Пехота

Туда же уехал и мой школьный приятель со странным именем Юра Цукер Красный, неожиданно прославившийся тем, что единственный со всего класса написал контрольную по математике на пятерку, хотя до этого момента учился весьма посредственно и казался туповатым. Затем он еще раз написал контрольную на отлично, но потом, под грузом общественных ожиданий, сорвал очередную министерскую контрольную, порвав листы в клочья и, выпрыгнув из класса в окно, прямо во время экзамена. Никто из детей не смеялся над этой вспышке безумия внезапно прославившегося школьника, каждый извлек из нее для себя урок и больше никто из класса никогда не лез в герои, полагая любое отличие чем-то вроде свалившегося наказания. Мы дружно всем классом, а может и всем поколением, не сговариваясь, свалились в серость середины семидесятых, где пребывали в уюте и комфорте скатанного в шерсть бытия, из которого никто по доброй воле не показывал и кончика своего носа, даже если он был чуть длиннее, чем у остальных.

Однажды отец взял меня с собой в Москву. Как железнодорожнику ему и членам его семьи раз в год полагался бесплатный проезд на поезде, и он частенько пользовался этим, чтобы купить в столице дефицитных товаров, а потом продавать их на местной барахолке по спекулятивным ценам. В поезде я заболел "свинкой" и всю ночь не спал, борясь с температурой. Утром мы вышли на перрон. Вместо радостного удивления от встречи со столицей "нашей Родины", я переживал страшную жажду. Очень хотелось пить, я просил отца купить мне чай, но во всех кафе продавалось исключительно кофе, которого я терпеть не мог.

Мы вышли к Кремлю, и я увидел длинную очередь к мавзолею, начинавшуюся возле Вечного огня. Мы встали в хвост очереди, но терпения хватило минут на двадцать. Отца подгоняли дела, и мы отправились в ЦУМ, где толпы народа кочевали в бесконечном поиске дефицита. Отец оставил меня в одном из переходов, вручив в руки любимое мною клубничное мороженое, а сам нырнул в человеческое море. Я старался есть его как можно медленнее, желая растянуть удовольствие. Я ел его так долго, что в какой-то момент дно вафельного стаканчика подтаяло, и мороженое соскользнуло на пол. Я смотрел как оно растекается по полу и меня душили слезы, которые я едва сдерживал.

Некоторое время спустя, меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые принялись уговаривать меня выдавить из себя "улибочку", но мне было скорее страшно, чем весело в этом безумном хаосе азиатских лиц и фотовспышек. Вовремя подоспевший отец выхватил меня из толпы туристов, и мы отправились с ним на верхний этаж, где продавались игрушки.

Первое, на что я нацелился – это был немецкий автомат на батарейках, но отец спустил меня с небес на землю, сказав, что его стоимость – шесть рублей, категорически не вписывается в бюджет, и мне стоит присмотреться к игрушкам попроще, если я не хочу остаться ни с чем. В итоге, мне достался пластмассовый танк на колесиках, и я помню, как волочил его за собой на веревке по булыжной мостовой Красной площади. На секунду я остановился, чтобы выковырять из нее маленький темный камешек, который долгое время служил мне напоминанием о моей первой встрече с Москвой.

Отец научил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота. Он же научил меня играть в шахматы и шашки. Однажды он взял меня в ночную смену, и я узнал, как выглядит паровоз изнутри. Отец бросал в топку уголь, а я подавал сигналы. Ночью я уснул и во сне привалился головой к раскаленному металлу, получив ожог щеки. Как оказалось работа машиниста не самая интересная профессия на свете, и я задумался о карьере милиционера. Отцу не нравился мой выбор, и он пытался меня отговорить, тогда я решил стать гипнотизером или на худой конец киномехаником, и моей мечте суждено было сбыться. Ничего нет печальнее сбывшейся мечты.

