Мамина улыбка

К предыдущим мужьям были свои претензии. Первый «слушал во всём свою мамочку и нашёл другую бабу, на мамочкин вкус, помоложе и попроще, деревенскую, впрочем, она сама ему подставилась, и скорее всего, некуда уже было деваться». Второй – «моряк с печки бряк, вообще непонятно, зачем на мне женился, потому что всю жизнь любил одну крашеную дневальную, и в итоге к ней и ушел, как только она освободилась, а мамаша его потом ещё приходила забрать свои подушки, оно и понятно – хохлы». Третий был «в целом хороший человек, но не захотел остаться во Владивостоке, укатил в свой родной Павлодар, где был у него сын от первого брака. Причём, уехал без предупреждения даже: я пришла с работы вечером, а его нет, и вещей нет, просто уехал и всё, я так рыдала, что, наверное, на все десять этажей было слышно». Вот как-то так. Но и чужие мужья были не лучше, и вообще у каждого из знакомых представителей сильного пола обнаруживался свой набор недостатков и пороков, который вызывал справедливое негодование типа: «И как только жена с ним живёт!». Исключением был, пожалуй, лишь мамин дядя Жора, но он был «почти святой, и таких вообще не бывает на свете».

Я не стану утверждать, что мама сознательно и целенаправленно вела работу по воспитанию идеальной старой девы, хотя полностью отрицать эту возможность тоже не буду. О том, зачем это делалось, чуть позже. Но я не соглашусь с теми, кто с уверенностью свяжет мою одинокую личную жизнь с предубеждением против мужчин или же отвращением к ним, которые сформировались благодаря маминым внушениям. Нет, это не так. Потому что на самом деле, никакого предубеждения или отвращения к мужскому полу в целом я не испытывала… Просто не видела смысла в том, чтобы «пробовать»… Хотелось, чтобы было раз и навсегда, с «тем самым», с «моим» человеком.

Вот почему я никогда не винила и не виню маму за свое долгое одиночество и добровольный целибат. Это был мой и только мой выбор, и мама здесь совершенно не причём.

Её ошибка (не вина, а именно ошибка) была лишь в том, что она с какого-то момента стала относиться ко мне не как к дочери, а как к партнёру по жизни, который должен был заменить ей всех – и мужа, и подруг, и всех родственников. Более того, она относилась ко мне, как к своей собственности. Чем старше я становилась, тем больше она стремилась контролировать мою жизнь… Тотальный контроль: моего времени, моих занятий, моего общения, моих потребностей, чувств и желаний.

Утром, придя на работу (от дома до школы пятнадцать минут пешком) я должна была пойти в учительскую и оттуда позвонить ей, сообщить, что я дошла. Каждый раз. Каждый день. Если я забывала позвонить, мама названивала завучу, секретарю или директору (разумеется, у неё под рукой были все номера). Уходя с работы, мне нужно было снова пойти к телефону и сообщить маме, что я иду домой. И спросить, не купить ли чего по пути. Чаще всего покупать ничего не нужно было, но не потому, что она всё сама уже купила, а потому, что «потом пойдём в магазин вместе». Да, в магазин мы чаще всего ходили вместе. Да и вообще везде ходили вместе, под ручку, словно пожилая дворянка со своей молодой компаньонкой. Я несла пакеты с покупками, а мама задерживалась около каждого торговца на рынке или продавца в киоске, чтобы мило поболтать, – она очень любила общаться с людьми. В кино, театр, на концерты и выставки мы тоже ходили вместе, разумеется. Если же мне хотелось пойти куда-то одной или со своими сверстниками, мама тут же демонстрировала свое недоумение, пренебрежение и презрение: «Ну и зачем тебе это?», «Фу, что там делать?», «Совершенно не стоит на это время тратить, лучше уж мы сходим в…» – и всё это таким брезгливым, ироничным тоном, что желание куда-то идти реально пропадало. А если не пропадало, и я всё же делала так, как хотела (хотя, уже с неким привкусом обесцененности от её слов), то уж последствия моих действий окончательно отбивали охоту повторить этот порыв независимости и свободы. Потому что дальше была обида, которая выражалась в долгом, иногда многодневном молчании, сопровождавшемся драматическими телодвижениями в виде швыряния предметов, а также громкими вздохами, и презрительным шипением «Госссппаади» на любое моё действие или попытку заговорить.

