Тихая Химера. Очень маленькое созвездие – 2
У него были любимые местечки, и он сразу попросил:
– А пойдем сначала к речке, где мостик высокий, а потом в клумбу большую под тем деревом серебристым? Да?
– Да, только я «в клумбу» не пойду, – засмеялся Ние. – Сам уж забирайся. Только ты ведь опять будешь там час-полтора сидеть?
– Нельзя? – испугался Юм.
– Сиди, сколько хочешь…
Ние в последние дни все разрешал, и от этого Юм вообще потерял опору. Ние улыбается и шутит чаще, но все равно заметно, что он грустит. Почему? Может, он уже устал возиться со слабоумным ребенком? У него ведь более интересные занятия есть?
В парке Юм на какое-то время перестал перекидывать, как песок, в уме эти тяжелые рыхлые мысли, стал только глазами, забыл обо всем. Даже покидал мелкие камешки в речку, чтоб они звонко булькали в темно-зеленой прозрачной, таинственной воде. Посмотрел с мостика на рыбок. Съел молочную ириску, которую предложил Ние. Но, когда они дошли до той самой большой клумбы – он проверил все свои знакомые цветы, с удовольствием убедился, что никого не забыл, и стал разглядывать новые, на днях распустившиеся, – сразу вспомнил, что Ние, может быть, от него устал, когда услышал:
– Юмасик, ты ведь тут долго опять копошиться будешь? Что, если я тебя оставлю тут одного на часок? Не забоишься?
Юм посмотрел сквозь синие нежнейшие грозди колокольчиков на знакомые деревья вокруг, на пустые белые дорожки:
– Нет. Иди, конечно.
– Только никуда не уходи один, ладно? И не спи.
– Ладно.
Но когда большая фигура в белой рубашке скрылась за поворотом, Юму сразу стало зябко. Он даже поспешно выбрался с клумбы на скрипучий песок дорожки, чтоб побежать за ним, но растерянно остановился. Мало ли какие дела могут быть у Ние?
Постояв, он осторожно шагнул обратно в клумбу. В глаза бросился бледно-сиреневый высокий цветок, и он, забыв о Ние, присел его разглядывать. Вильгельм говорил, что очень хорошо, раз ему так нравятся цветы. Что это вовсе не помешательство и не защитная реакция. И что любое живое существо гораздо прекраснее и загадочней, чем вся свистопляска таймфага. Даже жуки и букашки, даже травинки и цветы. И что очень хорошо найти себе что-то любимое.
Юм шептался с цветами, перебирал лепестки и стебли, нюхал венчики и листики и подолгу, так что мир начинал звенеть в ушах, всматривался в чудесные переливы цвета. Отрывая глаза, вздыхал, но тут замечал еще более тонкое и невероятное соединение оттенков и полутонов. Но и по сторонам посматривал, потому что помнил, что Ние близко нет. Потом он погрузился в созерцание целого куста белых шаров с синими длинными усиками. И вдруг, словно разбуженный, поднял голову.
Ясными, болотно-зелеными глазами на него смотрел усевшийся прямо на песок знакомый мальчик-тагет, гонец Дракона, хмурый и породистый, с тонкими светлыми змейками кос. Когда он появился так бесшумно? Может быть, сейчас Юм должен испугаться? Ничего подобного. Спокойно смотрел и тагет, без особого внимания, не всматривался по-своему, словно все, что ему нужно, про Юма уже знал. Даже улыбнулся, когда встретил взгляд Юма. Юм отклонил цветок в сторону:
– Привет. Это ведь ты был на корабле.
Он кивнул и снова улыбнулся. Косы, тонкие и золотистые, змеились по плечам из-под расшитой драгоценными камешками шапочки. С виду он был просто светловолосым, несколько ленивым в движениях подростком, но Юм, вдруг озябнув, ощущал его редкую не людскую силу. Это был полновластный, и, видно, опытный тагет. Один из тех, на самом деле очень юных существ, почти детей, которым Дракон доверял невозможные для обычных людей дела, и которые этой своей юностью и властью так пугали всех. Гонец. Где-то Дракон растил этих умненьких мальчиков, вскармливал волшебным молоком, а потом посылал вмешиваться в те события, которые его интересовали. Но гонцами были только вот такие мальчишки, чем занимаются взрослые тагеты, толком не знал никто. Да и никто и ни узнавать не захотел бы, ни привлекать их внимание… Ведь и Вильгельм – тоже тагет и на самом-то деле, когда лечит Юма, исполняет какое-то невозможное, трудоемкое чудо. И он тоже очень молод. Не говоря уже о Ние… Тот ведь тоже тагет. А Ние вообще – кто? Ему веришь, если речь не про Дракона, он знает всякие тайны о жизни, к нему все вокруг обращаются так почтительно и даже кланяются… Кто же он такой?