Из домашних животных у нас были только кролики и несколько куриц. Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие в наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки, жареной картошки и томатного сока. Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги. Однажды отец, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил покрышку топором и извлек из нее жесткий корд, который, к моему восторгу, лег в основу каркаса будущей клетки. Но покрышка рубилась медленно, и работа так и не были завершена. Незаконченная клетка еще долго валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но быстро охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке. Вино сделало его дурашливым и игривым, и такая перемена в его настроении меня насторожила. Бывало родители, в жару отправляли меня с бидоном за пивом, но, думаю, что делали это исключительно за тем, чтобы остаться друг с другом наедине. Однажды, когда я возвращался с пивом домой, меня остановил странный человек и, обращаясь ко мне: «земеля», спросил меня о чем-то. Я напугался, и не знал, что ему ответить, на что он добродушно пояснил, что все люди, живущие на Земле земляки и поэтому должны друг другу помогать. Едва ли я чем-то и мог помочь ему, так только отдать ему свои зубы, взамен металлических, которых у него был полон рот.

Отец был импульсивным человеком. Он мог взять меня и пару соседских ребятишек и внезапно отправиться на «Метеоре» на другой берег водохранилища. Я не мог понять, вернувшись с бутылками, полными пойманных лягушек, на что сердиться мать, но эти размолвки не оставляли во мне глубокого следа до тех пор, пока отец не завел себе любовницу, выбрав себе в подруги яркую супругу забитого жизнью тихони, живущего по соседству. У пары не было детей, а женщина явно жаждала внимания, и даже соседские мальчишки не упускали случая подглядеть за ней в туалете. Однажды она и меня обвинила в этом, нажаловавшись матери, и надо же такому случиться, что именно у нее она подворовывала крупицы женского счастья, сетуя по поводу распущенности нравов местной шпаны.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы уже одним тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях. Однажды в ноябрьские праздники объявили бесплатный показ мультфильмов, с условием, что перед сеансом будет демонстрироваться заседание какого-то очередного съезда партии. Набился полный зал детворы, все терпеливо ждали, когда закончится съезд, но ораторы сменяли друг друга и этому не было конца. Наконец в зале появилась шпана и принялась ходить по рядам, вытрясая мелочь из карманов. Когда шайка приблизилась к моему ряду, я вышел из зала, спустя каких-то пару часов после начала сеанса, несмотря на то что я любил кино едва ли не больше, чем мороженое. Эти два компонента кино плюс мороженое входили в стандарт проведения выходного дня советского ребенка. В семидесятые годы по городам стояли павильоны «Пиво-воды». Летом в жару взрослые и дети здесь охлаждались согласно возрасту и предпочтениям – мужчины пили пиво, дети кушали мороженое, запивая его газировкой. Одним прекрасным воскресным днем папа с мамой привели меня после дневного сеанса в такой павильон. Стандартный набор детских угощений стоял на столе, я едва успел пригубить вкуснейшей в мире советской газировки, когда стены павильона огласил мощный храп – мужик за столиком напротив, уже опорожнивший пару с десятков бутылок Жигулевского пива вырубился, и заснул. Заснул он, сидя в крайне неудобной позе с открытым ртом. Неожиданно от головы мужика что-то отвалилось и со стуком упало на пол, а он продолжил храпеть как ни в чем ни бывало. Из любопытства я наклонился и увидел нечто розовое, напоминающее плоть. Человеческая челюсть! Помню, что меня едва не стошнило. Родителям пришлось меня срочно эвакуировать. Мороженое с газировкой остались на столе нетронутыми. Едва начавшийся воскресный день закончился кошмаром, я так и не притронулся к еде до глубокого вечера и лег спать голодным. Эта челюсть надолго врезалась в мою память и спустя годы воспоминание о посещении павильона «Пиво-воды» отзывалось во мне волнами накатывающейся тошноты.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов, и я развлекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тельца пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня в палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам, получать удовольствие от жизни.