Вспоминая всё это сейчас, глядя на эту ситуацию как бы со стороны, я поражаюсь, ужасаюсь даже: как я могла не видеть, не понимать, насколько отвратительно и низко она себя вела по отношению ко мне? Как я могла терпеть, почему не бунтовала, почему просто не ушла? Всё, что я испытывала тогда, – это огромное, тяжёлое, невыносимое чувство вины. Оно ощущалось даже физически, словно огромная бетонная плита на плечах, которая вот-вот раздавит. И я всей душой хотела только одного: чтобы она меня простила, чтоб перестала обижаться и молчать, чтобы всё стало как прежде, ведь мы всегда были с нею друзьями. И конечно, со временем главным мотивом моего поведения стало избегание всеми возможными способами вот таких мучительных для меня ситуаций. Избегание боли.

Когда мы познакомились с Владом, мне было уже за тридцать. И да, я всё еще жила с мамой. Папа уже несколько лет обитал отдельно от нас, один, но часто приходил, чтобы помочь или просто пообщаться со мной. С тех пор как папа отделился, мама ещё больше затянула гайки своего тотального контроля надо мной, а чтобы у меня и времени не было даже подумать о свободе, окончательно переложила на меня всю работу по дому, не прикасаясь теперь совсем ни к чему. При этом полы надо было мыть через день, чтобы ни пылинки, потому что от пыли мама поминутно заходилась кашлем. Что касается готовки, завтрак я каждое утро готовила сама, на двоих, а когда возвращалась домой с работы, никакого обеда, разумеется, не было, никогда. Тогда я стала перед уходом домой перекусывать в школьной столовой, чтобы потом можно было не спеша готовить дома, не умирая с голоду. Как-то на вопрос мамы «А ты что, не голодная?» я сказала, что не очень, потому что съела в школе котлету. Она взвилась: «Ах, так ты, оказывается, жрёшь там, а я здесь сижу с пустым холодильником! Почему-то мне ты не принесла котлетку… только о своем брюхе думаешь, вся в отца!» С тех пор я стала покупать для неё в школе котлеты или пирожки, и вместе с ученическими тетрадками несла домой пакетики со снедью. Она с удовольствием уплетала принесённое, непременно вынося свою оценку: «Пирожки у них, конечно, говно, тесто сырое. Не бери больше». На другой же день я слышала: «А что пирожков не взяла?.. Ну и что, что сырые, всё равно, хоть бы что-то к чаю было».

Ещё одно дополнительное «развлечение», которое придумала для меня мама, чтоб не скучно жилось, это регулярно, не реже раза в месяц строчить заявления в ЖЭК по самым разным вопросам бытового неустройства в доме. Она озвучивала проблему и требовала, чтобы я написала текст в канцелярском стиле («Ну, ты же филолог!»). Потом я набирала этот текст на компьютере («Так солиднее»), ходила распечатать его в нескольких экземплярах (принтера дома не было, надо было идти в сервис-центр, или к папе на работу). После всего этого надо ещё было пройти по соседям и собрать подписи, а потом мы вместе шли в ЖЭК это заявление подавать («Одна я не пойду, надо с тобой, одну меня никто слушать не будет», «Ну и что, что у тебя педсовет завтра в это время, пропусти, подумаешь, велика важность!»). И вот – очередной поход к начальнику ЖЭКа, с долгими мамиными разглагольствованиями об открытой на чердак двери или странном шуме в водопроводной трубе, вперемешку с лирическими отступлениями об истории её предков, и мне было уже неловко смотреть людям в глаза, но я уговаривала и успокаивала себя тем, что мы всё же делаем нужное для всех общественное дело. Теперь я понимаю, что уже тогда мне надо было просто отвести её к психиатру. Или же самой пойти.

