В следующей жизни

Толстяк развалился на диване, закинул ногу на ногу, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки.

– Ну и жарища в вас тут, – гаркнул он. Его голос вполне мог бы принадлежать какому-нибудь пехотному генералу. Алеша вздрогнул. Ему захотелось вскочить, вытянуться в струнку и резко сменить жару на холод. – Обязательно нужно было в тропиках селиться? – Он утер пот со лба носовым платком, на котором неумелыми стежками была вышита ромашка. Алеша посмотрел на платок с изумлением. Толстяк перехватил его взгляд и рявкнул, – подарок дочери! – Потом добавил мягче. – Воссоздал по памяти. Дочь уже старушка, но пока жива, а я-то помню ее семилетней девочкой. В первый класс ходила, когда я умер. – Тем же платком толстяк утер слезинку, выскользнувшую из складок жира там, где у него были глаза.

– Что за непозволительная сентиментальность, Семен Аркадьевич? – пропищал длинный и посмотрел на толстяка гневно. Тот вжался в диван и будто бы стал меньше. – Позвольте представиться, – обратился он уже к Алеше, – Иван Петрович, ваш адвокат. А это мой помощник Семен Аркадьевич. Мы, соответственно, призваны защищать вас в суде. – Семен Аркадьевич отчего-то хохотнул. Иван Петрович строго на него посмотрел. Тот закашлялся. – Вы, коллега находите суд смешным или нашу работу в суде?

– Нет, – рявкнул Семен Аркадьевич. – Так, вспомнилось. Смешной случай. Помните, мы маньяка и душегуба одного защищали?

– И что же в этом смешного? Позвольте спросить?

– Да неужели не помните? Мы строили защиту на том, что душегуб то наш, когда душегубом еще не был, а был отличником и пионером, бабушку по доброте душевной через дорогу перевел, а она возьми, да и садани его клюкой по голове ни с того, ни с сего. Чокнутая была старушенция. А у пионера нашего сотрясение головного мозга и психическая травма на всю жизнь. Вы тогда сумели доказать, что он девушек в юном возрасте душил, чтобы они через много лет такими вот зловредными старушками не стали. Он их спасал.

Иван Петрович довольно улыбнулся.

– Да, хорошее было дело. В высшей степени любопытное. Чего не скажешь о вашем случае. – Он обратился к Алеше. – Вроде, и не убивал никого, а дрянь, человечишка был.

– Это еще почему? – возмутился Алеша.

– Мелковато жили. Серенько. Ни злодейств, ни геройств не совершали. Так все… Средней тяжести эгоизм, зависть да легкомыслие. А это даже не запоминается.

– Ну, знаете! – Алеша даже вскочил. – Нормальную я жизнь прожил! Не хуже и не лучше других.

– То-то и оно, что прожили вы жизнь самую обыкновенную, заурядную.

– Ой, ли? – вмешался Семен Аркадьевич. – Этот красавчик, когда еще в детском саду на горшке сидел, начал женские сердца то разбивать. Вот Олюшке с соседнего горшка он сильно нравился, а ему Ленушка нравилась. Он ее с таким упоением желтым пластмассовым кубиком по белобрысой головушке дубасил. А потом он Ленушку бросил, начал Людушку поколачивать игрушечной машинкой, отобранной у Серенюжки. А девки-то страдали. Сколько их таких страдалиц по земле-то сейчас ходит. Помнишь ли всех-то?

Алеша отрицательно покачал головой и улыбнулся: очень уж все эти Олюшки и Людушки смешно звучали в исполнении толстяка. Голос его был создан для того, чтобы приказы отдавать, а не повествовать о Ленушках. Странный подбор лексики у этого человека. И чувство юмора весьма своеобразное. Алеше он почему-то нравился, хоть и говорил про него не слишком-то приятные вещи. И напоминал скорее обвинителя, чем защитника.

– А мы вот все помним. – Вкрадчиво произнес Иван Петрович, – у нас все-все записано. – В тоже мгновение в гостиной появилось множество картонных коробок, таких, как если бы в них были женские сапоги с высокими голенищами. – Посчитайте, сколько здесь коробочек, Алексей Сергеевич.

Алеша послушно принялся считать, беззвучно шевеля шубами и тыкая в коробки пальцами.

– Двадцать восемь,– сказал он, когда закончил.

– А годочков вам сколько? – спросил Иван Петрович и хитро прищурился.

– Двадцать восемь. – Ответил Алеша.

– Таким образом, в каждой коробке год вашей жизни. – Иван Петрович открыл ближайшую коробку. – Вот, двадцать второй год вашей жизни. Ваш ангел-хранитель, в чьи обязанности входило не только оберегать вас, но и тщательно протоколировать все события вашей жизни, особым литературным даром не отличается, зато аккуратен и педантичен. Ночей не спал, каждый ваш шаг записывал, каждое слово и даже мысли. У него тут все по дням разобрано. Вот, вытаскиваю наугад. Пятнадцатое марта.