А этот большой мальчик в нарядной шапочке, – кто? Что ему нужно? Перед тагетами трепетали все. Но это был не страх, а что – Юм затруднился бы ответить. Отчасти мистическое благоговение, отчасти уважение к нужному всем делу, отчасти вежливость… Юм вдруг удивился, осознав, что очень хорошо знает, кто такие тагеты и как к ним все относятся. Кто и когда ему рассказывал? А сам он почему-то вовсе никакого пиетета не слышал в себе, только опаску – что нужно от него гонцу Дракона? С чем его послали?
– Не дави так, – попросил тагет, зачем-то вытирая лоб. – Дубиной мышей не гоняют. Пожалуйста, легче.
– А?
– Не потроши меня. Глазки свои страшненькие отведи – дай вздохнуть.
Юм ничего не понял, но глаза отвел. Цветы стояли вокруг такие же красивые, но уже не интересные. Тагет сказал:
– Я тебе и так скажу все, что спросишь.
– Ты зачем явился?
– Поговорить с тобой, – пожал плечами тагет. – Ты на меня злишься?
– На тебя, детка? – улыбнулся Юм.
Тагет усмехнулся:
– А няньки твои думают, что ты вообще не понимаешь, что происходит.
– А я и не понимаю. Я ведь вправду теперь слабоумный. Но ума хватает понять, что, раз тебя послали на меня посмотреть, хорошего ждать нечего.
– Почему? – искренне оторопел тагет. – Ты с чего вообще взял, что тебе кто-то плохого хочет? Совсем контуженный?
– А откуда ты знаешь, что для кого хорошо или плохо?
– Да я ведь вижу!
– А я – нет… Ты говоришь, взгляд давит… Только я ничего не вижу, как раньше, вот как ты… В самом деле потому что контуженный. И вообще дурак, раз уж дал себе башку испечь, и теперь сам о себе ничего толком не помню. Только скажи, ты же знаешь, что я раньше был другой, умный?
– Я тебя и сейчас дураком не называл. И знаю, ты – «Черное Дитя», и что ты вытворял в Бездне, знаю. Ты – Астропайос, ты – таг. Ну и что?
– Если я был не дурак, то почему же я раньше столько от вас бегал?
– Не знаю, – легко пожал плечами тагет. – Ты же Черное Дитя, волшебник, Дракончик. Ты не как все. Ты, наверное, искал что-то, что тебе нужно было. Все ж по-разному взрослеют.
– Нет, я прятался.
– А смысл? Только зря один оказался, вот в беду и попал… Твои все никак не решатся тебе сказать, что тут им тебя не вылечить… Что им самим вообще тебя не вылечить… Значит, пора Домой.
– Может, меня вообще вылечить нельзя.
– Можно.
– В другом смысле. Дракон не захочет, чтоб я стал прежним.
– Почему? Он уже распорядился. Кааш вылечит. Но только он.
– Кто это?
– Брат Сташа Дракона. Он заберет тебя и вылечит.
– Не хочу я его лечения. Я тут останусь, таким, как есть.
– Ага. Мечтай. Так тебя и оставят.
– Ты видишь, как меня забирают? – помолчав, спросил Юм.
– Вижу, – серьезно кивнул тагет. – Драконы хотят тебя спасти. И винить их глупо. Так что – все, ты отбегался.
– Твой рейдер на орбите? – не отрывая глаз от цветов, спросил Юм.
– Да, я пришел в конвое «Паладина», – не удивился вопросу тагет. – Это корабль Кааша. Тебя заберут, как только врачи разрешат.
