Квартирные истории. Как стать агентом в 50 и облажаться

Это мой любимый дом, много с ним связано. Родители привозили нас с братом на лето из Душанбе редко. Это было дорогим удовольствием лететь из Таджикистана всей семьёй.

Бабушка Шура, папина мама, была ещё жива тогда. Мы с братом были маленькие и беспечные, как все дети. Целыми днями играли во дворе, в своём или в соседском, дразнили бабушку, а она бегала за нами с крапивой. Мне тогда было шесть, а Коле – семь. Погодки, пока не стали подростками, часто проводили время вместе.

В 1993 мы вернулись обратно. Папа и брат двумя годами раньше. Коля, как и ожидалось, поступил в художественную академию им. Мухиной и переехал в Санкт-Петербург. Папа устроился на первую попавшуюся работу шофёром и потихоньку начал восстанавливать дом. Двадцать лет он сдавался всем подряд. Бабушка оставила его папе в наследство, а тетя Таня, сестра папы, занималась огородом и подбирала арендаторов.

Мы с мамой приехали ранним утром, на проходном Мурманском поезде из Петербурга. В купе познакомились с романтичным молодым человеком, который ехал к своей девушке, экспромтом из Крыма, где они и познакомились. Возможно, она и не была его девушкой, во всяком случае, точно не ждала его в пять утра. Молодой человек «попросился» к нам в гости, на улицу Труда, чтобы не прослыть нежданным гостем для своей «девушки». Да и ранним сентябрьским утром было уже свежо и некомфортно болтаться по улицам несколько часов.

Дома нас ждала эпичная картина. Полувскрытые местами полы, обои в десять слоев от предыдущих хозяев и закопчённые от печки потолки. Папа не очень торопился благоустраиваться, видимо, у него не было стимула. Возможно, он даже не верил, что мы с мамой приедем, – уж слишком всё это затянулось.

Я не помню, был ли папа дома, возможно, не был или сразу пошел спать. Я помню только, что мы втроём сидели в комнате, соорудив наскоро из табуретки стол, и пили Массандровский портвейн в честь приезда – подарок от нашего попутчика.

Бабушкин дом был деревянным, 1958 года постройки. Папа и бабушка строили его вместе, руководил строительством папин дядя Тит. Он всем помогал, особенно бабушке, после войны она осталась одна, без мужа, и с двумя детьми: Таней и Ваней.

Строили из подручных материалов, всё шло в дело. Внутри дом выглядел, как игра в тетрис, но этого было не видно, потому как со временем его благопристойно обшили вагонкой и выкрасили в небесно-голубой цвет. С тех пор, наверное, больше никогда и не красили. К нашему приезду краска вся закучерявилась и облезла, снаружи стены зияли серыми проплешинами.

Тем не менее, дом был большой, с двумя отдельными входами, видимо, рассчитывался на две семьи. К нашему приезду он был объединён в трёхкомнатную конструкцию, веранда с двух сторон не в счёт. Как заходишь с веранды, сразу кухня, видно часть печки с плитой. Печь располагалась в центре дома и отапливала все помещения сразу: гостиную, спальню, маленькую проходную комнату и кухню. Такие печи часто встречались у вепсов, ведь мой папа был вепсом по национальности на половинку, а я, стало быть, на четвертинку.

Туалет, как водится, был холодным, торчал аппендиксом наружу, войти в него можно было с покосившийся за годы веранды. Благоустройство папа начал с неё, постепенно её приподняли, поменяв деревянные подпорки на кирпичные. Я этого уже не застала, зато застала перестилку полов, перекладку печки и косметический ремонт.

Большое впечатление на меня произвели клопы – наследство от арендаторов. Клопам было комфортно в многослойной одёжке стен. А нам было некомфортно. Для меня это был шок. В первую ночь я покрылась розовыми укусами невидимых хозяев, похожих на прививку манту. Папулы были по всему телу и нещадно чесались. Спать было невозможно, видимо, их привлекала свежая кровь. Я подскакивала посреди ночи, включала свет и пыталась разглядеть преступников. Но все тщетно – они разбегались быстрее, чем я успевала их разглядеть.

Точно не помню, но, кажется, я устроила отцу истерику по этому поводу, и ремонт ускорился. Содрали всё до бревен, обработали от непрошенных гостей и зашили ДВП-шкой, тонкой древесно-волокнистой панелью. Сверху оклеили обоями в цветочек. Больше мы их не видели, но осадочек, как говорится, остался.