Иван Петрович принялся читать вслух. Его высокий голос звучал неприятно. Алеша украдкой морщился.

"19.00 объект прибыл в кафе "СССР" на свидание с женщиной по имени Алина. Это уже его третье свидание с этой женщиной. Объект не испытывает к ней серьезных чувств, но хочет секса с ней. Он находит ее привлекательной. Он надеется, что сегодня это произойдет. Объект злится, что этого не произошло уже на втором свидании. К тому же он рассчитывает, что эта женщина по имени Алина поможет ему с карьерой."

– Это неправда! – закричал Алеша. – Я в нее на самом деле был влюблен! Это же просто слова! Они не передают моих чувств. Может быть, все так и было, но все было не так! Все было не так! Почему ваш ангел не написал, как я волновался, как я боялся, что она мне откажет. Почему ваш ангел не написал, как сильно я ее хотел. Да, я не думал тогда о будущем, но я хотел ее очень сильно. Может быть, свое желание я принимал за влюбленность, но ведь все это было искренне! Почему ваш ангел не написал об этом?

– Это был ваш ангел, а не наш, – гаркнул Семен Аркадьевич и расхохотался. Его смех был похож на грохот товарного поезда. – Он хочет, чтобы АНГЕЛ расписывал его порочные сексуальные желания. Ха-ха-ха!

– В самом деле, смешно, – сказал Иван Петрович и сдержанно улыбнулся. – У вас есть чего-нибудь выпить. Жарковато тут у вас. – Он снял пиджак и галстук.

Алеша заглянул в холодильник. Там обнаружился лимонад в обыкновенной пластиковой бутылке – наверное, бабушка заготовила, поскольку сам Алеша этого не делал. Он разлил лимонад в бокалы и отнес гостям. В руках у толстяка он заметил блокнот и ручку.

– Нус, приступим к дознанию? – рявкнул Семен Аркадьевич и расхохотался.

Город на Волге. Улица.

На пятый день после похорон Алина вдруг перестала скорбеть. Это было для нее неожиданно, удивительно и стыдно. Как же так? Любимый человек умер, а она отчего-то думает о том, что молода, что ее-то жизнь не закончилась, что жизнь продолжается, и ей до безумия хочется заботы. Даже не любви. Потому что давно уже Алина женщиной себя не чувствовала. Ее это всегда поражало: как просто быть человеком и как сложно быть женщиной. Чтобы быть настоящей женщиной нужно слишком много, причем такого, что от самой женщины и не зависит. Ей нужно быть желанной. От кого это зависит? От мужчины. Захочет он или нет. Ей нужно быть любимой. От кого это зависит? От мужчины. Полюбит он или нет. Ей нужно ребенка. Опять нужен мужчина. И даже, чтобы чувствовать себя красивой, нужны мужчины. Получается, абсолютно зависимое существо. Точно сотворенное из ребра существа более сильного. Только вот жила она несколько лет, не будучи желанной, не будучи любимой, без детей. И жила. И не без удовольствия. Значит, не так уж и зависима.       Но последние несколько дней ее терзали желания, которых она себе не позволяла довольно давно. Ей хотелось быть слабой, беззащитной, любимой, желанной и зависимой.

Погода вдруг наладилась. Наступала весна. Стояли те самые, ненадежные и мало предсказуемые дни начала марта. Светило солнце. С карнизов домов свисали огромные сосульки. Опасные зоны были огорожены красными лентами, а на стенах пестрели предупреждения: «осторожно, сосульки».

Алина шла по улице. Она знала, за что ненавидит город, в котором почему-то живет. Здесь негде гулять. У него нет истории. Нет домов с привидениями, нет лобного места, нет кремля или крепости, нет аркад торговых рядов, нет купеческих особнячков и старинного здания вокзала, нет архитектурных шедевров, нет архитектурных уродов. Нет даже мелких домишек частного сектора, пронизанных и конформизмом, и нонконформизмом одновременно. А современные усадьбы, по слухам где-то есть, и даже известно где, но за пределами ежедневных Алининых перемещений. Лишь типовые, бездушные дома: от панельных до элитных коробок. Летом бывают еще изощренные клумбы, и фонтаны на большой воде, взрезающие радугой брызг небо. Но сейчас были только коробки, скелеты деревьев, да серый обреченный снег. Ему суждено растаять, но не скоро, лишь месяца через полтора. И это еще в лучшем случае – если погода проявит особое милосердие.

Алина шла по серой улице своего города, немного расцвеченной голубым небом и озвученной капелью, исчерченной голыми беззащитными ветвями деревьев и вспоминала Стамбул, город, где ей иногда удавалось бывать счастливой.

