как-то там загуляла и Любка не его дочь. И что он с нами из-за этого жить больше не будет. А раз она ему не дочь, значит и нам не сестра. Потому он и ушёл.
– А где же теперь папа жить будет? – спросила брата ошеломлённая такими известиями Шура.
– Не знаю, – пожал плечами Гриша. – Я на улицу выбежал и увидел, как он в проулок свернул. Может, к бабе Рае пошёл, она же ему тётка, а живёт одна.
– А мы как же? – заплакала Шура. – Нам-то теперь что делать?
– Ничего, – немного помолчав, сказала Соня. – Пусть папа с мамой сами разбираются, а мы будем жить, как раньше жили. И чтоб молчок у меня, понятно? Ну, что встали? Дел, что ли, у вас мало? Шурка, ты иди к Любке и сиди с ней. Проснётся, покормишь и мазью опять намажь. Я пойду стирку закончу. А ты, Гришка, управляйся по хозяйству. Проверь, чтоб у всех вода была и корма подсыпь.
Брат и сестра разошлись по своим местам, а Соня склонилась над лоханью, ожесточённо натирая мылом мокрое белье. Здесь её и застал вернувшийся домой Андрей.
– Постой-ка, иди сюда, – окликнула она его, а когда он подошёл, рассказала обо всём, что у них произошло.
– Мать где? – нахмурился Андрей, выслушав сестру.
– У себя. Спит, наверное, – вздохнула Соня.
– Не трогайте её, – сказал Андрей. – Пусть отдохнёт. А с отцом я сам поговорю…
Но разговора с ним у Андрея не получилось. Алексей и в самом деле поселился у своей старой тётки, которая доживала свой век, почти не поднимаясь с постели.
– Живи, Алёшенька, мне-то что? Всё равно долго уже не протяну и домишко мой тебе останется, – обрадовалась она племяннику. А когда он признался, что бросил Людмилу из-за её измен, прошамкала беззубым ртом: – Ну, что Людка твоя курва первостатейная, я давно знаю. Она ещё по молодости всё возле Ваньки Серого блуд свой тёрла. То там с ним зажимается, то здесь. А она ведь ещё совсем соплячкой была. Я в то время в Касьяновке жила, потому всё хорошо и помню. Бегал он за ней, проходу не давал. А она не очень-то и отбивалась. Сладко, видать, по кусточкам любовь собирать. А как посадили его в тюрьму, так она на тебя глаз-то и положила. Ох-хо-хо, Алёшенька. И надо же было тебе на ней жениться.
С трудом поднявшись, она пошаркала на кухню, а там достала из старенького буфета бутылку самогонки:
– На-ка вот, выпей. Я Кольке Парфенову её приготовила, он обещал мне на днях забор починить, штакетник там в одном месте совсем сгнил. Ну а теперь-то уж что, теперь ты и сам все сделаешь. А сейчас выпей, тебе сразу полегчает. Надо, надо выпить, Алёшенька. Выпей и спать ложись. Утро вечера мудренее.
Когда Андрей пришёл к отцу, чтобы поговорить с ним, тот уже допил крепкий самогон, в одиночку опустошив бутылку, и теперь спал, сидя за столом и уронив голову себе на руки.
– Ну что ж ты так, батя, а? – поморщился Андрей, никогда не видевший отца в таком состоянии. Он с трудом поднял его, дотащил до кровати и уложил, укрыв одеялом. Потом поставил на табурет рядом с ним ковш холодной воды и ушёл домой, понимая, что ничего сегодня от него не добьётся.
***
А по Касьяновке уже поползли про Кошкиных разные слухи. Одни говорили, что это Алексей загулял от жены, другие уверяли, что он застал её с кем-то на своём сеновале. Юркая, неугомонная старушонка Тарасиха Христом Богом клялась, что видела, как Алексей избивает жену за то, что она наградила его постыдной болезнью. Были и те, кто припомнил младшей дочери Людмилы и Алексея её непохожесть на родителей и братьев с сёстрами.
– И правда, бабоньки, – прижимала ладонь к щеке Надежда, местная продавщица из сельпо: – Меньшая-то у них какая! Там ни капельки Алёшкиного нет. Вот оно в чём дело! Ай да Людка! Здорова ноги раздвигать! А только от кого она дочку-то прижила?