Так вот, я снова отвлеклась…Мы познакомились с Владом в Интернете, а точнее, в сети ВКонтакте. Интернет, электронная почта, и вот эта соцсеть ВК – для меня они были единственным убежищем от маминого контроля. Почему-то этими вещами она совершенно не интересовалась и даже не пыталась вникнуть в то, чем я занимаюсь, сидя вечером перед экраном ноутбука. Её ворчание было лишь о том, что я «порчу зрение» и «деградирую в этом компьютере». В общем, она недооценила реальную опасность новых технологий. И я, словно подросток, которому не заблокировали вовремя доступ к непроверенным сайтам, пустилась в опасное и рискованное плавание в свободном мире онлайн…

Наше довольно недолгое виртуальное общение с Владом логично перетекло в желание встретиться вживую. Он предложил вместе посмотреть новую выставку в галерее «Арка» – фотоработы Глеба Телешова (удивительно, как наш мозг фиксирует такие подробности, помнить которые, казалось бы, вовсе незачем), и мы назначили день и время. Но сначала мне надо было получить одобрение мамы на самостоятельную прогулку и встречу.

– Мама, я сегодня после обеда пойду прогуляюсь в центр.

– Да? А что ты там забыла?

– Да вот хотим посмотреть новую выставку с одним знакомым.

– Хм, что за знакомый? Откуда ты его знаешь?

Я объяснила. Она слушала очень внимательно, взгляд стал напряжённым.

– Ну, хорошо. …Знаешь, а я тоже хочу посмотреть выставку и прогуляться. Пойду с тобой.

Я опешила. Почему-то я никак не ожидала такого поворота событий, хотя на самом деле, это было вполне ожидаемо и естественно в нашем маленьком семейном мирке.

– Ну нет, мам… думаю, не стоит. Давай вместе сходим в другой раз.

– Да почему же? Чем я помешаю? Я тоже хочу пойти сегодня. Мне совершенно нечего делать дома. А то, что же – ты будешь развлекаться, а я здесь сидеть в четырех стенах?

– Но, мама… Это неправильно. Он совершенно незнакомый тебе человек, как это всё будет выглядеть… – я лихорадочно соображала, что ещё сказать, чтобы спасти ситуацию.

А мама спокойненько начала собираться на прогулку. Уселась перед своим любимым трюмо расчёсывать и укладывать волосы: это у неё обычно занимало больше всего времени.

Я понимала, что продолжать спорить бессмысленно. Нужно было придумать что-то другое. Но ничего не приходило в голову. Ничего, кроме открытого бунта. Но я не могла на него решиться, мне было страшно, так страшно, что просто мурашки бежали по спине, и в желудке начинали порхать бабочки, – кстати, это очень неприятное ощущение, и в английском языке эта метафора описывает вовсе не состояние влюблённости, а сильную тревогу, томительное ожидание чего-то пугающего.

Как решить эту головоломку? Как выйти из этого тупика? Как всё-таки пойти одной на свое первое долгожданное, «настоящее» свидание, и при этом не обидеть, не разозлить маму?.. Какие найти слова? Как объяснить, что сегодня, сейчас я никак не могу быть с ней вдвоём? Правда, когда я в юности ходила на свои разовые «свидания» с молодыми людьми, у мамы ни разу не было желания присоединиться… Может быть, тогда она просто интуитивно чувствовала, что опасности нет. Или же то, что было сейчас, было в её понимании не свиданием, и поэтому вполне допускались третьи лица. И всё-таки… как, как, как?

В итоге она собралась и вышла вместе со мной, не обращая вообще никакого внимания на мои слабые возражения. Выйдя из двора нашего дома, мама привычно свернула направо, к автобусной остановке, а я – сама не понимая, что делаю, развернулась и пошла в противоположном направлении.

– Ты куда?

– Времени ещё много в запасе, я пойду пешком, через парк… А ты погуляй сама и возвращайся домой, хорошо? Я не допоздна, скоро вернусь.