– Зачем мне врачи теперь… Пойдем, – Юм встал из цветов, и на мгновение закружилась голова от странного колючего холода. – Пойдем сейчас. Пусть все будет сразу.
Тагет вскочил и вдруг схватился за виски. Его чуть-чуть качнуло, когда одно прозрачное, давно проанализированное и понятое будущее внезапно сшиблось с другим. Устоял и с изумлением посмотрел на Юма:
– Ну и воля у тебя… Это самих Драконов взять и перевести… Мы думали, ты еще две недели покапризничаешь, а потом тебя бы сонного увезли… Ну ты даешь. Просто космос.
– Я просто пожелал так. Чтоб не мучиться. Чтоб – сразу…
– Ага, пожелал… Ты велел. Всем и всему. Потому что ты… Ох. А с виду козявка… Что они сочиняют, что ты болен и ничего не можешь? Слушай, лучше… Лучше не сейчас! Не надо тебе.
– А тебе-то какая разница?
– Вижу, насколько тебе будет хуже. Раз ты… Показал сейчас, что можешь… Теперь тебе правда к ним опасно.
– Не твое дело.
– Вот балда. А если умрешь?
– Все умрут когда-нибудь.
– Но ты еще не жил, – тагет разволновался.
Юм засмеялся:
– Я и сейчас не живу. Да плевать. Я нужнее им мертвый.
– Ты с ума сошел?
– Нет. Я просто сделаю, как он захочет.
– Кто «он»?
– Кто меня искал. Дракон. Он приближается к планете.
– А ты разве его чуешь?
– А ты?
– Да.
– А я – только страх.
– Тебе не надо его бояться. Ведь он тебе…
– Заткнись.
– …Ладно. Твоя воля… Хотя куда сейчас-то нам с тобой идти? Надо тут ждать. Что, ты и с Ние попрощаться не захочешь?
Юм зачем-то оглянулся на цветы:
– Ние сделает, как Дракон скажет.
Тагет взял было Юма горячими пальцами за руку, но Юм ее выдернул. Тогда он просто погладил Юма повыше локтя:
– Ние хочет, чтоб ты вернулся домой.
– Нет у меня никакого дома!
– Сколько можно дурить, – удивился тагет. – Ты же – смысл жизни десятков поколений твоих предков… – Он вдруг повернул голову в сторону правой дорожки. – Ние идет.
Юм поднял голову. Тагет торопливо сказал:
– Он еще не знает.
– Вечером заберут, не раньше. Успею… Попрощаться, – хрипловато сказал Юм. – Уходи сейчас.
Ние вышел из-за поворота, но даже не прибавил шагу, когда увидел рядом с Юмом этого отвратительного зеленоглазого шпиона. Он знал, что тот придет, он даже нарочно оставил тут Юма одного! Тагет еще раз погладил дернувшегося Юма и пошел Ние навстречу, остановился, поклонившись, на вопрос кивнул, сказал еще что-то, а Ние чуть-чуть ему улыбнулся. Юм вздохнул и тоже побрел к Ние. Да понятно, что он и сам из Драконов, он всегда это знал, это жуткое созвездие в крови у него – все эти умения чудовищные, вообще все… Сейчас он калека, но все равно представляет собой редкую ценность. Сын. Конечно, Дракон заберет его себе. И что сделает за то, что он бегал от него по всей Бездне? Может, лучше сразу лечь вот в траву и умереть? Знает он, знает, кто ему тот ужасный, что приближается к орбите, черный страшный где-то там, за голубой скорлупой неба, – лучше б никогда, никогда его не знать… Не быть ему никем… Вообще не быть… А Ние… Ние – брат? Тогда он тоже Дракону – сын? Сын – это ужасно, это – преступно… Но ведь Ние – такой хороший? Почему Ние – хороший сын а он сам – ужасный, ненавистный?
