Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

Любите ли. Театр. Ну, не так. Не так, как наша учительница начальных классов, и уж точно, не как преподавательница Дома Пионеров, и уж наверняка, не как несравненная классная англичанка, взявшая нас после третьего. Уж она-то понимала толк в искусстве, особенно в зрелищах. По театрам походили славно, что говорить, буфет один чего стоил, всю душу вымотает в антракте, не всегда ведь в кармане звенели пятнадцатикопеечные, да и десятюнчики, тоже не всегда, что уж про двадцарики говорить, медь звенела обычно. А пирожные в буфете – самое дешевое от пятнадцати как раз, и то позавчерашнее по виду, одно уж на подносе лежит два антракта, никто не берет…

Раз взяли с братом такое, не пирожное, правда, булку взяли в булочной, когда с хоккея возвращались, дворового. Зашли в помещение теплое, отряхнули коленки белые, клюшки деревянные в угол поставили, шапки зайца черного с ушами с голов мокрых от ходьбы сорвали, и тут же по носу получили запах тепла размякшего и хлеба сдобного. Ты помнишь, как пахла вечерняя булочная зимой с мороза если в нее под закрытие, да к деревянным полкам глазами прильнут, да посмотреть сквозь их плоскость наклонную, к тебе пустым брюхом обращенную, в рощелину внимательно глазами детскими зоркими, мелькнет, может, где халат продавщицы бойкой белой, или грузчика синий, что тележку новую на утро вкатывают, вкатывают, но не выкладывают, а ты в надежде: вдохнешь ноздрями крошки душистые, и что осталось, пробежишь быстрыми, и ну, мять вилкой – может, свежее. А есть очень хочется, а на двоих только одиннадцать мелочью морозной, а она лежит в вечерней булочной одна на полке, и больше никого рядом. Я ее вилкой на веревке помял, помял – вроде нормальная, говорю, вроде давится, взяли, на кассу понесли. А там тетя добродушная во весь кассовый терминал улыбается всем телом, ну что, выбрали, красавцы с коленями оттянутыми. Выбрали, тетенька, выбрали мы Вас уже давно. В самые добрые тетеньки выбрали, но это потом, а сейчас булку диетическую, мы таких даже и не ели, попробуем. Все батоны по тринадцать, редко по двадцать пять с чаем, если мягкие. Мягкие. Вилка эта мягкая у Вас, тетенька добрая, вилка прогибается, а булка нет, она уже тут неделю не прогибается, а вилка прогиб сталью своей сымитировала, вот мы за нее и ухватились, чугунные. До дома только корочку с одной стороны надгрызть удалось, с одной стороны, а другой гвоздь в землю мерзлую одним ударом бы вогнать можно было в памятник памяти вашей несравненная тетенька добрая. Да где уж нам, детям малым, вас жалить, перетерпим и это, и одиннадцать морозных копеек на двоих тоже.

…И руки в карманах держишь, перебираешь копейчатые в медь, потрясываешь их пальцами в кармане, как зерна их распыляешь по дну его, а потом опять в горсть собираешь, как будто в надежде, что проросли уже, и больше их стало, или затерялась, может одна, а сейчас нашлась. Да нет, все те же, пятак потертый, два трюльника, один дореформенный, необычная цифра три на нем, двушка для автомата, да копейки, в трясучку наигранные, как раз пятнадцать по счету выходит, только на этот сухарь обсп орехами и хватает. Так и написано: «обсп орехами». Потолкаешься, потолкаешься в очереди, посмотришь, что народ набирает, сожмешь свои кулаком в кармане, уж лучше мороженное потом в киоске после школы, если деситякопеечное привезут опять же. Если привезут. Очень Булочке десятикопеечное нравилось, две вафли, а посередине оно. И хоть не сливочный пломбир, молочное, но нравилось. За свои десять копеек и нравилось, да бывало не часто, видно не он один любил, десятикопеечное. Было еще, правда, совсем редкое, фруктовое, за цену волшебную, небывалую. Мужик как-то перед Булочкой в очереди целую коробку купил, она еще в окошко не пролезала, через дверь подавали ему, и Булочке тогда не досталось семикопеечного счастья, кончилось на нем, а на большее у него и не было. Он это-то караулил каждый день, и такая вот не задача. Упорхнуло счастье, точнее, уехало на жигулях вместе с дядечкой в коробке. И побрел Булочка домой, английский учить, айс крим его душу мать.

