Кроты Вавилона. Сборник рассказов
Алекс, а следом за ним и Эмма выскользнули из залитого электричеством холла…
***
– Я провожу… – Алекс взял Эмму под руку и они пошли по набережной, Эмма была конечно не девственная, как клеящееся на неё каждый день этикетка, у неё были отношения с человеком-официантом, и даже с вечно взвинченным, совершенно ей не подходящим человеком-штопором, но чтобы просто человек-человек предложил её проводить такого с ней еще не случалось.
Пара медленно шла по набережной, им вслед не без зависти смотрели люди-фонари, люди-клумбы, люди с вросшими в землю ногами стояли по-собачьи вытянув спины. Эмма, Боб, человек с завявшим бутоном, так же, как и огромное количество других людей-функций, людей со стеклянными телами, железными клешнями, оловянными сердцами жили на другой стороне реки, в той части города, где, кипя в производстве непрерывного цикла, работа ни на миг не затихала. Естественным барьером между двумя частями города служила излучина реки, через которую были перекинуты несколько мостов, по которым вечерним утром на работу, и утренним вечером домой возвращались люди из низших. За рекой громоздились грудой наваленные коробки, когда спохватились и стали вносить изменения в проекты было уже поздно, сознание многих многими поколениями живущих в подобных жилищах было деформировано, предки таких, как Эмма так и остались жить здесь, а предки Алекса построили новый город, и были достаточно милосердны, чтобы взять всех с собой в будущее. Высшие следили за тем, чтобы в городе было чисто, чтобы все функционировало, поддерживали в порядке водопровод и канализацию, обеспечивали работой (такие как Эмма были не только законодательно защищены, но даже пользовались некоторыми привилегиями), конечно они были в этом напрямую заинтересованы, но эта пусть даже и эгоистичная заинтересованность давала жизнь их вчерашним соседям.
Алекс Вел себя очень достойно, по дороге он позволил себе только положить руку Эмме на талию, Эмма сделала вид, что не заметила, оба почувствовали, как незаметно переступили ту самую грань и их бы теперь не смог спасти даже стальной корсет, который иногда носила Эмма.
Эмма направилась к мосту, но Алекс взял её за локоть.
– Пойдем ко мне? – когда мысли роем шуршат в хорошенькой головке, молодой человек обычно не отличается разнообразием мыслей.
Дома произошло все быстро… Ьретелька (1) упала с покатого плечика… Алекс несколько замешкался с платьем, но потом сообразив, что Эмма не та девушка, с которой можно вот так быстро сдернуть платье, оставил его в покое, и, подхватив её на руки, донес до спальни, опрокинув на ложе – оба приняли музыкальное положение. Эмма все чувствовала и была далеко не стеклянная, так и не наевшись его запаха Эмма заснула у Алекса под мышкой. Когда она открыла глаза на неё смотрела та самая девушка, с которой Алекс пришел на вечеринку…
За свою долгую жизнь в не человечески прочном теле Эмме не раз довелось пережить унижение, она и сейчас вспоминала с содроганием тот случай, когда бросив на пол, её что есть мочи крутили – раскалываясь в крупно порубленные осколки, всё вокруг осыпаясь, смазывалось в масло. Девушка что-то говорила, лицо её разъезжаясь, стало таким будто она наелась испорченных ягод. Эмма скатилась под диван, забилась в угол, но и тут не нашла спасение. Вышвырнув бутылку, девушка нашла еще несколько её подруг на кухне и они направились вслед за Эммой.
***
Оправив остатки платья Эмма не сразу поднялась на ноги. Её обгоняя на работу спешили вереницы живой массы, мясом набивая вагоны, тесные гусеничные туловища автобусов, массы ехали на работу, чтобы, доехав до рабочего места, из живых людей однотипные документы, пережеванные операции штамповали все более похожих друг на друга заготовок будущей низшей касты. Эмма стряхнула наваждение, час был ранний, прохожих на улице было не много, фонари, потухнув, стояли спрятав лица. Машина с беззвучно моргающим на макушке маячком металась по городу, притормозив возле человека-лавки, вытащили толстые перчатки, оглушив, хлопнули дверцей!!! Машина, набрав скорость, запрыгала по мощенному тротуару. Больно катаясь в пластмассовой клети Эмма думала о том, что её ожидает… В звенящей пустоте голове всплывали отрывки контракта… «В случае непредвиденном она сама должна была доехать в ближайший пункт проверки… следить за своими физическим состоянием – входило в её непосредственные обязанности… чтобы не потерять работу лучше не допускать трещин, сосколов и других мелких неприятностей» Всё было прописано черным по белому. Ночная прогулка была конечно случаем непредвиденным. Впереди, за поворотом её ожидала внеплановая санобработка. Эмма ударилась о борт! Ударилась еще раз! Из-за зелени взлохмаченных голов показались ворота. Всё это напоминало тюрьму или профильную больницу, собрав всех вместе у них отберут платье, поставят в ряд, а потом будут мыть из шланга, заглядывая в дыры – не даром же она родилась со стеклянным, таким удобным для мытья лоном! Душа рыдала в стеклянном теле.
