Дети грядущей ночи
Жарко. Хочется сделать вздох, но на грудь уселась дородная баба. Сергей попробовал столкнуть рыхлое тело, но та лишь ухмыльнулась, достала из-под исподней рубахи необъятную белесую грудь и грязными, заскорузлыми от ежедневных трудов пальцами стала пихать в рот страдальца огромный, с чайное блюдце, коричневый сосок.
Он мотал головой, изгибался, пытаясь освободиться от назойливой дуры, которая, верно, решила удушить .
Задницей, ляжками, грудью – всем этим рыхлым, тяжелым, без малейшего намека на то, что обычно привлекает мужчину к женщине, вдавливала в землю, бездумно улыбающаяся, дурная, словно могучая неодолимая сила.
«Вот она, мать сыра земля. Из нее вышел, в нее и ухожу», – вертелось волчком сознание.
Попытался заорать , но не тут-то было: не то что кричать, двинуть рукой не было сил.
Страх парализовал. Сергей,вдруг ярко осознал все: свою ничтожность, мимолетность этого присутствия на земле, мнимую важность пережитого прежде. Скукожился и заплакал от бессилия.
И тут вязкую тишин будто острым ножом взрезал, , пронзительный визг умирающего обожженного ребенка. Крик впился и начал выедать мозг. Не в силах терпеть болезненный звук, Сергей взвился, ударил распрямившейся пружиной в мягкую тяжелую тушу. Сбросил ее наземь, оседлал толстую дуру, сжал колышущиеся жирные ляхи ногами – крепко, властно, как необъезженную кобылицу.
Баба пусто и недоуменно посмотрела ему в глаза, а в страшных зрачках которых отражались всполохи пламени. Заелозила призывно могучими бедрами, привычно подчиняясь, своему потаенному, низкому, улыбнулась толстыми губами, покорилась, готовясь исполнить извечный танец жизни.
– Нет! Нет! – выкарабкивался из бабы, как из вязкой каши, Сергей, но ведьмины руки лишь сильнее опутывали паутиной.
И тут он вдруг понял, что так и должно было быть, его судьба – утонуть и раствориться в этом пористом студне.
Сергей затух, сдался и обмяк, отрешенно и почти с горькой радостью чувствуя неминуемую гибель. Ощутил, как растворяется кожа, сливаясь с бабьей, мышцы размягчаются, как он и баба превращаются в это их общее, в единое желеобразное, мерзкое.
И вдруг небытие, уже празднуя триумф, на миг отвлеклось. Сергей, собрав остатки духа и воли, резко выдохнул и выдернулся из когтистых лап. Он смог, смог!
Веки разжались, глаза резанули робкие лучи рассвета. Сергей вздохнул полной грудью, радуясь, что влажная тяжесть растаяла, а наваждение постепенно, нехотя развеивается в утреннем свете, ослабляя свою смертельную хватку.
* * *Молодой мужчина, лежащий на широком подиуме, застеленном пестрым персидским ковром, судорожно задышал. Бледное его лицо начало розоветь с каждым вздохом. Сергей устремился сквозь остатки сна наверх, к жизни, к привычному материальному миру. Дышал жадно, ощущая почти на вкус дурманящий воздух прохладного утра. Не веря собственному счастью, пошевелил рукой, с наслаждением осознал: жив.
Потянулся, сел, недоуменно, спросонья всматриваясь в полутемноту задымленного помещения. Сладковатый пьянящий запах ударил в ноздри, пытаясь снова увлечь в пучину кошмаров, но Сергей, стряхнув с себя остатки сна, собрал всю волю в кулак.
– Господина. ГОСПОДИНА! – писклявый голос дедушки Лю окончательно привел в чувство. Сергей расправил плечи, с наслаждением возвращаясь в свое крепкое, тренированное тело.
Вспомнил свой образ: высокий, русоволосый, с пронзительными стальными глазами, шрам от ожога с левого края лба.
– Господина, не надо куриться, – старик-китаец склонился в учтивом поклоне, словно покорно ожидая удара палкой по торчащим острым лопаткам. – Господина находить смерть. Старому Лю ни к чему неприятности. Опий плохо. Китайца – хорошо, русский опий не надо. Помрет. По-о-о-мрет!
Сергей согласно кивнул, почти с ненавистью посмотрев на остывшую, странной формы трубку, длинным чубуком уткнувшуюся в снятую обувку. Отбросил трубку в угол выстеленного коврами помещения, начал натягивать сапог. Но накатившая эйфория от радости бытия не отпускала. Скрыв эмоции, окинул сухую фигурку китайца.