– Да может от твоего Петра, – хихикнула доярка Антонина, всегда завидовавшая не хлопотной должности Надежды и тому, что она всегда ходит с причёской и крашеными ногтями. – Он у тебя тоже смуглый и большеротый, как и та девчонка.
– Тьфу на тебя, – рассердилась на злую односельчанку Надежда. – Чтоб язык твой поганый отсох! Всё! Идите отсюда, магазин закрыт на переучёт!
– Сахару мне продай! – стукнула в захлопнувшуюся перед её носом дверь Антонина.
– Нету его, закончился, – ответила ей Надежда, от злости пнув целый мешок сахарного песка.
А вечером, вернувшись домой, она принялась выяснять у Петра, было у него что-нибудь с Людкой Кошкиной или нет. Не только Петру, но и некоторым другим мужикам пришлось несладко. Чуть ли не каждая деревенская женщина хотела узнать, не виновен ли её благоверный в истории Людмилы и Алексея, не он ли наследил там, где ему не положено. Но мужики все как один твердили, что даже не думали смотреть в Людкину сторону и ничего общего с ней никогда не имели. Так и осталось деревенское следствие незаконченным. И только Галина, соседка и единственная подруга Людмилы, слушая бабьи пересуды, тихонько вздыхала: ох, как ей хотелось рассказать всем, что Людка родила младшую дочку не от кого-то, а от самого Ваньки Серого. Но боялась Галина, что узнав об этом, её подруга и в самом деле наложит на себя руки, а ещё опасалась самого Ваньки. В тюрьму-то его не навсегда упрятали. Потому и молчала.
***
Прошло несколько дней. Все это время Людмила не поднималась с постели, толком не ела и не слушала упрашиваний Сони, которая просила её взять себя в руки.
– Отстань, не хочу, – то и дело повторяла женщина, отмахиваясь от дочери.
Но в воскресенье утром встала сама, собрала кое-какие вещи и прошла в комнату, где спала младшая дочь.
– Любка!
– А? – спрыгнув с постели, девочка подбежала к матери.
Та грубо схватила ею за руку и поволокла на улицу.
– Мам, а ты уже не болеешь? – спросила её Люба. – Я не болею, меня Соня и Шура лечили. Мам… Мама, мне больно!! Ма-а-ма!! Отпусти!!!
– Мам! Вы куда? – выглянула из огорода Соня. – Мама?
– Любку к бабушке отведу и вернусь, – буркнула Людмила. – Она теперь там жить будет.
– Почему? – удивилась девушка.
– Не твоё дело, – огрызнулась мать. – Я сказала, значит, так надо.
Люба, услышав, что они идут к бабушке Анфисе и мама собирается оставить её там, заплакала:
– Мама, я не хочу! Я дома буду! Мама, пусти! – девочка упала и пыталась ухватиться слабенькими пальчиками хоть за что-то. Но мать волокла её за шиворот по земле, как мешок, не обращая внимания на то, что дочь до крови сдирает ладошки и колени.
Испуганная Соня попыталась отнять у матери Любу, а когда у неё это не получилось, стала звать брата и сестру, завопив во все горло:
– Гришка-а-а! Шурка-а-а! Бегом сюда-а-а! Помогите мне!
Выбежав из дома, брат и сестра ринулись к матери. Ничего не понимая, но догадываясь, что происходит что-то плохое, они окружили её около калитки, не позволяя пройти. Но Людмилу было не остановить:
– Пошли вон! – топнула она ногой. – Не трогайте её, она мне своим вытьём и так всю душу вынула!
– Не надо, мам, пусть Любка останется, – попросил даже не любивший младшую сестру Гришка.
– Быстро домой! – прикрикнула на него мать. – Ну? Кому я сказала?
А потом, ещё раз встряхнув за шиворот младшую дочь, вышла со двора и повернула к лесу, туда, где лежала тропинка в её родную Касьяновку.
***
Долгим и очень утомительным показался трёхлетней девочке этот путь. Через лес и овраг шагали они так медленно, потому что очень скоро обе устали: Людмила из-за узла с вещами дочери, а Любаша – потому что никогда ещё не ходила так далеко и не привыкла к этому.
– Я пить хочу, – наконец сказала она матери, – мама, пить…
– Обойдёшься, – равнодушно ответила ей мать. – У бабушки наешься и напьёшься.