Проезжая по тому самому мосту, на котором она вчера стояла с Алексом, Эмма, взявшись за бортики дребезжащего грузовичка, подползла к краю, последний раз взглянула на Боба (Бедный старик Боб, всю ночь исколесил, разыскивая её по городу), скатилась на мостовую и покатилась к кромке…
Примечание автора:1.Здесь мягкий знак не требует замены на букву «Б»ПЛАТЬЕ С РОЗОВЫМ ХВОСТОМ
(мистический рассказ)
Маша подметала пол, мама ей сказала, что так раньше ходили дамы, но Маше в это совсем не верилось – на улице ни одной такой дамы девочка не видела, а вот подметать таким павлиньим хвостом пол было очень удобно: под длинным-предлинным подолом уже скрылись резиновый слон и плюшевый медвежонок; переставляя крохотные, в новеньких башмачках ножки Маша осторожно, кругами ходила по комнате, сосредоточенно наблюдая за тем, чтобы из-под пышного гнета юбки не выскочил Бармалей и придавленный воланом солдатик. Паровоз, припадая на один вагон, дохлой гусеницей волочился за Машей. Когда Маша взлетела вверх, к самой люстре, она долго порхала стрекозой рассекая воздух, пока её с громким, в самое ухо жужжанием не опустили на место – теперь она стояла в праздничном щекотливом платье возле самой ёлки.
Хотя и очень красиво шурша, платье было подлым, Маша сама просила купить его маму, но теперь оно ехидной кололось – девочка сердито ковырнула воротничок, но тот, посаженный на ножку пуговицы, стал ещё злее кусаться. Губки Маши скривились, став от досады лимоннокислыми, но никто не заплакал, личико из капризного стало вновь прелестно милым и, стоя теперь на стуле, Маша смотрела на всех с изумлением – к пойманной цокотухе всё подползали и подползали люди… Лихорадец залил детские щечки. В комнате были и мама, и папа, а мамина мама что-то сказала Машиной тётке, рядом с которой стоял Машин дед, которого она теперь не капельки не боялась – все по отдельности девочке были знакомы, но, стоя так близко, взрослые, как пластилин, слипались в коробке… Машенька с горечью охнула: к ней подбираясь, всё вылуплялись новые головы, стул пошатнулся, висюлька на ёлке дрогнула, чудище, всё разбухая, собой набивало комнату, дым не валил из ноздрей, огнём не лизалось пламя, но было оно страшнее того, что пряталось под диваном. Улыбка зияла дырой. Пожухнув, исчезли лица и расползаясь все шире, красно-прекрасным ртом с нею одной говорило настойчиво говорило, и всё просило, всё приговаривало. «Ну, Машенька! Ну, смелее!» А в ухо трубило бубнило, настырно бубнило твердило: «Ну, Машенька! Ну же! Ну же!»
Еще бы чуть-чуть и Маша упала, разлетелась вдребезги, как с ветки упавший на ёлке повешенный шар, но мама вдруг отделилась от чудища. Когда она подошла, ножки снова оторвались от стула – страшно красивая юбка повисла под Машей плетью. Щекоча и играя, мама пробралась к Машиному ушку и шепнула то самое слово, которое никак не могла вспомнить девочка и Маша, как их черноухий щенок, когда его тащат, а он не хочет, потащилась за маминой фразой, повторяя вчера еще такие знакомые и так бойко рассказанные и маме, и папе, и дедушке строчки по ёлку, снежинку и звёздочку. А затем их осыпали мелкими бумажными конфетами, а мама фыркала и фырчала и недовольно поправляла прическу.