Дедушка Лю засуетился, подавая Сергею кепку-восьмиклинку и серый шерстяной пиджак.
– Э-э-э-э! Молодой, красивый, Сирегей! Зачем помирать? Рано помирать, – щебетал по-птичьи китаец, выталкивая рослого парня через низенький дверной проем в один из захламленных дворов Невского проспекта.
* * *Осенью четырнадцатого года в моду неожиданно вошли бороды. Казалось бы, давно забытые. Носили их до сей поры лишь извозчики да старики из высшего чиновничьего сословия: вот они – маячат в каждой ресторации, оккупируя благородные собрания и выплескиваясь на проспекты.
В погоне за модным помешательством каждый сопляк пытался отрастить густую растительность на лице. Рынок среагировал мгновенно, заведения сменили вывески с «Цирюльня перваго класса господина Жако и К» на «Брадобрейня «Иван Капитонов и сыновья».
В моде стало все русское: от уличных соленых огурцов и пирогов с зайчатиной, за которую выдавали несвежую курицу, до обтянутых шелками могучих крупов дам. По мнению портных, такая одежда должна вызывать чувства самого низменного толка: похоть, густо замешанную на показной русской народности в виде большой жопы и бесстыдно выпяченной груди. Чудесные превращения малого в большое достигалось благодаря ватным лифам, отчего природное увеличилось у светских дам в разы.
Псевдонародность, псевдорусскость сделали кич необходимым атрибутом светской жизни. Благодаря талантливым художникам абрамцевской школы материализовался в товарах целый выдуманный былинный мир. Перестали удивлять расшитые птицами Сирин косоворотки, которые резко полюбились золотой петербуржской молодежи, сапоги со скрипом. И мебель с аляповатым цветочным орнаментом в стиле «ля рюс».
Особы экзальтированные, стремясь выделиться в серо-зеленой массе рядовых патриотов, цепляли на лацканы френчей ленточки, а иногда и банты в цветах славного российского триколора.
* * *– О, смотрите, еще один бантоносец Потемкин! Все оттуда! Сверху! Отмашка дана из канцелярии сами понимаете кого! И, знаете, Сережа, я не удивлюсь, если дело-таки закончится погромами! – выразительные, похожие на черные жемчужины, глаза франтоватого Якова Цейтлина попытались поймать взгляд делового партнера и товарища по темным гешефтам Сергея Вашкевича.
– Не бойся, Яшка. С твоими деньжищами чего бояться? Сунешь в рожу червонец, небось, отстанут, – сквозь зубы процедил Вашкевич, которому вся эта патриотическая вакханалия тоже была не по нраву.
Нутром матерого контрабандиста чуял он, что показной мишурой отвлекают от чего-то по-настоящему важного и, скорее всего, готовят народ к какому-то грандиозному шухеру. Идеи бегут поперед лошади бытия и имеют свойство воплощаться самым непредсказуемым образом. Впрочем, тут и к бабке не ходи: в воздухе уже не то что пахло, а воняло большой заварухой.
– Червонцем тут не отделаешься, – грустно вздохнул Яшка, ковыряясь спичкой в белых, крупных, как чесночины, зубах. – Нам, Сереженька, надобно бы думать наперед. Прошло время костяных пуговиц и граммофонных иголок. Помада и пудра – тоже не товар, мелко. М-да, риск не соответствует навару. Вышли тут на меня серьезные люди, из одного авторитетного кагала… – Яков загадочно замолчал, провоцируя подельника.
– Ваши дела, – с показным равнодушием сказал Сергей, ловко увернувшись от брызг мчащейся пролетки.
– Вигода! – шально подмигнул Яшка и потер указательным пальцем о большой, будто пытаясь материализовать желтоватые купюры «катенек».
– Знаем мы вашу выгоду. Как только не будет нужды прикрывать твою тощую еврейскую задницу от таких же, как сам, не то, что меня, маму родную продашь.
– Ой, что сразу в амбиции? Сам не такой? Ну… все может быть. Кто б спорил? Но, пока у нас совместные дела, поверьте, преданнее партнера, чем Яков Исаакович Цейтлин, вам, пане Вашкевич, ой как придется поискать!
Трудно было не согласиться. Знакомство с Яшкой тянулось из прошлой жизни, когда залил он своей благородной кровью восьмого ребенка уважаемого браславского ребе Ицхака мощенный камнем видзовский постоялый двор.