Но девочка уже не чувствовала своих уставших ножек. Она села прямо на землю и заплакала:
– Ма-а-ма… Я хочу домой, к Шуре и Соне… Ма-а-ама-а…
– Не замолчишь, я тебя волкам отдам, – рявкнула на неё Людмила, дёрнув за руку. – Вон они в кустах сидят.
Люба испуганно замолчала.
Они шли ещё очень долго, и девочка все же не выдержала, она мешком свалилась под ноги матери и закрыла глаза.
– Ну давай, сдохни ещё мне тут, – проворчала Людмила, поднимая дочку и встряхивая её за плечи. Голова Любы совсем не держалась на тоненькой шейке, и сама девочка напоминала сейчас не живого ребёнка, а тряпичную куклу, набитую ватой.
Чертыхаясь, Людмила подняла её на руки и понесла, едва ли не впервые с младенчества дочери прижимая её к себе. Лёгкая как пушинка, девочка почти ничего не весила, но Людмила устала за долгую дорогу, тем более что её спину оттягивал тяжёлый узел, а потому, когда она подошла к родной деревне, уже с трудом передвигала ноги.
– Господи, да будет этому конец или нет? – пробормотала себе под нос Людмила, ввалилась в дом матери и бросила на кровать спавшую беспробудным сном дочку.
Увидев дочь и внучку, Анфиса так и замерла, раскрыв рот.
– Это что за явление Христа народу? – приподняла она редкие седые брови: – Каким это ветром вас принесло? И с вещами ещё. Насовсем ко мне, что ли, надумала? А семья как же, Алёшка, остальные дети? Ну, говори уже, что молчишь-то?
Людмила набрала в ковшик воды и долго пила её, невольно оттягивая время. Всю дорогу она думала, что скажет матери, и вот теперь, когда нужно было с ней объясняться, она совсем растерялась.
Но Анфиса слишком хорошо знала свою дочь, а потому нахмурилась:
– Ты долго ещё в молчанку играть будешь? Зачем пришла на ночь глядя? Остаться, что ли, хочешь?
– Любку тебе оставлю, а сама домой пойду, – выговорила, наконец, Людмила. – Детвора там осталась, ждут они меня.
– Да толком говори, что случилось? – рассердилась на неё мать. – Зачем мне твоя Любка? Что я, старая, с ней делать буду? Мне бы себя обслужить и то хорошо. В огороде дел полно, а тут ребёнок. Не знаю, что ты там выдумала, но мне она здесь не нужна. Вот сейчас выспится, чаем вас напою и с Богом идите домой.
– Забери ты её от меня, – зарыдала во весь голос Людмила. – Не дай грех на душу взять. Не выдержу я, в колодец её столкну или ещё как-нибудь. Всю жизнь она мне поломала!
– Ополоумела ты, что ли?! – Анфиса несколько раз хлестнула дочь мокрым полотенцем, которое держала в руках. – Ты что несёшь, дура помешанная? В какой колодец? С ума вы там посходили все? Алёшка куда смотрит?
– Никуда он не смотрит, мама, – плакала Людмила. – Ушёл Алёшка от меня. Бросил. Из-за Любки бросил.
– При чём тут Любка? – не поняла Анфиса, без сил опускаясь на стул.
– Не от него она, призналась я ему, – завыла Людмила. – Столько лет в себе это носила, а теперь не могу.
– Ты что же, гуляла от мужа, стервь такая? – всплеснула руками Анфиса и с криками напустилась на дочь. – Ещё и ребёночка ему подсунула? Ах ты нехристь… Как же ты могла, бессовестная!
– Да не сама я, – голос Людмилы вдруг стал тихим и уставшим. – Силой тот изверг меня взял. А Алёша не поверил. Говорит, почему сразу не призналась? Зачем столько времени молчала?
– Ну и что ты ему на это сказала? – вздохнула Анфиса, глядя на дочь.
– Ничего, – всхлипнула та. – Всё равно он мне не верит.
– Это как раз таки понятно, – кивнула мать. – Я вот тоже тебе не верю. А ещё вот что понять не могу: ладно, Алёшка Любке не отец, но ты-то ей мать. Под своим сердцем дитя носила, тебе за неё и ответ держать. Как же ты от такой крохи избавиться хочешь?
