Дети грядущей ночи

– Я понимаю. Нужда.

– И то, правда ваша. Так что, надеюсь, пан не обидится, что Мишка будет появляться к вам на учебу сильно пореже.

– Да что Вы, какие обиды. Ваше право, пани София. Только зря Вы род Вашкевичей называете простым. Вам ли, урожденной, Ясинской, напоминать, какая кровь течет в жилах ваших детей?

– Что было, то быльем поросло. Нет ни тех замков, ни тех угодий. В леса, что принадлежали моим прадедам, сейчас нам ходу нету. Надо было выбирать. Либо достаток, либо… Ничья вина, что и вы, и дед мой, поставили на свободу, от которой получили кукиш с маслом. Так что теперь мы никто и звать нас никак.

– Кровь – такая штука, пани, что и через поколение может дать о себе знать. Люди удивляются, откуда у пьяниц и ничтожных париев иногда нарождается дитя с разумом философа и душой принца. Потому что не все так просто было в родословной. Я в этом уверен. Так Вы говорите, пани София, что и стипендия, которую я намереваюсь положить юному дарованию, Вам не интересна?

– Стипендия? – по красивому лицу Софьи пробежала легкая тень сомнения.

– Ну да. Так сказать, денежная компенсация за отсутствие помощи по домашнему хозяйству. Какая сумма показалась бы пани справедливой?

– Неудобно. Я не могу принять никакие деньги. Мы не нищие, пан Адам, – Софья решительно встала, вскинула точеный подбородок едва ли не к расписному потолку усадьбы. Казалось, вся ее изящная фигурка выражает возмущение столь низким предложением.

– Вот и заговорила шляхетская кровь. Присядьте. А Вы говорите! Кровь! Кровь! Любой купчина и обсуждать не стал бы, принял и еще поторговался б о повышении. Вы не такая. Как и дети ваши. Давайте, это будет не стипендия, а заем? Моя инвестиция в будущее пана Михаила. Когда вырастет и получит соответствующее его разуму образование, рассчитается. Это мои корыстные планы. Считайте, что я хочу нажиться. Так пойдет? И вам полегче будет деток на ноги ставить. Решайтесь. Такие предложения бывают не часто, я их называю про себя судьбоносными.

Калека вдруг замолчал, как бы пережевывая внутри себя следующую фразу. Прищурился, затем поднял на Софью живые не по возрасту глаза. Сказал тихо, но веско:

– Прежде, чем отказаться, подумайте не о себе, а о судьбе Михаила. А она ему уготована не простая, но великая… Не спрашивайте, как, но я ясно вижу это.

– Что ж, если заем, то пусть, – неожиданно для себя подчинилась Софья. – Где-то надобно расписаться?

– Любой договор – лишь бумага по сравнению со словом Еленских и Вашкевичей.

– Спасибо вам. Вы благородный человек, пан Адам, – глаза Софьи предательски увлажнились. Она отвела взгляд в сторону, делая вид, что рассматривает камин с кариатидами, поддерживающими полку с массивными бронзовыми часами.

– Спасибо Вам, что доставили старику такую радость. В моем положении любое общение – драгоценный дар. И вот еще. Передайте Михаилу, я тут подготовил ноты, – Еленский ловко перевел щекотливую тему в безопасное русло. – Это Бах. Надобно почитать партитуру, прежде чем мы начнем работать над техникой.

– Ноты? Для Мишки? Он что?..

– Да, уже вполне сносно играет на рояле. Гораздо лучше, впрочем, чем мог когда-то я. Удивительный ребенок. Нет ничего выгодней, чем долгосрочные инвестиции в талант. Одна мысль, что моя личность, наряду с вашей, конечно же, будет маячить тенью в его судьбе, согревает меня не хуже рюмки доброго коньяка, пани София.

Тропинка к черной деревянной хате с яркой вывеской «Синяковъ и К» у перебродских была натоптана. Седобородый благообразный хозяин Николай Сергеевич Синяков относился к своему делу серьезно: лавка ломилась от городского товара. Чего тут только не было! И желтоватые сахарные головы, пирамидой вздыбившиеся до самого потолка, и кадки с сельдью, и конфеты в жестняных коробках, чай, кофий, водка в разной таре, самовары, отрезы заморских тканей, керосин и еще много-много всего.

Деревенские мужички терлись тут постоянно в надежде поживиться халявным табачком у более зажиточного соседа, а то и опрокинуть стопку-другую по случаю, или без оного.

Не пойди Сергей со Стасем за спичками, не услышать бы им у лавки знакомые завывания о нелегком цыганском счастье. По столпившимся зевакам Сергей понял, что кочевая судьба завела карточных шулеров туда, где сила была явно не на их стороне. Марута удивился поначалу, а потом ощутил нечто подобное злорадству.

– Дорога с дорогой не сходятся, а человек с человеком всяк сойдется. Слышь, Стась, гости у нас. Те самые, что деньги за картоху у меня выдурили.

– По молитвам твоим, брат. Бить будем? Или как?

– Ну…можно для начала. Потом, поговорить бы не мешало. Вон тот бугай, видишь? Старшой он у них. Который косит под дурачка. Это мой. А мелкому, что сзади вьется, ты в ухо бей.

– А что потом?