Резали Яшку полоцкие урки, пытаясь выяснить, куда запропастились деньги, вкинутые из общака на контрабанду из Латвии. Яшка бегал по двору и орал, как в жопу раненный (что, в сущности, было правдой), что на груз напали злые пограничники, и он сам еле унес свои маленькие тощие ноги.
Так бы и зарезали бедолагу лютые, если б не веское слово Сергея, вовремя надувшего злых урок в секу.
– Эй, хватит. Я его покупаю, – в подтверждение серьезности слов Сергей вывалил из-за пазухи целый ворох выигранных мятых купюр.
Бандюки, Босой и Зэдлик, замерли. Со скрипом, но осознали, что проигранное стоит сейчас больше, чем ничтожная жизнь спекулянта. Молча сграбастали бумажки, пнули для острастки по разу рыдающее тельце и удалились восвояси по своим фартовым делам.
С той далекой поры проникся Яшка к Сергею безмерным уважением и своеобразной привязанностью. Так привязываются к талисману: вещь вроде бы и не нужная, но приносит удачу.
Надо ли говорить, что повозка с чулками почти на тысячу полновесных царских рублей стояла в заброшенной пуне, любовно укрытая перепревшей соломой, и грела дерзкое Яшкино сердце самим фактом своего существования.
Будучи от природы смекалистым, Цейтлин понимал, что теперь без прикрытой спины за его жизнь от Браслава до самого Полоцка не даст ломаного гроша даже самый глупый шлимазл, а тут сама судьба послала смелого и сильного парня, быстрого умом, почти как у самого Яшки.
Не самый глупый из детей ребе быстро скумекал, что взять такого партнера под опеку дорого не обойдется, но сулит в будущем какие-никакие, но барыши.
Через Яшкины концы в Двинске телегу контрабанды толкнули по-быстрому, за полцены: товар был уж больно горячим. Яшка трижды помолился всевышнему за то, что взял в делюгу этого неразговорчивого белоруса: тот провел груз такими тропами, какими ходят лишь лоси да кабаны. Ни один прикордонный патруль даже не повел напомаженным усом.
Дальше – больше. Уж чем-чем, а светлыми идеями, как почти честно заработать пару целковых и «детишкам на молочишко», светлая голова Яшки всегда была полным полна.
В отличие от коротышки-авантюриста, Сергей всегда был сама рассудочность и расчет. Деньги его не особо прельщали, но они давали свободу выбора и действий – да, это было ценным. Одна беда, не залеживались они в карманах.
– Чего горевать об убытках, Яшка? Сегодня пан, завтра – пропал. Пока есть фарт, живи, наслаждайся. Что завтра будет, никому не ведомо. Но напролом не попрем. Надо пару дней отсидеться в лесу, посмотреть, кто, зачем и куда там ходит. Потом потянем твой контрабас.
– Сережа! Каждый день простоя – убытки. Деньги должны работать, приносить деньги! Читали Карла Маркса? Нет? А зря! Очень рекомендую. Умнейший еврей, ну, не такой умный, как Миша Берзянский с Вильно, что имеет свою страховую компанию, но как писатель про деньги, это таки да! Уже давайте скорее же перейдем кордон, ибо витебские дамы никак не могут без щеток из свиной щетины, хорошей немецкой пудры, французских помад и румян. Я молчу про шелковые китайские ленты, что пойдут у нас по десять копеек на вложенных две!
– Всему свое время.
* * *Шапки подтаявшего снега с шумом падали с высоких сосен по обе стороны тракта, тянувшегося аж от самого Смоленска до Двинска. Пара гнедых, запряженных в казенный рыдван, шарахалась, возничий в обтрепанном кожухе тут же огревал их толстой пугой, бормоча себе под нос еле слышные проклятия.
Стась смотрел в окно на синее, уже почти весеннее небо, надеясь услышать гортанные вскрики грачей, не думал ни о чем, целиком растворившись в этой синеве, знаменующей начало новой жизни.
Если бы не наручники на руках, да толстое, вздымающееся от храпа брюхо полицейского, вжавшего Стася в самый угол повозки, поездка могла бы показаться даже приятной. Впрочем, такие мелочи, как комфорт, давно не волновали парня. Почему-то вышло так, что Стась всегда искал трудности даже там, где их нет.
Спать на голых досках, купаться в любое время года, бежать, пока глаза не начнут выпрыгивать из глазниц, – это было его. Сам искал предел прочности организма и братьев подвигал, понимая, что ни Сергею, ни, тем более, Мишке далеко до развитой им выносливости.