– Ну как знаешь, – Людмила вытерла слёзы и поднялась с места, – значит, суждено мне душегубкой стать. Сейчас обратно пойдём, я её либо в лесу брошу, либо в болото столкну. И пусть потом доказывают, что это я сделала. Вдвоём с тобой мы только правду знать будем.
Она повернулась к дочери и прикрикнула на неё:
– Любка, а Любка! Давай вставай, бабке ты тоже не нужна. Пошли домой! Да просыпайся же ты, тетёха!
Она принялась трясти дочку за плечо, но девочка продолжала крепко спать и совсем никак не реагировала на слова матери.
– Уйди от неё, – Анфиса поднялась и тяжело оттолкнула дочь от своей внучки. – Ну, чего застыла? Вон пошла, сказала я тебе. И чтобы глаза мои тебя больше не видели. Хоть ты и единственная моя дочка, но змеюка, каких на свете мало живёт! Бедная Любка, досталась же ей такая матушка.
– А у неё и отец не лучше, – рассмеялась вдруг Людмила, уже стоявшая на пороге. – От Ваньки Серого я её родила. Он меня тогда в лесу подстерёг, от него я и понесла…
Анфиса только прижала ладонь к губам и закрыла глаза, качая седой головой. А когда открыла их, Людмилы в её доме уже не было.
Глава 5
ЧАСТЬ 2. АНФИСАСлова дочери всколыхнули в Анфисе давно поблёкшие, затёртые прошедшими годами воспоминания. Она подошла к спящей девочке, взяла со стула тёплую толстую шаль, которую сама же связала из козьего пуха, и укрыла её. Люба, намаявшаяся в дороге, почмокала губами. Ей снился лесной родник с прохладной, прозрачной водой и она, припав к нему, никак не могла напиться.
Анфиса постояла над ней немного, потом прошла на кухню, налила себе чаю и села у окна, глядя, как невидимый ветер гонит по небу пушистые, словно взбитая вата, облака.
– Надо же, – горько усмехнулась Анфиса. – Люди успевают родиться, намучиться за свою долгую или короткую жизнь, помереть, не оставив после себя следа, а небо над ними остаётся всё такое же синее, и эти облака вечно спешат куда-то.
Молодая, Анфиса любила лежать на согретой солнцем земле где-нибудь в лугах и смотреть в его высоту, просто любоваться бескрайней синевой, не думая ни о чём. Теперь она состарилась, давно перестала замечать красоту природы и радоваться жизни, жила, равнодушно встречая и провожая каждый новый день. Ей было все равно, что однажды, быть может, очень скоро, её не станет, и никто не помянёт её добрым словом. Разве что только Людка. Хотя… Вряд ли. Вон она, змея, какая стала, родную дочку из дома выгнала. Поганка… Разве можно так с дитём поступать?
Кровать заскрипела под заворочавшейся Любой, и Анфиса обернулась на приоткрытую дверь. Но девочка продолжала спать, и женщина снова подняла глаза к небу:
– Господи, что ещё ты хочешь положить мне на плечи? Неужто я мало ещё вынесла, скажи…
***
Анфисе ещё не исполнилось девятнадцати лет, когда в Касьяновку вернулся Сашка-морячок, отслуживший срочную на Морфлоте. На статного, зеленоглазого красавца заглядывались не только молодые девки, но и замужние бабы. Тайком, чтоб не приметили мужья, вздыхали они, поглядывая, как он играет упругими мускулами, обтянутыми нательной тельняшкой. А Тамара, разбитная тридцатиоднолетняя продавщица из сельпо, вдовевшая вот уже шестой год, и вовсе при виде морячка не находила себе места. Её б воля, повалила бы она его на землю при всем честном народе и зацеловала бы до полусмерти, чтобы никогда не смог он забыть её горячих ласк.
Александр видел всё, и частенько подразнивал и без того разгорячённую женщину зовущими взглядами, весёлыми подмигиваниями, острыми шуточками, да щипками, вызывающими краску на её щёках:
– Ах, чтоб тебя, дьявол глазастый! – прилюдно вскрикивала Тамара, загораясь кумачом. – Чего руки распускаешь? Только ущипни ещё раз, я тебе все руки обломаю!
Но Тимофеевна, ушлая старушка-соседка, жившая напротив её дома, не раз видела, как под утро Сашка-морячок, выпитый вдовушкой до дна и покачивающийся от усталости, выходил через калитку Тамары и сворачивал за угол, направляясь к себе, на другой край деревни.
