Белая обезьяна, чёрный экран

– Что, большой косяк? – спросил я, понижая голос и высвобождаясь из огромных грачёвских лап.

Грачёв пожал плечами.

– Да ну, какой косяк… – ответил он тоже тихо.

И добавил монотонно:

– Ты кроме адреналина ещё много всякой ненужной фигни вколол.

Я попытался возразить, но Андрюха отмахнулся.

– Всё равно не парься. Тётка жива? Жива. Победитель всегда прав, – Андрюха включил чайник и достал из тумбочки пачку пакетированного чая. – Чем меньше вмешательство, тем оно правильнее. Меньше вколол – больше помог. Ты ж на неё, беднягу, пол-аптеки угрохал. Лекарств и так нет ни хрена.

Я оставил Грачёва наедине с его завтраком, а сам пошёл по коридору к лифту. «Меньше помог – больше вколол», – повторял я про себя.

Выходя из дверей корпуса, я увидел, что сжимаю в руке дурацкий пейджер. В своё время я был очень доволен, купив его по дешёвке. Прицепил пейджер к ремню на брюках, пошёл вниз по лестнице и выскочил наружу, где на улицах города вовсю уже бушевал шумный горячий день, один из последних тёплых дней длинной северной осени.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Меня нет! Ме-е-ня не-е-ет!!!

Мама Надя кричала. Я представлял, как она стоит, вцепившись в подоконник, и держится только за собственный крик. Видел её лицо, сморщенное и красное.

– Умерла-а! – вопила она. – Сдо-охла я-а-а-а! Юрка голодом смори-и-ил!

Я слышал её крик, кажется, от самой остановки. А может, ещё и в метро слышал, как она захлёбывается и давится страхом и пустотой, в которой повисла. Когда я вбежал во двор, под нашими окнами уже стояли две вездесущие соседки.

– Вон, бежит, красаве?ц против овец…

– Ты бы, Юра, хоть сиделку ей нанял. В следующий раз милицию вызовем. За нарушение спокойствия.

– Мать одну оставить на ночь! По бабам, что ли, ходишь? Срамота какая!

Я перемахнул через разбитые ступеньки.

Ключ легко повернулся в замке, но дверь не поддалась. Что-то держало её изнутри.

– Ма-ам? – позвал я.

Дверь не ответила.

– Мама Надя! Открой! – я колотил кулаком по дерматиновой обшивке.

Послышался тяжёлый скрип.

– Ма-ма На-дя! – я приложил губы к замочной скважине. – Я хлеба купил. Хле-ба!

Хлеба я и правда купил. В подвале дома напротив нашей остановки появилась маленькая пекарня. В начале двухтысячных она закрылась, но во времена моего интернства на обратном пути с ночных дежурств я ещё заставал первую партию пористого, пахнущего свежими дрожжами хлеба, такого горячего, что от него даже плавился тонкий полиэтиленовый мешок. Мама очень любила хлеб. Не только этот, из пекарни, а любой. Период, когда за хлебом выстраивались очереди длиной в квартал, для мамы стал самым ужасным: она вспоминала эвакуацию, плакала, а иногда даже путалась, не понимала, какие годы стоят на дворе. Одной булки нам с мамой Надей не хватало, и я брал три. Если дома в холодильнике вдруг обнаруживалось масло, его можно было намазать сверху, и оно таяло, протекая внутрь мякиша, в хлебные пещеристые тела, заполняя их жёлтой душистой жидкостью.

Сквозь тряпичную сумку, висящую у меня на плече, хлебный запах проникал наружу, и мне страшно хотелось есть.

Навалился плечом на дверь. Она не поддавалась.

– Ну и зря, – сказал я матери. – Не открываешь, вот и сиди голодная. А я завтракать буду.

Чтобы меня было видно в глазок, я сел на ступеньку спиной к стене, на учебник «Сердечно-лёгочная реанимация». Учебник я знал почти наизусть, но, как говорил наш заведующий, «случаи – они всякие бывают». Вот случай и подвернулся.

Корка хрустнула, слюнные железы с болью выстрелили в нёбо. Закатив глаза, я шумно зачавкал, демонстрируя, как мне вкусно и хорошо. Над моей головой по стене подъезда, по островкам облупленной краски полз маленький рыжий мураш. Я поставил палец поперёк траектории его движения, но мураш исчез. Наверное, упал.

Прошло время. В коридоре за дверью заскрипело. Я как ни в чём не бывало продолжал насыщаться.

Запивать было чем: молоко мне тоже удалось купить. Правда, в нашем магазине продавалось плохое, порошковое молоко, которое покупалось только для того, чтобы варить маме кашу. Я уминал мягкий хлебный кирпич с чудовищной быстротой. После бессонной ночи аппетит был что надо, и я сдерживал себя, чтобы не сожрать булку целиком.

Послышались грохот и оханье, мама Надя двигала какие-то тяжёлые вещи. Наконец дверь качнулась, и в узкой щели появился мамин глаз.

– Юра, ты?

Я легонько помахал ей рукой, сжимавшей уполовиненную бутылку молока.

– А чего на голом полу сидишь?

– Я не на полу. Я на учебнике.

– А чего домой не идёшь? – она уже целиком высунулась на лестничную площадку.

– Ключ потерял.

Лицо её сделалось строгим.

– Иди домой. Соседи придут. А ты тут расселся.

Мама Надя говорила с паузами, но её перебивать было нельзя. Я послушался, встал, подобрал с пола «Сердечно-лёгочную реанимацию». Мама Надя отобрала у меня молоко.

– Всё вылакал? – она расстроилась.

– Не всё – только половину.

Мы проникли в квартиру. Пришлось перешагивать через приваленную к двери баррикаду. Чего там только не было: мой старый велосипед, который мама Надя притащила с балкона, обтрёпанные, дедушкины ещё чемоданы, коробки с книгами, до которых у меня никак не доходили руки.

– Мама Надя, что это такое? – спросил я.

– Где?

– В коридоре. Вот эти вещи.

– Вещи? – переспросила мама Надя. Она теперь всегда переспрашивала. – Дак чтобы не пришли… Эти.

– Кто?