Вглядывался в краешек неба и думал, что все было не зря – и споры, кто дольше удержит руку над горящей свечой, и двухнедельное голодание, и телега, которую таскал по двору вместо лошади, каждый день добавляя на повозку по увесистому булыжнику. Почти получилось выковать из себя стального человека, которому нипочем физические и жизненные трудности.
Где-то в закоулках сознания жил маленький страх перед неизвестностью и трудностями положения заключенного под стражу. Но Стась привычно давил его, не давая высовываться, точно так же, как давил его, когда малолеткой переплывал на спор немаленькое Миорское озеро.
Где-то посредине стало на миг страшно, когда ногу схватила судорога. Из закоулков разума выкрался некто мохнатый, завопил, что все пропало, что вот она – гибель. Совладал, загнал обратно, задушил волей, не давая пикнуть, лег, растекся по воде расслабленным телом, позволил круто вздыбившимся волнам покачать себя, почувствовал как в материнской колыбели, осознал, что сам плоть от плоти этой могучей стихии. Отдохнув, почувствовал такой прилив сил, что еще пару раз, казалось, мог бы переплыть то место, где утоп не один десяток таких самоуверенных спорщиков.
Вот и сейчас, поездка в Браславскую тюрьму под следствие пугала, но страх был не в силах подавить волю и прислушиваться к его комариному писку Стась не собирался и не хотел. Давно определил для себя, что за каждое дело, доброе ли, плохое ли, будет расплата. Это путь правды, путь судьбы. Правда – она как бурный поток. Начнется с залитой солнцем капли, упавшей где-то в лесу с вековой сосны, станет лужей, потом тихим ручейком, речушкой, которая, соединившись с тысячами таких же появившихся ниоткуда, забурлит бурным потоком, снося берега и постройки, круша опрометчиво созданные плотины и препятствия.
Стась был спокоен, чувствовал, что прав, что он орудие возмездия, меч в карающей руке судьбы. А о чем волноваться мечу?
Задержанный улыбнулся посетившим мыслям, выровнял дыхание и уснул под мерное раскачивание рыдвана, везущего его в туманное будущее, которое обещало быть жестоким – именно таким, к которому инстинктивно Стась стремился всю свою пока недолгую жизнь…
* * *Странную парочку Жердяй и Коротыш – так за глаза называли Сергея и Яшку и латышские, и литовские, и русские контрабандисты. Некоторые, особо смелые, пытались их кликнуть по пьяни или по дури, но тут же знакомились с резким Сергеевым кулаком. Бил он быстро и почти незаметно, черт те как отвлекая даже опытных бойцов от левого хука в челюсть, которым Вашкевич старший свалил не одну дурную голову, сидящую на крепкой бычьей шее.
Не догадывались доморощенные забияки, что виной всему книга маркиза Куинсберри, принесенная младшим братом Мишкой, который тащил в хату все подряд из библиотеки пана Еленского. До книг Сергею дел не было, но уж больно забавными были картинки, на которых усатые господа в узких трико стояли друг перед другом в напряженных позах дерущихся петухов.
Сладкоежка Мишка не устоял перед каждодневной порцией монпансье, купленного специально для него братьями в лавке старого Мирона. Получив утром пять сладких катышков разного цвета и вкуса, Мишка через пень-колоду, со словарем, переводил с английского, а Сергей и Стась отрабатывали упражнения уважаемого маркиза, нещадно колотя друг друга хитрыми английскими финтами, что назывались боксингом.
Что греха таить, у не такого рослого, как Сергей, Стася получалось лучше: и поднырнуть под локоть в нужный момент, и достать резким крюком до печени. И, может быть, благодаря своему более одаренному в этом плане брату Сергей начал понимать, что в драке, как и в жизни, побеждает тот, кто умнее, изобретательней, резче и, главное, первее.
Длинные руки, резкий, отработанный на мешке с песком хук делали чудеса, осаживая не желающих отдавать проигранное каторжан, дерзких вымогателей, коими была полна вся прикордонная зона. Ох, и огорчались рьяные деревенские бычки, всегда готовые продемонстрировать молодецкую удаль.
С течением времени слава бойца, не уступающего ничьему авторитету, побежала впереди, и вступать в прямой конфликт Сергею и прилипшему к нему намертво Яшке приходилось все реже и реже.
Тренировки не были заброшены лишь благодаря Стасю, который любил говаривать, что если не совершенствоваться в чем-то, то и вся затея не стоила выеденного яйца.