Как-то к нам в гости из Сибири приехал дядя Боря. Дядя был настоящим балагуром, он знал и мастерски рассказывал тысячу смешных историй и анекдотов, был легок на подъем, подвижен и имел большой интерес к жизни. Поскольку дело было летом, он составлял мне компанию в походах на море – так мы называли Каховское водохранилище, воспетое в местном фольклоре в песне про никопольских малолеток, первые строки которой были чем-то вроде пароля и визитной карточки при общении с пацанами из других городов: "В Никополе на Каховском море, занялась багряная заря…"

Дядя Боря живо реагировал на местных красоток в бикини, которые весьма непосредственно выясняли отношения друг с другом прямо на пляже, что для меня было нормой, а дядя Боря то и дело цокал языком и восхищался:

– Надо же, как она ей сказала: "Падла!" Какой мелодичный язык!

Походы с ним были для меня праздником. Дядя не скупился ни на мороженое, ни на лимонад, а однажды ни с того ни сего взял и купил мне ласты. Ласты стоили что-то около семи рублей и это был самый дорогой подарок, который мне когда-либо делали. Ласты были детскими, как раз на мой возраст, жесткими и короткими, взрослые стоили что-то около одиннадцать карбованцiв, но они мне были ни к чему. Благодаря этим ластам я самостоятельно научился плавать на спине, и это было что-то из области фантастики, поскольку держался я на воде плохо – ноги были слишком тяжелы и тянули на дно.

Дядя Боря уехал, а ласты остались. Осталась и моя привязанность к этому человеку, которого я полюбил за веселый нрав и щедрость. Но, кажется, это не слишком радовало мою прекрасную и замечательную маму, которая не терпела конкуренции. Она то и дело спекулировала тем, что отнимет у меня ласты за дурное поведение или какие-то мелкие огрехи. В какой-то момент я понял, что плотно сижу на крючке, и ласты стали приносить мне больше неприятностей, чем удовольствия. В приступе особой досады я взял их и выбросил в уличную уборную. Момент был коротким, но ярким как вспышка.

Мать сохраняла невозмутимость, в то время как внутри меня все клокотало. Но в этой адской смеси досады и обиды на мать были и нотки прежде незнакомого мне торжества и гордости.

– Что ты теперь напишешь дяде Боре, если он спросит про ласты? – поинтересовалась мать.

– Скажу, что научился плавать без них.

Я и правда научился плавать без них, но дядя Боря так и не спросил.

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла ее. В Иркутске оставалась ее младшая сестра Тамара, которой тогда было шестнадцать лет. Сестра училась в техникуме, и перед мамой стоял выбор забрать ее с собой на Украину, или оставить жить в Иркутске с отцом алкоголиком. Тамара осталась в Иркутске. Возможно, сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не имела влияния на ее жизнь, а про отца-инвалида нечего было и говорить – он не играл в ее жизни вообще никакой роли.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. В конце лета мама ушла от отца в общежитие. Накануне первого сентября отец приехал к ней и уговорил забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать меня в первый класс. Вместо этого, отец предложил мне поездку в Иркутск. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет против, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет? Поездка мало походила на веселое приключение, теплых вещей с собой мы не взяли, в пути отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку, и я повесил ее себе на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры тети Наташи – старшей сестры отца. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тетки проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей для Сибири теплой одежды. В школу меня собирали всем кланом: кто-то дал старое пальто, у кого-то нашлись сапоги и портфель. Холодным Сибирским утром я шел в школу и мечтал о том, чтобы на улицах жгли костры.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самые бесхитростные. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего дневного рациона. Тетка работала заведующей небольшого продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широкий выбор дефицитных конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненные ликером. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя запоем читал книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Тройка считалась «государственной оценкой» и всех удовлетворяла. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино. Отец постоянно был чем-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