После стишка жить стало легче и веселее, и даже платье перестало колоться, взрослые переключились на что-то другое, про Машу как будто забыли и девочка больше не ловила на себе тех пристальных взглядов, которые не раз замечала у дяди Коли, когда он, ковыряясь в блюде, цепляет чей-то кусочек. Мигнула гирлянда, про Машу снова вспомнили и снова начали мучить, как когда-то она сама мучила Мурзика, когда он только появился в их доме, но у Мурзика было спасение, щенок забивался в щель между диваном и стенкой и оттуда так грозно рычал, что даже дед его боялся. Теперь-то Маша поняла какая она великанша, все её как когда-то маленького Мурзика тискали, а она даже не могла забиться в щель между диваном и креслом. После тёти Кати девочка попала в лапы дяди Саши, но тот, взяв её на руки смотрел не на Машу, а совсем на другую тётю. От Маши опять чего-то хотели, стишком про Снежинку мучения её не закончились, все требовали какое-то желание – желаний у Маши, признаться, было множество, но сейчас они как на зло куда-то улетучились. Маша думала-думала, ну и загадала про снег и про то, чтобы всё вокруг ожило. (Глупее желания трудно было придумать, об этом сразу же сказала бабушка…)
Снег за окном итак шел, валил какими-то несметными хлопьями, так что была едва различима стена дома напротив и у сугробов, как у верблюдов, на глазах вырастали горбы, снежные, пушистые… Стоило Маше только вымолвить это желание, взрослых словно укусила какая-то весёлость и её вместе с облачным розовым платьем потащили к окну – кто-то стал водить по тонкому хрустальному стеклу тыча в него пальцем так, будто бы она никогда не видела снега и зимует здесь первую зиму. Пока все глядели на снежную-белоснежную вату, что-то опять произошло, кажется опять мигнула гирлянда, снег за стеклом пошел еще гуще, и это были уже не одинокие порхающие снежинки, а вцепившиеся друг в друга, переваливающиеся то на один бок то на другой, перекособоченные снежные лапы, которые, долетая до земли, кажется и вправду оставляли там следы, и Маша наконец-то поняла, что же это на самом деле значит, когда говорят, что снег идет… Первое желание кажется с перебором, но было исполнено, Маша отвернулась от окна и теперь исподлобья поглядывала на ёлку, поглядывала чего-то опасаясь, но в тоже время страстно, как только ребенок может, чего-то желая.
Стекая прозрачной сосулькой на ветке висела ледышка, порхала, крутясь, балерина, а к ней развернув морковку грустил снеговик с метлою, хотя Маша точно помнила, что перевешивала упрямого Буратино повыше, поближе к звёздочке. Игрушки, словно шишки, выросли на ёлке и одна только Маша с мамой знали, что до этого они спали в ящике на антресоли. Маша потянула ручки к странному, похожему на тарелку платью – больше всего девочке хотелось, чтобы ожила балерина, ну, или хотя бы тявкнула собачка! Блеснула блестка, пробежала вприпрыжку искорка, но это поймал солнечный блик дождик, Маша ждала напрасно, клоун шел в за трубу подвешенный домик, но больше ничего не происходило, ёлка просто мигала и за несколько дней Маша уже выучила и мелодию, и её разноцветное моргание.
Забыв о Машином втором желании все с шумом рассаживались за столом, Маша удивленно за всем наблюдала – бабушка решила поставить на стол всю, которая только была посуду. Девочку снова подхватили чьи-то руки… Сидеть у мамы, папы и даже у тёти Вали было привычно, но Маше больше всего хотелось сидеть у дедушки, потому что дед однажды согласился быть гномом и еще потому, что дедушка сразу бы положил ей в тарелку апельсин и тут бы уже никто ничего не смог сделать, даже мама. Как только Машу спустили на землю, она прямиком направилась к дедушке, но тут её перехватила та самая незнакомая тетя, которая пришла с дядей Витей – Маша пока не знала хорошо это или плохо, что она попала на колени именно к этой тете, потому как не догадывалась кем тётя окажется больше: дедушкой или мамой?
Маша сидела на коленках перебирая на тётиной шее бусы, а на них всё смотрел и смотрел дядя Витя, Маша конечно поняла, что эти бусы – подарок дяди Вити, просто от того, что, когда дядя Витя приходил к ним, он и ей всегда дарил подарок, от чего мама непременно ойкала и просила Машу, как в цирке медведя, кивая головой, говорить «спасибо».