Выдернул из воспоминаний азартно тараторивший язык Яшки. Сквозь шелуху обычного для человека восточных кровей трепа, ухо Сергея выловило пару значимых фраз: «… подготовка должна быть серьезной и тяжкой, но выхлоп будет таким, что и вам, Сережа, и вашим внукам хватит до их старости, и еще чуть останется».
– Начало знакомое. Что-то подобное я слышал, когда пришлось топить целую лодку с парфюмом и бритвами «Золинген».
– Форс-мажор, бывает. Мы ж не на таможню груз везли? Зато не присели лет на парочку. Свобода – чертовски дорогая вещь!
– Это ты, Исааков сын, верно заметил. Единственное, пожалуй, за что я готов платить не торгуясь, – почесал бритый наголо затылок Сергей. Яшка радостно встрепенулся, такой жест напарника обычно означал, что тема ему интересна, и, скорее всего он в нее впряжется.
– И что твой кагал? Зачем ему динамит? – Сергей рассеянно, как бы мельком, глянул в отражение огромных окон гостиницы «Бристоль». Все было нормально, сзади никаких подозрительных субъектов не наблюдалось.
– Так это не наше дело. Главное, что платят сразу, по факту. Не бумажками, ну, вы в курсе, как я к ним отношусь, а «рыжиками», которые не гниют и не обесцениваются. Пусть Всевышний пошлет здоровья нашему императору, выпустившему для нас, умных людей, эти прекрасные золотые червончики!
– Сумма сделки?
– Сколько сможем поднять, все наше!
– И взрывчатку, я так понимаю, мы добудем в бою? – за язвительными интонациями Сергей попытался скрыть бурно закипевшие в голове мысли.
Деньги были крайне нужны, и не просто, чтобы жить – самому можно и на хлебе с водой перебиться, – надо было дать на лапу виленскому следователю, который держал Стася в Браславском каземате по делу о поджоге усадьбы Лозовских. Поджоге, к сожалению, отягощенном… Вашкевич привычно поставил мысленный блок «об этом я не думаю».
* * *Огромные, выкованные еще при царице Екатерине, ворота не скрипели, а натужно выли. Стась подумал, что, наверное, так будут выть трубы апокалипсиса, когда отвечать придется всем. Что ж, пока приветствие тюремных врат предназначается персонально для него.
Двое хмурых надзирателей с медными свистками, болтающимися на цепочке у нагрудного кармана, позевывая, привычно извлекли из рыдвана обмякшего Стася. Задрали его закованные руки к небу, как оказалось, тоже испохабленному железной сеткой, и повлекли внутрь, во чрево человеческих мук и страданий, точно черные муравьи, тянущие гусеницу в свои подземные кладовые.
Сырые коридорчики с решетками, полумрак, лязг ключей, скрип ржавого, давно не смазанного железа – и запах: так воняет казенщина – смесь перепрелой капусты с «шлейфом» керосина и фекалий. Первые впечатления дернули по нервам, но Стась внутренне улыбнулся: испытание должно было быть «то, что надо».
Ткнули в руки скрученный серый матрас, кое-как сшитый из парусины, видимо, такими же невезучими; впихнули в низкие дверцы, и Стась оказался в хате общей камеры городской тюрьмы.
– Чего встал, товарищ? Заходи, не бойся. Тут такие же страдальцы, примем как родного, – голос принадлежал высокому худосочному юноше с подозрительным чахоточным румянцем на впалых щеках.
Стась, привыкая к свету, льющемуся из убранного двойной решеткой маленького оконца под потолком, осмотрелся: два ряда двухэтажных нар были забиты самой разношерстной публикой. Мужики сидели, лежали, стояли, брились, пили чай за стоящим посреди этого Вавилона столом. Кто-то вперился взглядом в новоприбывшего, кто-то демонстративно его не замечал.
Стась инстинктивно почувствовал, что от первых его поступков и слов будет зависеть очень многое. Решил, что будет вести себя так, как всегда. Корчить из себя что-то в толпе озлобленных долгим бездельем и несвободой людей было бы глупо и, пожалуй, опасно.
– День добрый. Я Стас Вашкевич. Под следствием. Куда могу положить вещи?
Гомон в камере прекратился, все обернулись к углу, где за подвешенным к верхним нарам казенным одеялом угадывалась фигура человека. Стась понял, что сейчас кем-то решается его судьба в этой пока еще нейтральной среде, которая, по одному мановению невидимого вожака вмиг может стать агрессивной.