И как так, рассуждал он, не сходится что-то в спектакле, с жизнью не сходится. Папа там заграничный сыну своему на Новый год все подарок не мог подобрать, не хватало ему средств, несчастному, безработный потому что он был, такая вот обстановка у них напряженная, не все право на труд имеют. И хватало папику этому только на магнитофон двухкассетный японский, о чем он сыну по телефону все отделение жаловался, так мол, и так, прости, на мопед с мотоциклом не хватило, только на магнитофон двухкассетный японский. А ты карманом в антракте позвенишь медью, да сойдешься в туалете в трясучку, может, повезет на орла, может, выиграешь еще пару копеек сегодня…

А англичанка не только театр, она и кино уважала. Запомнилось особенно Булочке одно, на всю жизнь запомнилось, три ночи потом не спал. По сравнению с ним легенда о Динозавре – сад детский. Про белорусских партизан кино было, и про мальчика одного, он все к ним в отряд хотел попасть, и попал потом. Про войну фильмы любил Булочка, и тут все с оружием ходили, он надеялся, стрелять начнут да гранаты взрывать, а они ходят да ходят, в каком-то темноцветном влажном пространстве, а ты все войнушку ждешь, ждешь, и поэтому глаза не отводишь в сторону, а потом уже и отвести не можешь, и выходишь на улицу прямо из зала, и молчишь долго, до самого дома, и ночью не спишь, и не страшно, а не спишь, все перед глазами ходят они, ходят…

А начальных учительница, та по своему к театру тяготела, в третьем классе, чтобы отвлечь детей от вредного влияния улицы и приобщить к ценностям мировой культуры, повела записываться в Дом пионеров в кружок театральный. Но так как количество мест было ограниченно, а привели весь класс, решено было провести конкурс, и наиболее одаренных оставить, а остальных опять отдать на произвол и воспитание улицы. Конкурс был серьезный: нужно было на выбор спеть песню, рассказать стихотворение или басню.

Все по очереди чего-то рассказывали, но все это было скучно и не интересно. Интересна была Булочке только недавно услышанная, на улице конечно, от одного приятеля, песня. Так как юный еще не пионер обладал способностью с первого раза запоминать любое рифмованное сочинение, эта песня крутилась в его голове и рвалась на волю. Ведь песня была крутая, про ковбоев, точнее, ковбойцев. Когда дошла, наконец, очередь до Булочки, он встал и запел:

Ярко светит луна,
Схоронясь за листвою.
По дороге лесной,
Едут трое ковбоев.
Трое верных друзей,
Три ножа, три нагана,
Трое верных коней.
Из далекой Гаваны, о-о-о…
Вдруг вдали огонек,
Кони дико заржали.
Это был кабачок
Одноглазого Гарри.
Трое слезли с коней,
Пояса подтянули,
И в открытую дверь
Вместе трое шагнули, о-о-о…

Руководительница кружка, сухощавая женщина неопределенного возраста в больших роговых очках, не дала Булочке закончить это великое произведение. А там еще было про перестрелку с поножовщиной, и про то, как по принципу десяти негритят, по дороге уже едут два ковбоя, а после очередного кабачка, уже один, из далекой Гаваны, о-о-о…

Надо отметить, что у Булочки напрочь отсутствовал музыкальный слух, но разве это было важно, ведь слова-то какие – про ковбойцев.

В театральный кружок Булочку не приняли. Он был очень удивлен. Пришлось пойти в авиамодельный.

Выжигать на фанерке выжигательным аппаратом детские картинки, куда отправили всех не принятых, интереса не было. Булочка потом ходил даже на концерт, который дали счастливчики, и даже позавидовал несколько такому счастью – быть артистом.

Но дома его ждал свежесобранный бумажный змей, и его запуску только мешал все никак не кончающийся спектакль.

Хоккей

И скорая снова потащит больного,

И падая, снег заглушит ее крик.

Я знаю, зима уже скоро…

И скорая снова потащит больного.

Досуг дошкольный проводи, в саду, иль с бабушкой в подагре, в рот ничего ты не бери, а после палки руки мой исправно.