Хлопнула дверь. Не на всех хватило стульев… Что-то бухнуло так, что громко захрустели бокалы, а пока все затихли и мама бегала на кухню, чтобы вытереть скатерть, ручеек всё ближе и ближе подбирался к Маше, а когда она опустила в него палец, жидкость эта ужалилась! Маша аж вскрикнула! Пока тётя всё дула и дула, остужая ей пальчик, Маша опять принялась разглядывать бусы – тётя ей все больше и больше нравилась и, когда Машу об этом спросили, она в этом честно призналась. Пальчику было уже не больно, не осталось даже царапины, тут-то Маша и заметила, что теперь у неё, как у взрослой, большая тарелка, тут-то всё и произошло, всё и начало оживать прямо у Маши перед глазами, то ли от того, что именно она загадывала желания или от того, что именно у неё это очутилось перед глазами, а может от волшебного зефирного платья, которое Маша уже не раз пыталась лизнуть украдкой? Все собрались, на праздничном столе было всё, но не хватало одной лишь горчицы и за ней опять убежала мама…
Всё началось с блюда, Маша и не заметила, как оно вытянулось и стало худеньким и тонким, на блюде лежала русалка вся в серо-розовом перламутре, который Маша однажды видела на одежде у пуговицы… Русалка лежала на боку и била хвостом, не виляла хвостиком! плеская за край изумрудные хлопья. Когда Маша утром зашла на кухню показать, как она нарядила к празднику Катю, свою новую куклу, бабушка, всхлипнув, тут же её выгнала! Стоя в коридоре, Маша следом за бабушкой заплакала: «Разве она подозревала, разве могла догадаться, что бабушка возьмет и зарежет её на мелкие части?!» Прямо у Маши на глазах русалка расползлась на мелкие кусочки, все тыкали в неё вилками и, роняя зелёные крошки, растаскивали тельце по тарелкам, а дядя Коля сказал, что её любит, а сам её ел! Бабушка что-то причитала про шубу, будто бы она должна быть у русалки, но Маша знала, что всё это сказки – все шубы висели в прихожей, а те, которые не поместились, лежали мохнатой медвежьей берлогой на дедушки старом кресле.
Маша переключилась быстрее, чем огоньки на елке, и даже быстрее, чем закончилась всеми нахваливаемая бабушкина селедка. Когда Маша была маленькой ей про кого только не читали, читали и про гуся и теперь Маша исподлобья смотрела на прямо перед ней сидящего гуся, и никак не могла взять в толк – тот ли это гусь, который купался в той самой канавке? И если тот, то где его братец? Хоть бы даже и серый… Все это случилось должно быть еще летом, когда Маша была с бабушкой в деревне, гусю заломили крылья, потом блеснул топор! Маша зажмурилась, в этот момент что-то под ухом у нее грохнуло, все засмеялись, но Маша все еще боялась открыть глаза (хотя топор был тот самый топор, который был в книжке, которая стояла возле настольной лампы, и ничего кроме того, что из него сварят кашу от него ожидать было невозможно.)