– Вашкевич? Не из Перебродья часом? – высунулась из-за одеяла конопатая хитрая физиономия с серыми колючими глазками и носом, напоминающим клюв хищной птицы.
– Да, – спокойно, скрывая удивление, ответил Стась.
– Не Марута ли? – щуплый рыжий человечек выбрался из шконок полностью. В воздухе повисла тягостная пауза, камера не знала, какой реакции ожидать от главаря.
– Да. Один из. Марута. Все верно, – Стас не понял интонации, крывшейся за вопросом. То ли угроза, то ли еще что. Поэтому ответил нейтральным тоном, внутренне готовясь к самым неприятным изворотам судьбы.
– Марута! – довольно изрек Рыжий. – Серега, брат твой, меня на три четвертных билета обул, сучонок! – отчего-то радостно заулыбался человечек, приближаясь медленно и мягко, словно дворовой кот, охотящийся на амбарного мышонка.
– Сел выигрывать, не плачь. Фарт – не лошадь, к утру повезет. Он говорил вам, наверное, прежде чем начали играть?
– Мало ли кто кому чего говорил, – поморщился человечек и тут же отвернулся, но даже сутулая его спина, казалось, источала скрытую угрозу. – Проходи, устраивайся. Место сам найдешь. Не найдешь, дуй под нары, – подмигнул сокамерникам Рыжий, отчего те подобострастно заржали.
Стась, оценив не самым лучшим образом сложившуюся для него обстановку, под испытующими взглядами молча прошел по узенькому проходу и, раздвинув первые попавшиеся матрасы, положил между ними свой.
– Спросить надо бы было у людей, – мельком заметил Рыжий, прячась за своей импровизированной перегородкой.
Станислав, избегая ненужного конфликта, ничего не ответил, устало сел на край грубо сколоченных нар, вдохнул в полные легкие вонючего спертого воздуха и постарался почувствовать себя дома.
* * *Сергей был готов взять вину на себя, но мудрый Цейтлин убедил: надо драпать в Петербург, подальше от разборок. Кто-то должен противодействовать следствию извне – вот основной закон лихих людей. Или можно присесть обоим и надолго. Деньги, как говорится, они и камень пилят.
Вняв голосу рассудка, под плач и стенания Софьи, пришлось спешно драпать от родных перебодских пейзажей в сторону Северной Пальмиры, где у Яшки были какие-то концы.
… Тихой гаванью оказалась подпольная опиумная курильня дедушки Лю. Мансарда с отдельным входом в виде пожарной лестницы, молчаливый, рот на замке, хозяин, что еще нужно беглому страннику? Шумная городская жизнь пришлась сразу по сердцу, и все вообще было бы прекрасно, если бы не ежедневные угрызения совести и мучительные мысли о брате. Ему сейчас наверняка туго, а он пока ничем помочь не может.
А поначалу показалось, что все будет на мази. Лощеный следак, с золотым браслетом на запястье – «подарок от сослуживцев», – чуть поломавшись для приличия, внял переговорным талантам Яшки и обозначил сумму.
Но, увы, столько не было…
Отдал все, что было скоплено игрой и темными делишками, заняв и долю Цейтлина, Сергей с унынием осознавал, что и наполовину не приблизился к запросу столичной акулы, озвученному Яковом.
– Так и сказал: дело уж больно серьезное. Гибель ребенка, порча имущества общественно опасным способом… Это ляжет тенью на его репутацию, «вы же понимаете»? – Яшка изобразил, как притворно вздыхает молодой следователь Мичулич, принимая пачку купюр. Говорит, еще столько же – и мы находим свидетелей. Или не находим свидетелей. Короче, этот мухлер сказал так: передайте своему братцу-кролику, что еще столько же, или его преступный сообщник будет гнить за решеткой до морковкина заговенья. Дал пару месяцев сроку.
Яшка развел руками, сочувствуя попаданию ситуации в тугие тиски обстоятельств, и тихо подытожил: «Такие дела…».
Деньги, везде проклятые деньги. Сам не заметил, как из легкого приключения по добыванию этого дьявольского семени, втянуло в такие жернова, что остановиться – означает погибнуть. Добро бы самому. Близкие, ради них все теперь – закрутилась поднадоевшая мыслишка. Сергей тяжко выдохнул. Если бы не эти временные клещи, послать бы Яшкину авантюру торговать хреном с яйцами. Но, увы, злой рок диктовал свои условия осторожности.