Она остановилась и, чуть наклонив голову вперёд, слегка прищурив глаза и поджав свои красивые, умело обведённые карандашом и ярко накрашенные губы, уставилась на меня. Я чувствовала, что в ней происходит какая-то внутренняя борьба: по лицу словно пробегали тени, всё её миниатюрное тело в милом брючном костюмчике из светло-голубого льна напряглось, как будто перед прыжком. Я смотрела ей в глаза, не опуская и не отводя своего взгляда, смотрела прямо и открыто, как учат смотреть в глаза хищнику, если ты случайно столкнулся с ним на одной тропинке в лесу. Передо мной, на расстоянии вытянутой руки было её лицо, самое знакомое и родное лицо, на котором я знала каждую чёрточку, каждую морщинку, по выражению которого умела мгновенно и безошибочно считывать её настроение, все её чувства и мысли… Мимо спешили прохожие, обходя нас, потому что мы встали прямо посреди тротуара. С лёгким шорохом проезжали по дороге автомобили. Высоко-высоко в небе пронзительно свистели стрижи. А я стояла, как вкопанная, и, не отрываясь, смотрела маме в глаза. Молчание, поединок взглядов, наша безмолвная мучительная дуэль под безоблачным и безмятежным июльским небом. Чем же она закончится? Я знала, что с мамой я не пойду. Просто вообще не пойду. Но понимала, что не пойти не могу. Сколько раз я отменяла свои встречи и мероприятия и оставалась дома, если видела, что мама не хочет, чтобы я шла. Сколько раз я уступала и шла вместе с ней, хотя мне совсем не хотелось. Но сегодня я не могу. Сегодня это просто невозможно. Я стояла и неотрывно смотрела в мамины глаза. Вдруг она вся как-то слегка шевельнулась, и лицо её приняло презрительно-брезгливое выражение:

– Ну, ладно. Ладно. Хорошо. Вот такая ты, да? Ну, увидишь ты у меня… – она не договорила, покачала головой и, медленно развернувшись, пошла к автобусной остановке.

5

Я всегда искренне удивляюсь, когда кто-то говорит, что совсем не видит снов. Такого ведь просто не может быть! Ученые утверждают, что сновидения, конечно же, есть у всех (и даже у животных, кстати), просто не все их запоминают. Как вы уже поняли, я постоянно вижу сны и запоминаю их почти все. Я могу увидеть длинный, с довольно сложным сюжетом сон даже если прилягу вздремнуть на полчасика днём. И в сновидениях меня больше всего поражает как раз то, что коротенький в измерении реального времени сон может вместить события целого дня, а то и недели, – как будто мозг прокручивает киноплёнку на максимальном ускорении, – но там-то мы «проживаем» всё в нормальном, привычном темпе. Принято считать, что если не вспомнишь сон сразу после пробуждения, то он забывается напрочь. Чаще всего да, так и есть. Но не всегда. Бывает, что события ночного сна вдруг всплывают в памяти посреди дня. Иногда потому, что ты увидел или услышал что-то такое, что вызвало ассоциацию с образами твоего сновидения, а иногда и просто само по себе, непонятно, почему и как. А случается, что проснувшись, ты сразу же сознательно прокручиваешь в голове только что увиденный увлекательный фильм, чтоб не забыть, стараешься удержать в памяти хитросплетения сюжета, реплики, детали, – а он всё равно через несколько минут ускользает, улетучивается из головы, словно пар, и больше никогда уже не вспоминается.

Повторяющиеся сновидения – это загадка, которую я для себя уже почти разгадала. А вот вещие сны остаются для меня самой большой, тёмной, бездонной и непостижимой тайной Бытия. Есть теории, утверждающие, что сны-предсказания – не что иное, как бессознательно простроенная нашим мозгом длинная и сложная цепочка умозаключений, основанная на всей информации, которую мы получаем из внешнего мира. То есть, все предпосылки будущих событий уже имеются в настоящем, просто сознательно мы не в состоянии сложить этот пазл, так как просто не видим всех деталей, занятые своими повседневными заботами, поглощённые сиюминутными эмоциями, увлечённые погоней за новыми впечатлениями… А пока мы спим, мозг совершает гигантскую и в то же время скрупулезную работу по обработке данных и выдаёт результат в виде «вещего сна», который есть не что иное, как решение логической задачки «причина – следствие». Думаю, что большая доля истины в этом объяснении есть. Однако, возникает вопрос: почему во сне мы узнаём порой не о самом будущем событии, так таковом (болезнь, смерть, потеря работы, другое место жительства, долгожданная встреча), а видим в мельчайших деталях все «декорации» этого события? Как, например, темно-синие сумерки и скрипящий под ногами свежий, рыхлый снег на пути к папиному дому, в сопровождении мелодии неизбывной тоски, – в моем летнем сне о предстоящей, самой печальной зиме моей жизни.