Вскоре приехал мой жених из Таджикистана, и я стала собираться в Санкт-Петербург к моему брату. Папа и жених не ладили, и я поехала сначала одна, на разведку. Брат тогда жил в служебной 12-комнатной коммунальной квартире, среди художников, которые так же, как и он, служили дворниками и учились в «Мухе», это было совсем рядом, на ул. Моховой. Но это уже совсем другая история.

Глава 5. Коммуналка на Моховой, 27-29

Если верить Википедии, дом, в котором находилась коммунальная квартира, – творение архитектора Леонтия Бенуа, в котором в своё время снимали мой любимый фильм «Собачье сердце» по Михаилу Булгакову. Но я тогда этого не знала и из Булгакова прочла только «Мастер и Маргарита».

Дело было в том же 1993 году. Я не помню, как я дала знать моему брату Коле о том, что приезжаю. Скорее всего, письмом. Мы тогда ещё переписывались. Я начала ещё в Душанбе и хорошо знала его адрес.

В Лодейном обстановка нагнеталась всё больше: мой парень Расул, которого я опрометчиво привезла из Душанбе, с папой не ладил совсем. У них, видимо, был разный менталитет. Я старалась быть буфером. Успокаивала обе стороны, но даже в двадцать лет это энергозатратно. Недолго думая, я сбежала к брату, оставив своего молодого человека наедине с моими родителями. С мамой он ладил лучше, и теперь буфером, видимо, стала мама. Об этом я могла только догадываться.

Меня манил Петербург, я мечтала переехать туда последние пять-шесть лет осознанно, а неосознанно – всю мою жизнь. Электричек из Лодейного тогда ещё не было, и мы добирались на проходных поездах, которые шли из Мурманска или Петрозаводска. Вечером садишься – и рано утречком уже в Петербурге.

Когда я попадала в центр Петербурга, во мне всё трепетало, я готова была оставаться в этом городе на любых условиях. Брат встретил меня на вокзале, мы доехали до станции метро Чернышевская, а дальше пошли пешком. Всего тринадцать минут. Сначала по Кирочной улице, потом мы слегка огибали совершенно волшебный Спасо-Преображенский собор, одетый в витиеватый чугун ограды, потом двигались по улице Пестеля, пока не доходили до улицы Моховой. По дороге я всё время задирала голову и разглядывала барельефы и фасады зданий.

Дом на Моховой, 27-29 поразил меня своей роскошью: кованая ограда, огромные величественные ворота и большой двор с небольшим садом по центру. Всё это произвело на меня необычайное впечатление, я не верила своим глазам, что это возможно. «Мой брат живёт здесь!», – мысленно восторгалась я.

Мы прошли в самую глубь двора и свернули направо, в парадную. Там всё было уже не так шикарно. Стены и потолок давно не видели свежей штукатурки, кое-где облупилась и слезла краска. Но меня это не смутило. Я с восторгом разглядывала отполированные руками гладкие деревянные перила, каменную лестницу, где ступени были причудливой формы, с выпуклым закруглённым краем. Меня удивило, что в парадной на каждом этаже были высокие окна, покрытые налётом благородной пыли с длинными, металлическими шпингалетами неведомой мне конструкции.

Дверь в квартиру была высокая, двухстворчатая и деревянная, выкрашенная коричневой краской для пола, видимо, уже давненько, так как тоже местами облезла. Лишь одна створка двери распахивалась и «работала дверью», а вторая снизу была закрыта на шпингалет, уходящий в каменный пол.

Мы прошли с братом по длинному узкому коридору, поворот, несколько комнат с такими же двухстворчатыми дверьми, ещё поворот. Наша комната оказалась предпоследней, перед большой кухней. Я мельком заглянула туда: пластиковая зелёная и белая плитка на полу в шахматном порядке, кое-где отвалилась, потолок в лепнине, но слегка закопчён и запылён, несколько газовых плит и разномастных кухонных столов. Через всю кухню тянулась верёвка, на которой сушилось чьё-то неказистое белье.

– Коля, а сколько здесь комнат? – робко спросила я.

– Не помню, – беспечно ответил брат. – Кажется, пятнадцать или около того.

Художников такие тонкости не интересовали.

Внутри наша комната выглядела вполне аскетично. Шкаф, кровать у окна, стол, пара разных стульев. На потёртом паркетном полу по всему периметру были расставлены незаконченные работы и всё, что требуется художнику: свёрнутые в рулонах холсты, подрамники, большая палитра с остатками масляной краски, наборы акварели фабрики «Нева» и ещё много разных предметов, назначение которых мне только лишь предстояло изучить: мастихины всех мастей, рыжая сангина, палочки угля и много всего другого.