В первом классе начал собирать марки – сосед по подъезду подарил альбом, уходя в армию. С тех пор все свободные монеты утекали в киоск Союзпечати. Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшееся в доме. Меня он поручил заботе какой-то женщине с ребенком, но даже я видел растерянность в ее взгляде, и вовсе не собирался считать ее своей мамой, как на том настаивал отец. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключения Гулливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в комнату в бараках, и мы несколько месяцев прожили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал по соседям все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В список проданных вещей попал и мой настольные мини-биллиард, который он мне подарил. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она все еще не простила меня за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез привычку побираться. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы, и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний коллекция марок переживала застой. На углу проспекта Трубников и улицы Дыбенко, каждый день стояла старуха и продавала семечки. Товар расходился как горячие пирожки. Опции было две: в кулек или в карман. Кулек, как правило делался из газеты «Труд», делать кулек из «Правды» было все еще не безопасно. Как-то сын маминой начальницы Андрей, инспектировавшей детские сады Южнотрубного завода, поведал мне по секрету, что пацаны подсмотрели в окно, как бабка греет свои ноги на горячих семках, и, мол, после этого покупать у нее семечки западло. Не знаю, так ли это было на самом деле, но семена сомнения упали на благодатную почву, отныне мои пять копеек уходили на покупку почтовых марок в киоске, что стоял на том же перекрестке. Денег постоянно не хватало. Поскольку попрошайничать у прохожих мне строго на строго запретили, пришлось повиноваться, а повиновение, как известно, барышей не приносит. Как-то, возвращаясь со школы, нашел 15 копеек возле киоска. Обрадовался, но на марки не хватало, зато ровно столько стоил набор спичечных этикеток. Сто штук в одном наборе – чем ни замена? Страсть слепа и готова к компромиссам. Купил набор, иду по дороге, разглядываю. Старшаки заметили: что там у тебя? Я показываю. Дай поглядеть! Я даю по одной. Они видят, что я не доверяю, начинают дразнить: не отдадим! Уговоры не помогают, попытка вернуть силой провалилась. В бессильной ярости подбрасываю оставшиеся этикетки в воздух – они разлетаются по всему двору. Иду домой со слезами в глазах, встречаю мать: что, почему? Я рассказываю в надежде на скорое возмездие.

– Как пришло, так и ушло! – резюмирует мама.

Внутренне не могу смириться, но мысль застряла как гвоздь. С тех пор только марки.

Меня отдали в школу, где классной руководительницей была пожилая учительница – Екатерина Васильевна – мать маминой коллеги по работе. Я хорошо читал, но совершенно не умел писать, и она приложила максимум усилий для того, чтобы я за полгода догнал своих сверстников, принося первое время из школы одни двойки и единицы. После первого класса меня решили отдать в музыкальную школу. Я мечтал научиться играть на гитаре, но вместо этого меня отдали учится игре на балалайке: какая тебе разница? Классы народных инструментов испытывали нехватку в учениках и стоили значительно дешевле, чем уроки фортепьяно или скрипки. На вступительных экзаменах в музыкальную школу предложили спеть песенку, и я, растерявшись, решил исполнить «В траве сидел кузнечик», не подозревая насколько она окажется трудна в вокальном отношении. Моему пению сочувствовала вся приемная комиссия, а я сгорал от стыда. Я был совершенно немузыкальным мальчиком, игра на инструменте меня не увлекала, уроки сольфеджио и вовсе были китайской грамотой. Чтобы не участвовать в академических концертах, я резал себе пальцы бритвой. Я был едва ли не самым бесперспективным учеником во всей музыкальной школе и единственным учеником игры на балалайке во всем городе. По сути, я переживал первый свой маргинальный опыт. К счастью, был двор, игры с мальчишками в футбол, которые часто заканчивались потасовкой между командами и здесь я был в своей стихии, мало чем отличаясь от других мальчишек. Я был рослым мальчиком и умел за себя постоять. Одним из моих постоянных соперников был сын погибшего летчика, который был на год меня старше. Первая с ним драка произошла в три года, мы тогда только переехали со съемной квартиры в бараки, где я еще никого не знал. Я выехал на трехколесном велосипеде на детскую площадку, и он, науськиваемый старшими ребятами, попытался стащить меня с него. Я упал с велосипеда, а когда поднялся ударил его в нос кулаком. Из носа брызнула кровь, чем все и закончилось. Удивительно, что на протяжении нескольких лет, до самого нашего отъезда повторялся один и тот же сценарий. Мальчик был чрезвычайно задиристым, но у него был слабый нос.