– Смотри, Наталья, высушит Тамарка твоего Сашку, – говорила Тимофеевна матери Александра, встречая её на улице. – Он парень молодой, ему как коту всё равно, в какую крынку рыло макать, лишь бы сливок напиться. А все ж, она постарше его будет. Зачем тебе такая невестка? Она одного мужика схоронила, теперь к другому подбирается.
Наталья вздыхала, и то и дело заводила об этом разговор с сыном.
– А что, мать, чем Томка плохая баба? – усмехался Александр. – Ладная, видная, все при ней. А то, что потрёпанная малёхо, так кто ж её за это осудит? Это Петька её был запойным пьяницей, через то и помер, не она же его в могилу загнала. Подожди, вот женюсь на ней, она внуков быстро тебе наплодит, будет чем на старости лет заняться.
Наталья в ответ только качала головой, но с сыном не спорила. Тихой женщиной она была, безответной.
Евдокия, мать Тамары, в отличие от Натальи, была всем известна как первая во всей деревне склочница. За словом в карман не лезла, обижать себя никому не давала и выгоды своей никогда не упускала. Она сама выбрала Тамаре мужа, объясняя, что Пётр хоть и хилый, но мужик с руками, он и дом и двор в порядке держать будет.
– А что случись, ты единственная там хозяйкой будешь. И никто тебе не указ, мать с отцом у него вот уже несколько лет как померли, братьев-сестёр в помине не бывало. Живи да радуйся!
И ведь правду сказала. Пётр Тамару не обижал, даже когда напивался. Напротив, тогда он и вовсе превращался в безобидного телёнка, прятался где-нибудь в укромном местечке и спал до тех пор, пока весь хмель не выветрится из его головы.
Евдокия зятя за пьянку не ругала. При случае навещая дочь, хорошенько опохмеляла его, наливая крепкого самогона, который сама же и гнала. И если бы не её такая «доброта», может быть Пётр ещё бы и пожил. Слабенькое сердце его все-таки однажды не выдержало, и осталась Тамара, как и предсказывала ей мать, единственной хозяйкой в мужнином доме.
Надеялась Евдокия, что подвернётся её доченьке принц на белом коне, однако чуда не случилось. Мужики, нет-нет попадавшиеся Тамаре, хотели жить на всем готовеньком и ничего не давать взамен. Но она быстро выводила таких на чистую воду и давала от ворот поворот. А вот теперь, после долгого одиночества совсем стыд и совесть потеряла. Связалась с парнем, который был чуть ли не на десять лет младше её.
– Что это по деревне про тебя плетут? – спросила как-то Евдокия дочь, заглянув к ней в сельпо, где та раскладывала по полкам только что полученный товар.
– О чем это ты? – повела красиво накрашенной бровью Тамара.
– О морячке твоём. Или думаешь, никто ничего не знает?! – нахмурилась Евдокия.
– А мне всё равно, – рассмеялась Тамара. – Я своего Сашеньку никому не отдам!
Так, может быть и сошлась бы она с Александром, если б однажды не встретилась ему красавица Анфиса.
Как-то во время уборки, когда колхозные бригады с утра до вечера работали в поле, Анфиса принесла отцу и матери обед. Накормив родителей, девушка осталась, чтобы помочь им и столкнулась с Александром, который трудился, не покладая рук, наравне с другими колхозниками.
– Ты чья такая? – удивился он, вытирая вспотевшее лицо краем полинялой тельняшки. – Дядь Яш, твоя что ли дочка так выросла?
– Моя, – кивнул Яков. – А ты, поди, не признал?
– Где ж признаешь? – усмехнулся Александр. – Я её помню девчонкой совсем, а теперь вон какая красота выросла.
– А ты меньше заглядывайся на неё, – одёрнул парня Яков. – Не про тебя дочку растили.
– А чем я не жених? – растянул губы в вызывающей улыбке Александр и подмигнул раскрасневшейся девушке. – Я, может, с серьёзными намерениями к ней. Сватов пришлю и женюсь. Или не отдашь, дядь Яш, за меня дочку?
Окончательно смутившись, Анфиса торопливо отошла в сторону и тихого ответа своего отца не слышала.