Не бери ветку от дерева, бери доску от ящика, найди в кустах или в углу намокшем, с весны лежат уже, промокли доски, серым цветом, гвоздем подернуты уже. Ты оторви их аккуратно, отлучи от дома, хватит, им быть единым неделимым. И будет клюшка или палка, тебе гонять до посиненья. А посиненье ведь наступит. Дружки собрались, и вы вместе. Начали. Хоккей дурацкий летом. На задворках, стекла биты, биты стекла. Ты знал об этом. Не бери. А как не брать? Овощной ведь рядом, жалко так оставить, ценность ведь такая, с весны лежит, никто не замечает. А ты заметил, заложил, до случая, и вот пришел он – хоккеем летним. Дури много, и стекла осколков. Ты об этом помнил, но в порыве, забудешь все. И руки расстопырев, упрешься в них.

На утренней заре жених…
До свадьбы заживет бесследно.
И поплетешься в лазарет.
Где тетя есть, а счастья нет.

Закапал красным все уже – асфальт, лужайку перед входом. Дай посмотреть, кричали все, и не давали мне проходу, когда я с поднятой рукой, как командир бригады конной, чтоб кровь поменьше вытекала, ну и чтобы было видно всем, и ей, в одной руке держа глюкало, то, чем играют в летний мяч, шел в лазарет. Прекрасен путь мой был геройский, один над детскою толпой, в лучах полуденного солнца, я брел с понурой головой.

И как теперь мне в лагерь ехать, рука, как у боксера перед боем, только в белом, и болит…

У боксера тоже ведь болит, иногда, ну так он на то и боксер, а я? А я чего же, да ладно, все равно поеду, раненный геройски, в сражениях на деревянных клюшках, так героя, быть может, лучше примут, лагерь новый, и может быть отдельная палата, с окном и койкой у него, и все приходят посмотреть.

Но не проходит что-то долго, болит, а я бинтую часто, то есть каждый день хожу на перевязку. И строго тетя говорит:

– Не нравится он мне чего-то!?

Говорит моей сестре, тогда я с нею в лагерь ездил. Так строго говорит, сама строга, как на войне, – Не нравится вот что-то мне!

– И мне не нравится Вишневский! – я ей кричу, – Он пахнет сильно! А мажете Вы им обильно!

– То-то дело, – мне тетя грустно отвечает. – А ну-ка, подержи его! – и в сторону сестры кивает.

Что было тут, о том расскажут только стены, и тех уж нет наверно деревянных, только эхо, над прудом рябью пропоет.

Если Вы попросите об этом пруд, где плот, а на плоту мужик. Он спит. Был праздник у него вчера. Храпит. Неосторожный путник он. Им вся палата. Пропахла. Его и вынесли во двор. А там до пруда недалече. Поставили кровать на плот. И оттолкнули. Он поплыл. Ну, в смысле, плот. Поплыл. Мужик на нем. Храпит. Уже не сильно пахнет. Он все дальше. И легкой рябью лишь колышет, его. И плот его. Уютно. Убаюкал ветер. Так до обеда и проспал, на завтрак не попал, а зря, печенье выдавали и какао. С пенкой.

Ну ладно, расскажи серьезно, как было все, и как ты спасся!

Все так и было.

Пинцетом длинным, как кинжал, вонзилась тетя доктор в руку.

…А дальше был звук, звук стали о стекло. Вам какой больше всего не нравится? Иголкой по стеклу когда, или пенопластом о пенопласт.

Меня вот лично последнее выводит. Хотя и первое тоже неприятно, но терпимо. Поэтому и я стерпел, не уронил достоинство героя!

А вот если бы пенопласт там оказался, тогда точно бы не вынес, пал бы духом.

А так, ладно, ковыряйтесь, все равно не вырваться, вырывайте, чего там нашли лишнего, мы потерпим.

Триумфом опыта с любознательностью, если у врачей вообще бывает любознательность, был итог операции под названием «я тебя все равно вылечу, мальчик». Спасибо, на самом деле, действительно, спасибо! Не у всех она бывает, эта самая любознательность, но, случается, везет.

И главное ведь, без наркоза. Хоть дали бы нашатырю понюхать, иль спирта, каплю дали. Или хотя бы тонким слоем, намазали б язык, и губы тоже бы макнули.

Язык жених и ветер вдули б уговором легким, и было бы не так все страшно.