Все потемнело вокруг, воздух стал душным, и Юм растерянно посмотрел на небо – но никакой грозы с тяжелыми страшными облаками, напугавшими его неделю назад, не приближалось. В бездонном небе ни облачка – теплые знакомые руки подхватили, и мир качнулся, чуть осев вниз. Глядя свысока на цветы, сливавшиеся в один пестрый диск, и на посверкивающий песок, Юм привычно обвил руками мощную шею Ние, прислонился лбом к его щеке. Все равно, что бы ни случилось, Ние и Вильгельм были его спасителями… Няньками, донорами, защитниками. Ние хочет ему только хорошего… Он – брат… Нельзя даже, чтоб Ние хоть краем ощутил тот ужас, что душит Юма. Не надо ему говорить, что будет вечером. Ние добрый… Но… Он тоже верит, что лучше бы Юма не было, что лучше бы ему не рождаться вообще… Там, у шлюза… И для Дракона тоже лучше – чтоб его, Юма, никогда не было…
Вечер наступил внезапно. Юм и понять не мог, на что ушел день – его как не было. Вроде бы ему было плохо и его лечили… Когда он очнулся, Ние – уже знал про вечер. И спрашивал, какие игрушки Юм возьмет с собой. Игрушки? Никакие. Но от слова «игрушки» стало легче, больше сил, и он даже положил в карман маленький прыгучий мячик, и, когда пришло время, сам позвал Ние в парк. Густая синяя тьма лилась на благоухающие цветы парка, и ото всех этих щедрых запахов у Юма кружилась голова. Поэтому он крепче держался за руку Ние и спокойно, хрустя красными сандаликами по песку, шел в шелестящей, с редкими апельсиновыми фонарями, темноте парка.
Ни о чем он не думал. Ничтожным краешком сознания было жаль, что цветников не видно, и нигде больше он таких цветов не увидит… Но в черной траве тут нет светлячков.
Совсем уж страшно пока не было, только душно и скучно. Упасть, заплакать, заорать изо всех сил? А зачем? Он радовался, что мертвящим страхом пока не окатывает, что пока сами идут, а не подкашиваются ноги, что ум не нашаривает лихорадочно способы удрать. То есть он знал, конечно, что скоро должен будет отпустить эту теплую ладонь Ние, и пойти дальше сам, пойти в такую темноту, что даже больше уж и не страшно, будто ее и нет. Только тревожило, что ничего-то он не может сказать Ние, и все шарил вокруг себя беспомощным сознанием – что сделать, чтоб Ние его запомнил? Ние – в темноте не видно лица – наклонился и поцеловал в макушку и сказал печально:
– Да мы увидимся с тобой скоро, малыш, вот только ты выздоровеешь.
– Ты веришь в то, что говоришь. Только у нас с тобой разная правда, – внутри стало тепло, но тут он вдруг совсем ослабел, и ноги наполнились дребезжащей слабостью: – Возьми меня на руки…
Гул садящегося на стоянку, мигающего оранжевыми огоньками когга возник внезапно, и вот уже он, задевая черные зашумевшие ветки, приземлился ужасающе рядом. Огоньки погасли, и на черную сияющую его крышу лег скользкий отблеск вздрагивающего фонаря. Ние сказал:
– Не бойся. Ты же – Юмис…
Люк когга поднялся, и на дорожку ступили два очень высоких человека. У одного, не страшного, серебрилась на плечах светлая куртка, а другой весь был, как сгусток мрака.
Юм осторожно-осторожно повернул лицо к Ние и сквозь бухающее в ушах, задыхающееся сердце сказал:
– Прощай.
Ние прижал Юма к себе. Черный страшный оказался рядом, забрал его твердыми руками. Пахло от него чем-то горьковатым, свежим, но больше всего напугало Юма и даже изумило то, что руки эти твердые у него оказались теплыми и живыми. Человеческими. – Юмис… Мой, – тихо, и вовсе не Юму, а самому себе сказал он, будто клеймо поставил на Юма, и от речи Чара Юму стало так жутко, что он изо всех сил зажмурился и сжался. Ему казалось, что руки эти вот-вот брезгливо отшвырнут его.
– Твой, твой, – сказал другой. – Сам-то теперь видишь? Смотри, он чуть дышит. Давай мне.