С разводом родителей мое детство закончилось. В дыру, образовавшуюся после развода, хлынули чужие люди и, заняв его место, начали играть в моей жизни все большую роль. Чаще всего это были подруги матери, коллеги по работе, мужчины, с которыми ее связывали отношения. Кто-то делал со мной домашние задания, кто-то помогал по хозяйству или подменял мать во время командировок или поездок летом к морю, кто-то давал полезные советы, как привить мне хорошие манеры. Большим влиянием на мать пользовалась ее начальница по работе с дошкольными учреждениями. Волевая и властная женщина считала, что матери следует планомерно искоренять во мне дурную отцовскую наследственность. Она знала о чем говорила, поскольку первый ее брак с мужем алкоголиком был неудачным. Сын Андрей был на два года меня старше, и я невольно попал под его влияние. Дружба мамы и Валентины Авдеевны продлилась несколько лет до самого нашего отъезда на Сахалин. Все это время они праздновали вместе все праздники, и Андрей был частым гостем в нашем доме, как и я в его. Нас отправляли в одни пионерлагеря, и несмотря на разницу в возрасте мы оказывались в одних отрядах, но я напрасно рассчитывал на поддержку старшего товарища. Он был первым кто высмеивал меня и дело доходило до настоящей травли, которой он умело дирижировал.

Мне запомнился мой восьмой день рождение, на который собрались все мои друзья по баракам, пришел и Андрей с семьей, в хорошем драповом пальто. После сладкого стола и вручения подарков взрослые собрали детвору на каток, а сами продолжили празднование. Каток заливали на стадионе «Металлург», который располагался в получасе ходьбы от нашего дома. Перед тем как зайти на стадион, ребятня завалилась толпой в тир и расстреляла всю мелочь, которая у нее оставалась после покупки билета на каток. Мне не хватило пяти копеек на билет, и я рассчитывал на то, что кто-то мне их займет, но Андрей посоветовал моим друзьям приберечь деньги на мороженое, так что мне пришлось отправиться домой, а ребята пошли кататься. Дорога домой показалась долгой и безрадостной. В город пришла оттепель, снег перемешался с грязью и превратился в кашу, в тулупе и меховой шапке было жарко, пот затекал за шиворот и щипал глаза. Мое столь раннее появление на пороге дома удивило взрослых. Когда я озвучил причину, Валентина Авдеевна сменилась в лице, ей было стыдно за сына, хотя я и не считал его виновником, мне было обидно за соседских мальчишек, с которыми я вместе сидел за праздничным столом еще недавно.

Жизнь в бараках налагала на меня обязательства, которые я должен был исполнить до прихода мамы с работы. Мне полагалось принести воду из колодца, вынести помои, помыть полы и посуду, зимой принести ведро угля и почистить печь. Летом я поливал огород и боролся с сорняками. Мне даже поручалось гладить белье, чего я не любил больше всего, потому что это требовало терпения и аккуратности. Благодаря этому я запомнил, из какой грубой ткани делались женские трусы в то время. По правде сказать, я ненавидел это занятие, и вскоре меня от него отстранили, когда я сжег пару предметов женского гардероба. Если я не хотел чего-то делать, то любой ценой добивался того, чтобы уничтожить доверие взрослых к своим способностям. Вскоре я убедил всех и даже самого себя, что у меня руки растут не из того места. Я ждал прихода матери как сурового инспектора, не всегда успевая сделать все задания, так как часто увлекался игрой или пялился в пустой экран телевизора, ожидая начала вещания.