Маше конечно пришлось открыть глаза, об этом уже просили и мама, и папа, и дедушка, и даже незнакомая тетя, на беспокойных коленях которой она сидела. Гусь теперь уже никуда не бежал, не вырывался, а смешно повалился набок и только апельсиновая лапка еле подрагивала. Из шеи всё текло и текло и уже натекло озерцо красной-прекрасной краски, до которой очень хотелось дотронуться. Маша потянула ручку, но тут подоспело бабушкино: «Машутка!» и Маша как от огня отдернула пальчик. Маша нахмурилась, пуще прежнего надулась, бабушке, как впрочем, и маме, хотелось, чтобы она сегодня была какой-то совсем другой девочкой!!! Ни на кого не глядя, Маша теперь глазела на одного лишь гуся, который сиднем сидел в блюде. Гусь был не белый, не серый, а какой-то весь шоколадно-жаренный и бабушка хвасталась тем, что у него внутри мандарины и яблоки. Больше Маша не тянулась к гусю и конечно не плакала – Маша была предупреждена, что плачущей девочке не место на празднике. А всё вокруг продолжало оживать. Все визжало, стрекотало, повизгивал маленький, только что родившийся поросенок, младенцу вспороли живот и из него летели прямо на стол совсем не мандарины, не печеные яблоки, и Маша долго, пока не замер ребёнок, смотрела на то из чего состоит поросёнок…
Когда дядя Коля подавился косточкой, все повскакивали, даже тётя, на чьих коленях она сидела, встала расправив платье – Маша совсем не нарочно соскользнула под стол. Сидя в своем маленьком, накрытом скатертью домике Маша наблюдала за тем, как вокруг бегали ноги, но узнавала лишь маму, папу и бабушку. Вылезла Маша только тогда, когда приехали, точно такие каких ей подарили на прошлый праздник дяди. Маша тихонечко вылезла из своего домика, пробралась к окну, влезла на стул и даже еще выше и увидела желтую красивую машину совсем не такую, какая была у папы и у дяди Вити. На машину несметным роем падали снежинки… Дядя Коля уже не сидел на стуле, с ним всё что-то делали, а он, вытянувшись солдатиком, лежал на полу и все не хотел подниматься и его даже не отлупили… – обернувшись, сквозь мутную пелену завеси Маша наблюдала за происходящим. Когда из огромного ящика стали вытаскивать какие-то предметы Маша почувствовала себя ужасно обманутой, её сундук казался ей теперь совсем крошечным, а тётя Лена, даря ей аптечку, говорила, что в ней есть всё-всё-всё, всё что только может понадобиться доктору. Дядя Коля по-прежнему неподвижно лежал на ковре, как иногда лежит Мурзик, когда притворяется спящим. Не поднялся дядя Коля даже тогда, когда в дверь позвонили и в комнату, хрюкая и гогоча, вошли Гусь с Поросенком! Какого же было Машино удивление, когда под масками оказались всего лишь дядя Паша с тётей Олей, только вот лица у них были вытянуто-зелёными, а не розовые, как у клоунов! Тут-то Машу и заметили! Девочку сдернули со стула и обидно потащили за руку мимо тети Лены, которая почему-то жутко голосила и была теперь не красавицей, а чудилищем… как, впрочем, и говорила мама…
Когда Маша, вместе с волочащейся за ней по пятам юбкой, скрылась в другой комнате, дед включил телевизор – на боку лежал паровоз, где-то не у нас поезд сошел с рельсов, тётя улыбающимся ртом рассказала и о том, что приключилось в зоопарке со слоном, а в лесу с медведем. Маша, больше уж себя не мучая, не сдерживая, дала волю слезам, разрыдалась так, что бабушка ее насилу успокоила, да так и заснула в розовом платьице…
Бабушка стащила со спящей Машеньки платьице. «Надо ж было так нарядить ребенка!», повесила на спинку стула, на полу, у ножки стула так и остался валяться солдатик.
ПУНКТ 3.2.5
Сидящий напротив Ильи мужчина вписал от руки в пропущенную строку имя и передал ему бумаги, стандартная форма на протяжении многих лет не менялась, привычные, хорошо знакомые пункты- предмет договора, права и обязанности сторон, сроки, ответственность – несколько пронумерованных, напечатанных двенадцатым кеглем листов, пункт 3.2.5, прописанный мелким шрифтом в самом низу страницы когда-то вызвал у Ильи недоумение и только впоследствии он осознал всю его ценность. Молодой человек формально пробежался по условиям, пункт 4.5 оговаривал условия конфиденциальности – нарушать данное условие было прежде всего не в его интересах, рот в его деле нужно держать на замке.
Профессия Ильи была не из тех, которыми принято на каждом углу хвастать. Введение практики выявления склонностей в некоторым смысле облегчило мытарства среднестатистического гражданина, дар, а скорее чутье самостоятельно выбрать свою стезю так и осталось уделом немногих; лучшие из человеческих умов конечно давно догадывались, что, если бы потенциал человека раскрывался также легко, как консервная банка, все бы от этого только выиграли, во всяком случае качество предоставляемых товаров и услуг повысилось, да и неврозов по поводу бесцельно прожитых лет поубавилось. Но, что бы там не витало в воздухе, от идеи до реализации – путь долгий, и путь этот – канавы да ямы.