Юма приняли другие, но точно такие же руки, опять неудобно прижали к груди. Но тело само собой вдруг расслабилось, и стало тепло. Быстрые чуткие пальцы обежали лицо, легли на грудь, и тут же стало легко дышать:
– Да, то еще сокровище… Успеть бы. Давай скорее на борт, он в плохом состоянии…
Юм распахнул глаза, потянулся из чужих этих рук, чтоб еще раз увидеть Ние – и увидел: большого, но пониже страшного черного, растерянного и, оказывается, очень юного. Он почувствовал взгляд Юма, глянул, слабо улыбнулся и беспомощно, нелепо прощально помахал рукой. Страшный черный начал оборачиваться, и Юм опять захлопнул глаза, и даже судорожно спрятал лицо в тяжелые холодные ладошки. Только не увидеть его глаза! Он чувствовал надежные нестрашные руки, но одновременно медленно погружался в отвратительную черную душную трясину без дна. Тонул там, но, прежде чем густая тьма сомкнулась, успел еще услышать:
– Опять… Жить не хочет. Подрос ведь уже, а все равно…
Потом вдруг что-то выдернуло его на яркий свет. Он лежал голый на холодном и твердом, и внутри у него все было холодным и твердым, будто он уже умер и окоченел. Вокруг двигались две огромных одинаковых фигуры, страшная и нестрашная. Страшный ходил дальше по кругу черной громадой, и тяжелыми волнами накатывало и снова топило Юма в душной черной тьме какое-то исходящее от него непереносимое чувство. Нестрашный же словно немного отгораживал Юма от страшного, но не специально, а просто так получалось. Он был обеспокоен, но равнодушен, немного брезглив, но что-то умело делал, исследовал, тыкал в Юма иголками, пальцами и какими-то невидимыми лучами, густой его голос плыл высоко поверх:
– …а то что это – заморыш. И сердце уж очень…
– Уродец.
– Сердечко слабое у него еще и до Бездны было… А мелкий он с самого начала. С чего ему быть крупным и здоровым. И не говори гадостей над ребенком.
– Это – «ребенок»? Это – чудовище. Тварь поганая и опасная. А теперь еще и калека…
– За это можешь быть благодарен только себе.
– Я не имею права рисковать. Давай, приводи его в сознание быстрее, надо понять, насколько он опасен. Надо поговорить.
– Говори, – сипло сказал Юм.
Часть первая. Венок
0,1. День яблок
Тень золота легла ни тихую реку. Юм остановился на мосту, засмотревшись. А еще бабочки. Налетели. Так много. Он снял одну со щеки, но другая запуталась в волосах. На кончиках пальцев осталась скользкая пыльца, а бабочки – белые, желтые, золотые от солнца – кружились вокруг огромным облаком. Всегда, говорят, эти стайки осенью. Кружат, толкутся на пригреве, трепещут крылышками, бьются в стекла, тонут в лужах – два, три дня – и нет их. А еще говорят, если вдруг окажешься в стайке – жди чуда. Юм улыбнулся и снова посмотрел на медленную воду внизу. Вдали сияющая и золотая, под мостом она становилась бездонной и черной. И плыли бабочки, как листья осенью, трепетали крылышками, умирали. Снизу, медленно, как воспоминания, поднимались серебряные рыбины, и в неслышном плеске светленькие крылышки исчезали. Рыба исчезала во тьме, но тут же всплывала другая. Кажется, в этом было колдовство. Юм лег щекой на гладкие гранитные перила, всматриваясь вниз. Может, и в его памяти что-то зашевелится, всплывет? Вдруг блеснуло что-то, остро впилось в рыбину и, тяжело бьющуюся в сверкающих брызгах, вырвало ее из ленивой воды. Юм поднял голову и заморгал.
Это рыбак бил рыб острогой с плоской черной лодки. Рыба, какая-то маленькая, дрожала, билась и все еще роняла в реку крупные прозрачные капли. Рыбак равнодушно взглянул на Юма, стряхнул рыбу под ноги и снова нацелил острогу на медленные тени под белыми и золотыми крылышками. Юм сам не знал, что тянет его дальше смотреть на это, но тут вдруг воздух глухо дрогнул и поплыл глубоким колоколом.