Хуже всего было ожидать прихода матери, когда она запаздывала с работы. Бывало, что я выл от тоски, вглядываясь в окно, в сгущающиеся сумерки. Это ощущение брошенности оставило во мне глубокий след. Я боялся оставаться один вплоть до одиннадцати лет, пока мы не переехали в пятиэтажку в новом микрорайоне. Напротив нас стояло женское общежитие, я брал в руки оставшийся от отца армейский бинокль с восьмикратным увеличением и изучал соседские окна. Там шла удивительная жизнь, в ярких картинках, которые было лучше всего рассматривать из своей погруженной в темноту норы. Так я мог, оставаясь незамеченным, наблюдать за всем домом. Я чувствовал себя в театре. Я с нетерпением дожидался вечера, когда в окне появлялись молодые женщины, которые словно для меня одного устраивали сцены переодевания, и в эти мгновения я забывал обо всем на свете и больше не чувствовал себя одиноким – страх отступил, из врага темнота превратилась в моего союзника. Отныне я не нуждался в чужом присутствии. Ночь стала временем моей «охоты». Я проводил в засаде часы, забывая о времени. Случалось, что женщины обнаруживали, что за ними подглядывают и подыгрывали мне. По большей части это были недавние выпускницы педагогического училища, которым так же, как и мне нечем было занять себя, и они развлекались тем, что инсценировали сеансы любительского стриптиза специально для меня. Благодаря им я преодолел свои страхи и зависимость от материнской любви. Ее вытеснила гораздо более сильная зависимость от женского тела. Мать несколько раз ходила в общагу ругаться с молодыми девками, угрожала жалобами, но я не заметил, чтобы это оказало на них какое-то влияние.

Она сама была еще молодой женщиной с яркой внешностью и сильным темпераментом, и в ее жизни было достаточно много приключений, если судить по тем мужчинам, которые время от времени появлялись в нашем доме. С одним из них – евреем по национальности, мама собиралась связать свою жизнь. Мужчина работал экономистом на каком-то небольшом заводике. В его управлении был автомобиль Москвич-комби. Однажды мы поехали с Фогелем в совхоз и полностью забили арбузами кузов его «Москвича». Эти арбузы мы спустили в подвал, и я мечтал о том, что арбузы сохранятся до Нового года, но арбузы закончились раньше. У него был родной брат, который получил восемь лет за финансовые махинации. Меня настораживало то, что в семье человека, с которым мама планировала связать свое будущее, такие традиции, но речь шла о довольно серьезных масштабах хищения, и даже у взрослых я улавливал нотки уважения, когда они обсуждали этот случай.

Фогель был среднего роста крепким ухватистым мужчиной. Симпатии он у меня не вызвал, но мама была довольна переменами в своей жизни, ей казалось, что они ведут к будущему благополучию и процветанию нашей семьи. Так у нас в доме появилась газовая плита. До сих пор мы готовили на печи зимой и электрической плитке летом. Мужчина купил маме модные короткие сапожки, которые очень ей шли. Вместе они завели гусей, а на лето переехали в небольшую времянку с печкой, купленную за двадцать пять рублей неподалеку.

Однажды ночью ко мне стал ломиться незнакомый пьяный мужчина. Я сидел за закрытой изнутри дверью и пытался его убедить, что матери нет дома, я один и дверь ему не открою. Мужчина уходил, затем возвращался вновь, и с возрастающей час от часу яростью рвал на себя дверь, угрожая сорвать крючок и ворваться в дом. Я не узнал за пьяными свирепыми интонациями, голоса тихого невзрачного мужа той самой женщины, которая некогда была любовницей моего отца. Гнев мужчины был вызван каким-то замечанием в отношении его жены, которое моя мать публично отпустила в ее адрес. Что это было за замечание, нетрудно догадаться. Жизнь тихих мужчин зачастую исполнена драматизма, который в нее вносят их красивые блудливые жены.

Чтобы позвать на помощь соседей я взял в руки балалайку и принялся долбить в стену. За стеной жила пожилая испитая санитарка. В ту ночь, перебрав водки, она не ночевала дома, но я в отчаянии продолжал колотить в стену балалайкой, пока инструмент не разлетелся на куски. Тогда я взял в руки топор и продолжал обухом сотрясать стену, проделав в ней, в конце концов, изрядную вмятину. Под утро мужчина успокоился и ушел. Я ненадолго забылся сном с топором в обнимку. На утро мать подняла скандал, грозила заявить в милицию, мужчина плакал и умолял этого не делать. У пары вот-вот должен был родиться сын, и его даже, якобы, нарекли моим именем. Надеюсь, что это были только обещания.