И она вспомнила район, название которого забыла. И он был сплошной, хоть и живописный, но базар. И она вспомнила, как шаталась по нему, и была раздражена и зла, потому что базаров она не любит, и как не могла из него выбраться: был он бесконечен и запутан, как лабиринт. И как устала. И как ноги ее болели нестерпимо. И единственное, чего ей хотелось – это сесть и снять ботинки. И пошевелить пальцами ног.

И вот она присела в каком-то ресторанчике среди рыбных рядов – больше идти не могла. И ее мутило от запаха рыбы и от голода. Она была оглушена уличным гомоном, криками продавцов и зазывал. И в глазах рябило от базарной пестроты. И бесили желтые пятна на белой скатерти. И есть в этом грязноватом ресторане среди рыбных рядов совсем не хотелось, но очень уж хотелось есть.

И она сняла ботинки и пошевелила пальцами ног. И в этот самый миг ее пронзило ощущение счастья. Оказывается, не так уж много нужно для счастья. Иногда, просто освободить от обуви усталые ноги. И мир вокруг вдруг начал меняться. Рыба отчего-то перестала пахнуть и зажглась серебряным светом. Рыночный шум вдруг зазвучал оркестром, исполняющим гимн бытию. А пятна на скатерти сложились в абстрактное полотно, написанное неизвестным посетителем ресторана. И она попросила печального официанта принести ей пива и жареную рыбу. И пока ждала она свое пиво и свою рыбу, ей вдруг захотелось запечатлеть этот миг. Он ведь не повторится никогда. Никогда. Никогда. Никогда. И она нашарила в своем рюкзаке ручку и не нашла в нем блокнота. И схватила салфетку и написала на ней…

Так чудесно умирать от любви в Стамбуле. Гораздо приятнее, чем в городе, где нет архитектуры и небо расчерчено воронами и нагими ветвями берез…

И дальше она написала про цвет, запах и звуки базара. И про то, что она влюблена. И влюбленность эта взаимная. И про то, что она скучает по своему возлюбленному, который сейчас так далеко от нее. И про то, что расставания даны нам для того, чтобы научиться радоваться встречам. Тогда, посреди шумного базара в грязноватом ресторане Алина поняла, что она писатель. А сейчас она вдруг поняла, что о взаимной влюбленности писать решительно нечего. Кроме того, что она взаимная. И рассказывать можно лишь о том, что было до того, как стало понятно, что любовь взаимная и о том, что бывает после того, как любовь перестает быть взаимной.

Она до сих пор помнит тот день. Это было 15 марта. Дату она, конечно, не запомнила бы, если бы, не записала тогда в блокноте: «15 марта. Первый поцелуй». Сколько первых поцелуев она не помнит. Сколько первых поцелуев оказались последними. Да, вот так, первыми и последними. Цена им – копейка. Тьфу на них – и помнить не стоит. А тот первый поцелуй с Алешей настоящее сокровище. Хранится он в хрустальной шкатулке памяти Алины, как самая большая драгоценность. Реликвия. Дорогое украшение ее одинокой жизни. Может быть, пора достать его из шкатулки и показать людям?

И вот съедена пицца, и пиво выпито. И вот мы идем по улице. И ветер снова играет с моей юбкой. И мне холодно. Как хорошо, что холодно! Это такой прекрасный повод для объятий. Он обнимает меня. И мне хочется, чтобы это длилось вечно. Но вечно это длиться не может – на нас неотвратимо надвигается дом, в котором я живу. Конец пути.

– Пришли, – шепчет он и убирает руку с моей талии.

– Пришли, – отзываюсь я.

– Спасибо за вечер.

– Тебе спасибо.

Смотрю в его детские глаза. Читаю в них ожидание. Я же не могу сама. Как он этого не понимает? Неужели он так и не решится? Неужели я сейчас просто развернусь и уйду. Чего ты ждешь, малыш? Ну, же!

– Холодно, – говорю и ежусь. – Ну, я пойду?

– Холодно. Да, иди.

Снова смотрю в его глаза. Мне чудится в его глазах нежность. Наверное, я ошибаюсь. В них лишь безразличие. Почему так легко первой поцеловать мужчину, к которому испытываешь лишь мимолетное желание? Почему так сложно сделать первый шаг, если ты влюблена? Последствия. Все дело в них. А что он обо мне подумает? А вдруг он испугается? А вдруг я покажусь ему слишком доступной? А вдруг все закончится, так и не успев начаться? А мне хочется, чтобы началось. Такими могут быть последствия.

– Ну, пока! – говорю я бодро, разворачиваюсь, взбегаю по ступеням крыльца, открываю дверь и скрываюсь в подъезде.

Боже! Мы ведь даже не договорились о следующей встрече! Почему все так глупо! Почему он меня даже не поцеловал? Я ему не нужна! Почему он мне нужен, а я ему нет?

Захожу в лифт. И вдруг чудо! Он врывается в лифт, целует меня. У него шершавые обветренные губы. Мои такие же. Его губы царапают мои губы. Мои губы царапают его губы. Как я об этом мечтала!