Юм ахнул, вцепился в руль велосипеда и изо всех сил завертел педали. Вот уши оборвут и будут правы. Мост кончился, и велосипед затрясло на неровных плитах. Юм привстал, разгоняясь перед горкой – золото с неба горело вокруг. Колокол бабахнул снова, заложив уши гулом, и Юм впервые влетел в горку не запыхавшись – зато вдоль спины стегнуло болью. Знакомой. Ужасной. Но которую всегда можно перетерпеть. Значит, ее как будто нет. Потом, вечером, надо будет полежать на ровном, и все пройдет. Но все-таки очень… очень больно… Нельзя останавливаться.
В узких отстающих улицах празднично пахло сладкими яблочными пирогами. Немножко приторно. Пирога он не хотел, а вот бы яблочка… Яблоня за забором. Яблоки на ней красные… А вон другая, с желтенькими… Дадут, наверно, если попросить. Только просить нельзя, стыдно. И в гости ни к кому нельзя. А интересно бы попасть хоть в один такой дворик, посмотреть, как люди у себя дома живут… Нет, страшно. Хотя тут хорошие люди, добрые. Он очень любил уже весь этот городок возле самого главного, как сказали, Храма Океана. И назывался городок красиво, как в сказке: «Корабельное Поле»…И хорошо, что тут все близко… И отовсюду близко к Храму. И к морю. Жмурясь и закусив губу, вертел педали, проносясь по синим теням улочек и золотым перекресткам. Хорошо, что народу нет… Все уже в Храме… С яблоками. От ворот бегом не успеть, и Юм свернул влево, к парку, полетел сквозь золотые полосы на дорожке – песок летел из-под легких ребристых колес.
Мимо фонтанов к Храму. Колокол опять ударил, и Юма вынесло на цветной песок подъездной храмовой площади. Теперь наискосок… Над головой, чуть слышно бормоча двигателями, прошел жутко близкий, огромный темный диск гравитоплана. От боли в спине все в нем немело, и Юм, сражаясь с ней, завертел педали еще сильнее. Самым коротким путем – «половинное спрямление», – пропел кто-то внутри детским голоском – он пролетел сквозь храмовые дворы и выкатился на плотину.
Золотая вода и тут дрожала крылышками бабочек. Юм уже задыхался, тонул в густом золотом воздухе и в боли, как бабочка в теплой воде, хватал, как рыба, воздух, опять поплывший гулом колоколов. Обогнав опаздывающих, пригибаясь к рулю, влетел наконец в малые ворота высокой стены Храма. По дорожке впереди много людей – он свернул на сухую низкую траву, и сразу велосипед вильнул, потяжелел. Как больно в спине – наверно, от такой боли уже надо плакать? Нет, нельзя. И нельзя, чтоб заметили. Наискосок через этот газон, – а люди смотрят, стыдно – и за Храм. Непонятная толпа шла навстречу к ступеням главного входа; похолодев, Юм выхватил глазами седую, блеснувшую обручем голову Предстоятеля, еще – смутно знакомого старика в пугающе черном. Заметят? Чей-то пронзительный взгляд ударил в него, как острога в рыбу – черный старик! А глаза-то… Не веря себе, Юм притормозил – правда? Правда – Дед? Вот это да… Педали даже легче завертелись. Обогнув толпу и радуясь, что успевает, Юм подкатил к малому входу, соскочил с седла прямо на четвертую ступеньку и побежал вверх. Велосипед жалобно забренчал на ступенях, но он крепкий. Как Юм не падал с него, на нем-то ни царапинки, не то что на самом Юме… Пару раз Юм запнулся, потому что не только пылающий хребет, но и тяжелые ноги болели и подкашивались после педалей. Влетел. Увернулся от высокого служки с серебряным котелком, из которого валил горький пар, пробежал по коридору и, опять запнувшись, кубарем влетел в ризницу.
– Щенок! Зараза! – прошипел регент, подхватывая его за шиворот. – Где тебя носило?
Юм молча поднял руки, чтоб большим легче было содрать пыльное школьное платье. Всегда лучше молчать… Наконец впихнули в новое нарядное, тяжелое платье, мгновенно, обтерли лицо мокрым полотенцем, задергали расческой спутанные волосы. Коса короткая – заплели быстро.
– Отвратительно, безответственно, глупо! – ругал его регент. – Ты что, решил всех подвести?
Обычно на Юма никто голос не повышал – он был послушным. Но регент, измученный последними репетициями праздничных хоралов, давно уже был не в духе. Больно сжав Юму ладонь, бегом потащил его в главный зал. С перепугу Юм даже ни разу не запнулся. И так очень виноват.