Я равнодушно воспринял появление чужого мужчины в семье, тем более что моего согласия никто не спрашивал. Спрашивали с меня. Мне следовало хорошо учиться, помогать по хозяйству и не смотреть днем телевизор. Для контроля Фогель набрасывал на приемник гипюровую занавеску и по ней мог с уверенностью определить включал я телевизор или нет. Я игнорировал запрет и включал телевизор даже в дневные часы, когда на экране демонстрировалась всего лишь сетка вещания – других развлечений у меня не было, я скучал в одиночестве, возвращаясь после школы домой. Фогель стал прятать предохранители от телевизора, но я научился их находить и вставлять. В общем, это была бескомпромиссная схватка двух интеллектов, в которой проиграл все-таки более опытный и взрослый человек. Как-то у них с мамой произошла ссора, и она ушла из дома ночевать в квартиру к своей подруге. Фогель попытался ее вернуть, но мама устроила скандал, и он решил не рисковать своей и без того подмоченной семейной репутацией. Фогель пригрозил забрать газовую плиту. Мама заколебалась, но я попросил ее не уступать:

– Пусть забирает плиту и уходит! – сказал я ей, и она неожиданно послушалась моего совета.

Фогель загрузил плиту в автомобиль, выкурил на прощание сигарету – чего за ним прежде не водилось – завел мотор и уехал. Больше я его не видел. Блюда еврейской кухни, шпигование гусей, ограничения на просмотр телевизора ушли в прошлое. Целый пласт незнакомой для меня культуры оказался непознанным, хотя я и проявлял свойственное ребенку любопытство. Все же, я был довольно строптивым мальчиком. Фогеля злило то, что я никогда его ни о чем не спрашивал. Я не хотел ничему учиться – вот, что раздражало его во мне больше всего. Впрочем, не все, чему он учил было эффективным на практике. Так он утверждал, что удар ребром ладони по кадыку приведет к неизбежной смерти противника. Я опробовал этот прием в одной из решающих драк за лидерство во дворе, но противник нырком легко ушел от удара, повалил меня на землю и избивал до тех пор, пока мой греческий нос не расплылся по лицу блином. Еще его раздражало мое постоянное вранье. Я любил расстреливать мелочь в тире, и ради этого мог выйти из дома раньше на полчаса и сделать большой крюк по пути в школу. Однажды он меня увидел на остановке в том месте, где меня не должно было быть, и эта необходимость держать ответ за пустяковый проступок, навела меня на мысль, что присутствие Фогеля в моей жизни ее излишне формализует.

Я был устроен примитивно. Никто, впрочем, не интересовался моим устройством. Маме было довольно того, что я учусь игре на балалайке в музыкальной школе. Каких-то особых интересов и дарований я не проявлял. У меня были крепкие колени, и одно время у мамы была идея отдать меня в балетный класс, но для этого нужно было вести меня в Киев, в общем, моя балетная карьера закончилась, так и не начавшись. Но мои здоровые колени мне пригодились в жизни. Я играл этими коленями в футбол во дворе и пинался ими так, что мало кто мог устоять на ногах, поэтому меня ставили в защиту.

Помимо Фогеля с нами какое-то время жила тетя Тая. Она была одинокой женщиной лет тридцати пяти, несколько полноватой, но довольно веселой. Она появилась в нашей семье внезапно – мама забрала ее к нам прямо в гипсе на время выздоровления, после того как та сломала ногу. Работала Тая в вычислительном центре Южно-трубного завода, жила до переезда к нам в общежитии, и оказалась очень удобным в быту человеком. Она взяла на себя хлопоты по хозяйству, готовила обеды, занималась моим воспитанием, помогала делать домашние задания, полностью подменяла маму, когда той выдавалась возможность отдохнуть на курорте.

Тая осталась жить у нас на несколько лет. Я не знаю, какие отношения связывали маму с этой женщиной. Она жила с нами даже тогда, когда в жизни мамы появлялись другие мужчины. Их отношения были неровными. Было время, когда она выставляла Таю из дома и запрещала мне с ней общаться. Но я все равно заходил к ней в гости, и она мне рассказывала о своем увлечении фотографией или делилась планами на свое очередное путешествие заграницу. Пару раз она брала меня с собой в ночную смену в вычислительный центр. Из вычислительного центра я принес домой портрет Ленина, напечатанный на листе бумаги методом программирования.