Пока находящаяся долгое время в зачаточном состоянии идея, заручаясь поддержкой нужных людей, преодолевала многочисленные бюрократические препоны и искала финансирование, толпа не сидела сложа руки – население за шкирку вытаскивало себя из успевшей набить всем оскомину «зоны комфорта» и, заглянув внутрь себя, с остервенением золотоискателя искало хитро запрятанный потенциал. Искусство приняло удар на себя, вульгаризация сметала всё на своем пути, в период запойного индивидуализма расплодилось особенно много очумелых дилетантов-любителей, много разных творений увидело свет прежде чем тянущийся к прекрасному обыватель понял, что искусство не закупорено в картинах, кинофильмах и фотографиях, и тратить драгоценные время и силы на дрянные стишки и прозу такое же преступление как и не печь чудесные торты к чему у тебя собственно и есть дарование. Идею о том, что профессия кондитера, сапожника, агронома не менее благородна и благодатна, чем стезя художника, режиссера, во всяком случае пока у человека есть ноги и желудок, пропихнули, хотя и с большим скрипом.
Классификатор профессий и должностей уточнялся, дополнялся, стараясь вместить в себя всю массу возможностей человеческой биомассы – не было такой направленности, которая не нашла бы в нем свое отражение и не расцвела на благо человека и общества. Не углубляясь в терминологию отмечу, что после прохождения стандартной процедуры было выяснено, что Илья получил в наследство такое морфологическое строение подкорочки, при которой в нём при удачном (заячьи уши под ёлочкой) стечении обстоятельств мог проявиться убийца- вывод не только довольно редкий, но и, мягко говоря, неутешительный. Обычно таких прямёхонько отправляли на бойни (человечеству оказалось легче ввести мораторий на ядерные испытания, чем отказаться от бифштексов, тех самых Medium Rare – потребность в таких людях все еще существовала). У Ильи показатели зашкаливали. На ранних стадиях выявив склонность за такими, как он наблюдали, пытались перебить природное благоприятной средой и воспитанием, сеяли доброе, разумное, вечное, трепетно культивировали чахлые всходы, работа велась кропотливая и в общем неблагодарная, хотя, справедливости ради надо сказать, что порой самоотверженный труд нет-нет да и приносил результаты: склонность так или иначе удавалось купировать или перенаправить, ценой неимоверных стараний самое тёмное в личности человека загонялось в подполье – одного прирожденного людоеда пристроили в кинематограф, в звездном своем сериале он загубил 47 жизней и этих экранных жертв оказалось достаточно для того, чтобы заморить собственного червячка. Возвращаясь в семью, мужчина жил вполне обычной жизнью, плодил детишек и был душкой.
Не всякой идее суждено обрасти плотью и кровью, не сразу правосудие преобразовалось из карательного в предупредительное, предстояло пройти путь гораздо более долгий, чем тот, который был пройден от гильотин и трехэтажных виселиц до тюремных камер с трехразовым питанием и собственным огородом и бахчей с дынями. Несмотря на щедро изливающееся финансирование бесперебойно поступающее от филантропически-настроенных слоев населения и на все предпринятые усилия не все было так утешительно и однозначно, Многие с пеной у рта доказывали, что оставлять подобных людей все равно что жить на пороховой бочке, их оппоненты, ратующие за человеколюбие, настаивали на том, что такие люди есть не что иное как «отрыжка», простите уж за буквальность, долгого периода пожирания человека человеком, и в том что они такие не вина их, а их беда! И именно поэтому им нужно помогать, причем не жалея сил. Защитники гражданского общества (туда же и свободы) стояли на реализации заложенного в человеке потенциала, какой бы кровью это не давалось, однако предпочитали не жить с таким людьми в одних районах, не работать на одном предприятии, не отдавать своих детей в детские сады вместе с детьми Чикатил и Джеков Потрошителей, в общем, всё как обычно. Идеи об их отделении от общества долгое время муссировались, но строительство за колючей проволокой целого города со всей необходимой инфраструктурой оказалось делом затратным. Кроме того, само наличие тюрьмы (и даже просто огороженной территории), как института, сигнализировало бы о том, что в обществе не все в порядке, а многим так хотелось верить, что все гадкое, мерзкое, низкое позади и в Багдаде наконец-таки всё спокойно… Что делать? Вопрос вечный! Как реализовать заложенное без ущерба для окружающих? Как сделать так, чтобы и волки и овцы остались довольны, когда строительство элементарного забора, не говоря уже о проведении границ и демаркационных линий давно считается дурным тоном? Спор удалось разрешить совершенно естественным образом.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