Там плавал над головами синий дым, смешиваясь с непривычным здесь, густым яблочным ароматом, а под свечами блестели яблоки в руках и корзинках. Напутствуемый неразборчивым шипением, Юм пробежал за спинами басов и примерно в середине шеренги пригнулся – спину опять прожгло – и вежливо пробрался сквозь три ряда – и слои густых человеческих запахов и тепла – на свое место в первом. Страшно как, даже знобит. Платье новое не греет. Оно такое красивое потому, что место в середине, заметное и заветное. И еще он потом будет отдельно петь. Ох, страшно. Хор в главном Храме Океана был огромным, почти двести человек. Конопатый сосед пихнул в бок острым локтем, Юм хотел ответить, но встретился с острым взглядом регента. Впрочем, конопатый дернулся, получив щелчок по затылку от внимательных старших сзади.
Постепенно Юм успокаивался. Он успел к началу. А яблок-то – ой, сколько! Кругом огоньки и яблоки. Осеннее равноденствие Океана. Или День Яблок. Первый большой праздник, в котором Юм будет петь со всеми!
Он оглядел Храм, и вспомнил – Дед? Дед! Дед, только в противно черной одежде, рядом с Предстоятелем, ласково улыбнулся Юму. Ох и не любил же Юм этот черный цвет… Он ведь такой страшный. А все говорят, что торжественный… За плечом у Деда стоял высокий юноша, строгий, очень красивый, и тоже очень внимательно смотрел на Юма ярко-синими глазами. Золотые волосы его, казалось, светились… Где-то Юм уже этого молодого человека видел… но это было тягостное безнадежное дело – вспоминать, и Юм побыстрее утихомирил умственный зуд. Мало ли кого он узнает, но не помнит. Он вообще мало что помнит. Зимой он и говорить-то не мог. На снег смотрел или на небо – и не помнил, как они называются. Врачи за руку водили. А про себя он до сих пор помнит только, что зовут его Юм, Юмис.
А все остальное… Немножко помнит большого доброго врача, который всегда спасал и носил на руках, но сейчас даже имени его он не мог вспомнить. Он и Деда не помнил, – показали и сказали: «Дед». Юм поверил, потому что высокий старик с темным лицом его любил. И тот врач добрый его любил. Это он чувствовал хорошо. И сам Юм всегда их ждал. И еще жутко трудно был перетерпеть несколько часов после отъезда Деда и не реветь. Большие мальчики не плачут. А еще и у Деда, и у врача были одинаковые синие глаза. У самого Юма такие же синие. Ну и что. Жизнь-то разная. Врач вообще исчез, а Дед появлялся редко, и всегда неожиданно. И все Деду кланялись. Это Дед привез сюда, в маленькую школу, когда врач сказал, что в больничной палате Юм точно ничего не вспомнит, а только психика совсем испортится… И они поехали, и мир был – будто впервые. Непонятно все… Только океан понятный, но тоже как будто совсем другой – не такой, как иногда снится… В школе Деду опять кланялись, и Юма приняли без всяких экзаменов, потому что дурачок, и поначалу берегли, как стеклянную куклу, учили читать и писать… Он скоро вспомнил, как, сам стал читать учебники и детские книжки. Говорить только не хотелось. Кое-как все же учился. С ребятками играл – никто не обижал, и в игры стали принимать, едва окреп и перестал шарахаться от жуков и бабочек. А вообще детей в этой школе было мало, потому что в центре городка была еще одна, огромная, с большим стадионом и красивыми серебристыми классами – в середине лета, вот недавно, их возили туда сдавать экзамены общего уровня. Юм сдал. Даже Дед удивился, не то что учителя… Та большая школа, конечно, была красивой, но страшноватой – уж больно большая, а в Храме была еще одна, интересная, для обычных с виду мальчиков, которые умели делать разные необычные вещи и воспитывались в Храме – вот они, рядом, в хоре… Но Юм – не один из них. Так просто, петь взяли, потому что голос хороший… А вообще кто он такой, зачем живет на свете, почему один – не говорят… Ну и что. Петь зато учат.