С Таей мы учили таблицу умножения, и я помню наш с ней диспут по поводу математики. Я ненавидел математику, и утверждал, что это совершенно бесполезный предмет в школьной программе. Тая приводила аргументы, что без математики я не смогу поступить в институт и не получу высшего образования, которое позволит мне претендовать на хорошую работу. На что я отвечал, что собираюсь работать говночистом, а она возражала, что ассенизатору тоже нужно уметь подсчитывать, сколько ведер говна он откачал, чтобы его не обманули при расчете зарплаты. В общем, я признал правоту тети Таи и выучил таблицу умножения, однако, как я убедился на личном опыте, говночистам математика действительно ни к чему.

Впрочем, спустя сорок лет, уже в Америке, работая уборщиком в школе, я убедил босса оплатить мне курс математики в колледже, доказывая, что мне это необходимо для знания норм расхода чистящих веществ на единицу площади. На самом деле я собирался продвинуться выше, но было уже поздно строить свою карьеру говночиста в пятьдесят лет. И дело было даже не в возрасте, а в моем чистоплюйстве. Чтобы чего-то добиться в жизни, нужно окунуться в дерьмо с головой.

Тая была одинокой, но очень энергичной и любознательной женщиной. Свои небольшие доходы она тратила на туристические поездки. Она ухитрилась несколько раз побывать заграницей: в Польше, Венгрии, Румынии, откуда привозила мне жвачку, переводные картинки и шоколадных зайцев. Из путешествия по Карпатам она привезла мне горнолыжные очки. В степях Украины эти прекрасные горнолыжные очки смотрелись особенно эффектно.

После того, как маме дали двухкомнатную квартиру и мы переехали из бараков, Тая осталась жить в нашей комнате. Для этого ей пришлось устроиться в отдел народного образования на должность секретаря. Я полагаю, что существовала некая приватная договоренность об этом между ними, которую они условились держать в секрете. Но позже секрет перестал быть секретом – поползли слухи, и это явилось причиной крупной ссоры моей мамы с подругой. После расселения бараков, Тае досталась однокомнатная квартира в центре города, но слухи уже расползлись, и все это вылилось в весьма эмоциональные разборки, на которые мать взяла меня в качестве свидетеля. Мне было уже одиннадцать, и участвовать в выяснении отношений двух женщин было крайне неприятно. Мама лично выгребала из квартиры Таи всю посуду, которая осталась у нее после нашего переезда. Тая была совершенно спокойна и невозмутима, она позволила забрать все, что мама посчитала своим. Думаю, что она хорошо знала взрывной характер своей подруги и имела к этим внезапным вспышкам стойкий иммунитет. Мне пришлось тащить коробки с посудой и каким-то барахлом на себе. Помню, что я выразил свое недовольство, и матушка обрушила на меня остатки своего крепко заваренного раздражения, обвинив в недостаточной лояльности. Несмотря на этот инцидент, их отношения полностью не прекратились. Мама по-прежнему нуждалась в поддержке своей подруги, и та всегда готова была подставить ей свое плечо. Я часто заходил к старой знакомой моей матери в гости, как к себе домой.

Как-то летом у нас в доме отключили горячую воду. В ту далекую пору, когда нравы были просты и невинны, было принято выходить из положения, посещая дома друзей, родственников, знакомых, у которых на тот момент была горячая вода. У Таи, стояла газовая колонка и горячая вода была постоянно. В квартире у нее в то время шел небольшой ремонт – коллега по работе вызвалась помочь ей побелить потолок. На момент моего визита женщина как раз этим и занималась – я застал ее стоящей босиком на кухонном столе в коротенькой, едва прикрывающей бедра комбинации, так что я мог видеть только ее дивные длинные ноги.

– Ты что помыться пришел? Проходи, я тебя позже чаем напою, мы кухню белим, но скоро закончим. Я сейчас колонку включу, а ты посиди пока в комнате, почитай что-нибудь. – Тетя Тая была как всегда весела и гостеприимна.