Коля был худ и бледен, как настоящий художник, но глаз горел. Он пожаловался мне на плохое питание и проблемы с желудком. Иногда денег не было совсем. Они с художественной братией ели только черный хлеб, посыпанный крупной солью и политый пахучим подсолнечным маслом, которое присылали трёхлитровыми банками его украинскому длинноволосому соседу Юре. Кроме хлеба, в ход шёл портвейн или другие интеллигентные напитки, добытые молодыми художниками.

Был ещё сосед Володя, старожил коммуналки. Он жил здесь уже третий год, безуспешно пытаясь поступить в Репинскую академию. «Муху» он не признавал, не его стиль. В Репинской приветствовался классический стиль, а в «Мухе» – андеграунд.

Художники выделили мне матрас на полу, который на день ставился вдоль стены и не занимал много места. В первой половине дня я занималась своими делами: хотела перевестись из Душанбинского университета в ФИНЭК, институт экономики и финансов на канале Грибоедова. Это было совсем рядом, можно было дойти пешком. По утрам я с удовольствием так и делала. Шла по Моховой улице, дорога занимала примерно полчаса неспешным шагом. С Моховой сворачивала на кусочек Пестеля, затем переходила через Фонтанку по мостику с небезызвестным «Чижиком-Пыжиком», дальше мимо Инженерного замка через Михайловский сад – любимая часть моего пути. Выходила у Спаса-на-Крови и топала вдоль канала Грибоедова до своего будущего университета у мостика с крылатыми львами, чаще его называют «Банковский мост».

Дорога туда и обратно в коммуналку меня очень вдохновляла, я чувствовала, что, наконец-то, попала в город своей мечты. На обратном пути я заходила в гастроном и овощной магазин, чтобы чем-то покормить художников на ужин. Они совершенно не думали о хлебе насущном, но много философствовали и рассуждали о творчестве. Мне нравилось их кормить и слушать. Мои нехитрые блюда вызывали у них бурное восхищение, особенно постный борщ, который меня научили варить адвентисты седьмого дня ещё в Душанбе. Юра говорил, что это настоящий украинский борщ, что мне, конечно, льстило, и я старалась ещё больше.

У брата я прожила всего три месяца, но с большим удовольствием и благодарностью вспоминаю это время. Потом приехал мой будущий муж из Лодейного, сказал, что нашёл работу и жильё в Петербурге, и мы переехали. Это было общежитие на Придорожной аллее в спальном районе города. Об этом расскажу в следующей главе.

Глава 6. Общага

Общежитие располагалось в кирпичной «точке» в пятнадцать этажей. «Точка» – это точечный высотный дом, который занимает мало площади на земле, зато может поместить много жильцов за счёт этажности. У дома был единственный подъезд с широкой бетонной лестницей. Далее жильцов и гостей встречали стеклянные двери в металлической оправе. Внутри строго располагалась «вертушка», проходная и консьерж, который был призван отличать своих от чужих. Лифт тоже был, даже три.

Наше крыло располагалось на третьем этаже. Крыло – это пять комнат и кухня, плюс санблок: три туалета и три раковины. Душа и ванны предусмотрено не было. Но жильцы самостоятельно легко это меняли: сносили один туалет или раковину и делали там импровизированную душевую. Иногда даже поддон не требовался, потому что в пол, облицованный мелкой коричневой плиткой, предусмотрительно был вмонтирован слив на всех этажах. Особо комфортолюбивые жильцы устанавливали в санблоке ванную, но это уже слишком, я считаю, негигиенично всем блоком мыться в одной ванной.

Всего пятикомнатных блоков на этаже было четыре. Они располагались на все четыре стороны, в центре на каждом этаже был большой, но слабо освещенный холл и запертые помещения неясного назначения за стеклянными дверями. Это было царство стекла и бетона с металлическими включениями.

Не слишком уютно, если честно. В творческой коммуналке на Моховой, 27-29 мне было милее. Но делать нечего, спасибо и на этом, всё-таки служебное жильё. Расул, мой будущий первый муж из солнечного Душанбе, проявил себя предприимчиво и устроился к корейцам на ферму, ещё в Лодейном Поле.

Они занимались животноводством в Алеховщине, но и по строительству работы было достаточно. Корейцы были наши, русские, выходцы из Таджикистана. Так что общий язык нашли быстро. Из Лодейного Расул быстренько «перевёлся» в Петербургский филиал корейской фирмы. Кем устроился, сейчас не вспомню, меня взяли к ним бухгалтером-кассиром. Моё неоконченное экономическое образование начало работать на меня.