Опустив глаза и принимаясь за работу, девушка не заметила пристального хмурого взгляда Игната, сына председателя колхоза. А он, стоя у кабины грузовика, на котором возил зерно, прислушивался к их разговору, нервно перемалывая зубами пшеничный стебелёк и сплёвывая на землю изжёванные волокна.
Глава 6
Игнату было уже около тридцати, но он так и не обзавёлся собственной семьёй, продолжая жить в родительском доме. Девушки сторонились его, но не из-за изрытого крупными оспинами лица. Их отталкивал его вспыльчивый злобный характер и поганый язык, не обходившийся без вечного сквернословия.
Игнату ничего не стоило обругать старушку или ребёнка, он мог запросто накинуться с кулаками на кого угодно и всё сходило ему с рук, потому что колхозники боялись гнева его отца.
Василий Андреевич, председатель колхоза, строгий, не умеющий улыбаться человек, тем не менее, был хорошим хозяйственником. Спуску никому не давал, лодырничать и пьянствовать не позволял, за это мог и выгнать из колхоза. Вот этого все боялись пуще смерти, потому что председатель, хоть и требовал дисциплины, но в различных выплатах людей не обижал, обеспечивал колхозников кормами для домашнего скота. Позволял им заработать, умел и отдых организовать. Сезонные Касьяновские ярмарки собирали толпы народа с окрестных деревень и даже близлежащих городов. И на каждую из них Василий приглашал циркачей и артистов, специально оставляя для этого статью в колхозных расходах. То-то радовалась местная детвора, а родители не знали, как благодарить председателя за то, что он делал для народа.
Новогодние праздники, встречи Русской зимы или Масленицы тоже не оставались в стороне, и вся деревня не только веселилась, но и угощалась различными простыми, но вкусными и сытными кушаньями, приготовленными на всех в колхозной столовой.
Игнат был единственным сыном молодого агронома Василия. Его жена Аксинья, женщина болезненная и слабенькая, долго не могла подарить мужу наследника, и когда, наконец, это произошло, родители чуть с ума не сошли от счастья. Аксинья очень гордилась собой за то, что стала матерью. Василий торопился домой с работы, чтобы побыть со своей семьёй. Сына оба баловали без меры.
А когда он заболел оспой и чуть не умер, Аксинья от горя и переживаний постарела на несколько лет, пока ухаживала за ним. С той поры она, и так никогда не хваставшаяся здоровьем, совсем ослабла, и её изношенное сердце все чаще беспокоило Василия, который всегда держал дома про запас нужные лекарства.
На радость родителям Игнат всё-таки пошёл на поправку, но лицо его навсегда осталось изрытым безобразными глубокими шрамами. За это другие ребята, сверстники Игната, брезгливо отталкивали его от себя, не хотели общаться и дружить с ним. Девчонки тоже сторонились некрасивого паренька и тем самым быстро озлобили его на весь мир.
Василий и Аксинья даже не догадывались о страданиях сына, который тщательно скрывал от них свою душевную боль. Они беззаветно любили его и жалели, единственные на белом свете.
А время шло. Василий из простого агронома перешёл в председатели колхоза, Игнат вырос и, отслужив в армии, вернулся в родную деревню, где стал работать водителем, получая неплохие деньги за свой труд. Семьёй он так и не обзавёлся, девушки по-прежнему избегали его, обращая внимание на более симпатичных парней. Настоящих друзей у Игната тоже не было, а те, кто искал общения с ним, просто заискивали перед сыном председателя колхоза, рассчитывая на какие-то поблажки.
Только при родителях Игнат старательно усмирял свой злобный нрав, а вот людей совсем не стеснялся и, обругав кого-то или даже наградив тычком, усмехался, прищуривая глаза:
– А ты давай, пожалуйся моему отцу. Тогда-то и узнаешь, почём фунт лиха! Мне батя ничего не сделает, а ты у меня наплачешься!
В эти угрозы люди верили и молчали, понимая, что так всё и будет.
***
Анфиса знала всё, что говорили об Игнате люди, но даже не догадывалась, что он давно уже приметил её, положив глаз на расцветающую красоту девушки. Анфиса вообще сформировалась рано. Здоровая крепкая девушка, она в пятнадцать выглядела на восемнадцать лет, а теперь, приближаясь к двадцати годам, и вовсе превратилась в настоящую красавицу.