И такое сновидение было не первым, я уже видела нечто подобное несколько раз до этого. Я не нахожу другого объяснения этому феномену, кроме того, что мы когда-то уже видели всё-всё-всё, что произойдет в нашей жизни. Об этой теории мне рассказал Влад как-то за ужином. Он вычитал о ней в какой-то эзотерической книжке. «Понимаешь, получается вот что: когда мы родились, нам сразу же быстро-быстро показали всё, что с нами будет в жизни, прокрутили киноплёнку, а потом сделали так, что мы всё забыли. Стёрли. И как будто ничего не знаем. Но суть-то в том, что мы знаем, просто не помним. А во сне как бы открывается дверца в эти воспоминания…»

Эта идея показалась мне вполне правдоподобной. Единственное, что нас обоих смутило, когда мы стали развивать эту мысль, – неизбежная предопределённость жизненных событий. То есть, за нас всё уже кем-то решено заранее, и как ни поступай, какие решения ни принимай, всё равно придёшь к тому, к чему должен прийти? И тогда пресловутая свобода выбора – не что иное, как иллюзия: нам кажется, что мы выбираем пути, а на самом деле мы просто идём по той дороге, которая давным-давно уже для нас предназначена?.. Порассуждав ещё немного, мы пришли к выводу, что наверно, всё-таки изначально есть несколько вариантов сценария, и мы все их «знаем», хоть и «не помним», поэтому подсознательно делаем тот выбор, который поведёт нас в сторону желаемого развития событий. В итоге, мы окончательно запутались, потому что рассуждать о работе мозга и подсознания это всё равно, что пытаться представить бесконечность Вселенной. В какой-то момент начинает казаться, что шарики за ролики заходят, и ты говоришь себе «Так, ладно, ничего бесконечного быть не может, она громадная, но где-то у неё всё равно есть конец, граница…» – и тут же тебя накрывает безжалостный и издевательски закономерный вопрос: «Если есть конец и граница, тогда что ЗА ними?»

Самый первый мой детский сон, который я отчетливо помню до сих пор, был жутким сюрреалистическим кошмаром. Мне снился ярко-оранжевый грузовик-подъёмный кран, который был ещё и разрисован чёрными пятнами, словно жираф, однако, железная голова его на конце стрелы была какая-то драконья, с огромными острыми зубами. И этот грузовик-кран-жирафо-дракон подбирал с земли бумажный мусор – много-много скомканной белой бумаги – по длинному транспортёру отправлял её к голове и с громким шелестом и хрустом «Шух, шух, шух» жевал её своими гигантскими челюстями. Эти шелест и хруст звучали у меня почему-то только в одном ухе, и когда я в ужасе и в холодном поту проснулась и уже не видела это жуткое, алчное машино-животное, звук поедаемой им бумаги ещё слышался в ухе, прижатом к подушке. Сколько я ни думала, так и не сумела разгадать смысл и тайное послание этого сна. Да и было ли какое-то послание? Почему-то верится, что было.

Родители всегда говорили мне, что я росла очень спокойным ребёнком. С раннего детства во мне проснулась страсть к рисованию, и этим меня можно было занять на долгое время, подобно тому, как сейчас детей занимают игрушками в телефоне.

Помню, папа приносил с работы толстенные пачки старых ненужных бланков, размером с альбомный лист, чистых с обратной стороны, и я часами сидела за своим маленьким детским столиком и упоённо выводила на белой бумаге линии, соединяла их в фигуры, раскрашивала… Фломастерами – это лучше всего, карандашами – похуже, но тоже неплохо. И с некоторых пор рисовать стала только сказочных принцесс в длинных платьях. Все принцессы были разные, и платья у них – тоже. Я тщательно прорисовывала лица, волосы, украшения, детали одежды, придирчиво подбирала подходящие цвета… Я погружалась в этот процесс настолько, что ничего не замечала вокруг. Вот же удобно было, наверное, моим родителям: ребёнка часами не слышно и не видно! Став немного постарше, я увлеклась созданием рисованных «фильмов»: делила лист на несколько квадратов, нумеровала их, чтобы была понятна последовательность событий, и без слов, одними картинками рассказывала на бумаге целую историю. Главными героинями, опять же, были принцессы, но тут уже к ним добавлялись принцы, злые колдуньи и добрые феи, старые короли, лошади… Принцы и лошади давались мне тяжелее всего, и, тем не менее, я самоотверженно вырисовывала их там, где их присутствие было необходимо. Потом у меня начался период увлечения народным фольклором, и принцесс сменили царевны в кокошниках, а принцев – царевичи с мечами, луками и стрелами, снова на злополучных толстоногих лошадях, куда же без них!