– По обстоятельствам! Лады?

– Погнали!

Наваляли гастролерам как следует, даже отбивать их пришлось. Проигравшиеся мужички, присоединившись к празднику жизни, тут же покатили шулерскую тройку ногами. Сергей был вынужден бить по ушам уже своих односельчан, чтоб угомонились и не забили бедолаг до смерти.

Чудом спасшиеся мухлевщики прикладывали лед к разбитым рожам и зло зыркали на братьев.

– Чего скалитесь, сиволапые? Сегодня – ваша сила. Завтра всяк может повернуться: и на нож налететь в темном переулке, – сплюнул кровью на снег Старшой.

– Та не пугай, дядя. Вы тут чужаки, а все переулки тут наши. Это вам урок, – Стась глянул на Старшого так, что тот поневоле опустил взгляд на сапоги, забрызганные собственной кровью.

– Не поймете, придется повторять. Нам не в лом и в Браслав на рынок подъехать, и в Двинск.

– Денег нету! – нервно заерзал цыганенок.

– Умолкни, Рома. Тут деловой разговор намечается. Закуривай, босота, – Старшой, кряхтя от боли, вытянул из-под толстого кожуха голубоватую пачку «Зефира». – Можем башлять за охрану. Парни вы крепкие, то, что надо.

Стась презрительно сплюнул.

– Обойдемся как-нибудь без ваших денег.

– Точно! – озорно сверкнул глазами Сергей. – А вот карточным фокусам не плохо бы поучиться!

Стась презрительно глянул на Сергея, хмыкнул и пожал плечами. Потом резко развернулся и молча пошел прочь, оставив брата и избитых жуликов в полном недоумении.

– Эй, Стась! Ты чего?! – окликнул Сергей брата.

– Херня все это. Без меня, – буркнул Стась и бодро зашагал дальше.

Сергей улыбнулся и как ни в чем ни бывало весело заявил картежной бригаде:

– Ничего. Прикрытие я вам и один организую. Слово. Меня в этих краях каждая собака знает. Научите ремеслу?

Старшой пустил в морозный воздух изящное кольцо густого дыма.

– Эт по способностям! Хорошего человека отчего б не поучить. А, братва?

– Покажь руки! – потребовал Мелкий, отнимая комок снега от подбитого глаза.

Сергей, не понимая в чем дело, протянул вперед ладони.

– Пальцы длинные. Что надо! – цыганенок широко улыбнулся, показав верхний ряд ровных белоснежных зубов с двумя золотыми фиксами, вставленными явно для блатного форсу.

– Добро. Мы тут до весны на гастролях. Азам научим. Дальше сам соображай. В картах главное выдумка и наглость, все остальное – фарт. Усек? Как там тебя, кличут?

– Марута. Когда учиться будем?

– Братва, наш новый кореш Марута резкий, как понос! – заржал Мелкий.

– Ладно. Рома, дай колоду. Покажу деревне для начала, как скидывать масть.

Старшой взял услужливо протянутую цыганенком колоду, и она вдруг ожила, то перелетая, то веером рассыпаясь щелкающим в воздухе мелькающим столбиком. Сергей смотрел на представление как завороженный. «Хорошее дело. В жизни не помешает».

– Э-э! Помедленней, дядя! Ты как это делаешь?

– А ты усекай. Что своими мозгами дотумкаешь, то надежней в голове приживется!

Господь создавал браславский край с любовью и тщанием. Зеркало небес сотворил, не иначе. Куда ни кинь взгляд – всюду водная гладь да леса, огромные, что не охватить взором, озера, и озерки, и речушки. Все это великолепие – между пологих холмов, превращенных трудолюбивым народом в поля и делянки. И зверья полно, и птицы. А от ягод и грибов, бывают года, проходу нету: растут везде, чуть ли не в огороде.

Благословенная земля. И чего, кажется, не жить на ней в мире и достатке? Всем всего хватает, лови, паши, собирай, да заготавливай, как говорится, от пуза.

Но нет. По виду только – рай. Выжить среди всего этого счастья ой как не просто.

Ошибок тут не прощают. При всей гостеприимности и кажущейся простоте, граничащей с наивностью, народ на Браславах сложный, если не сказать суровый. Шутка ли дело, тысячелетиями бились за эти райские кущи охочие истребить местных и поселиться тут, во все века хватало. Буйных и дерзких вырезали первыми, вот и выжили те, кто по виду невзрачен, по словам не скор, кто добро и обиду запоминает крепко и навсегда.

Народ здесь умеет ждать, чтоб помочь в трудную годину и отдать последнее выручившему. Но и зло против обидчика выращивает в себе долго и бережно. Подвернись удобная минутка, когда все сошлось для фарта, не промедлит: воткнет острый рыбацкий нож в горло на лесной тропе или искру высечет так, чтоб ветер донес огонь прямо на подворье обидчика.

Так тут сложилось испокон веков: своим не особо доверяют, а уж чужакам и подавно. Другое дело семья, нет в ней тайн друг от друга, жизнь готовы положить за родича, без сомнений и долгих раздумий. Потому и выжили, что в ней сила. В родине. РодИна, старики до сих пор так говорят, подразумевая семью. Слово это гораздо древнее, чем думается. Потому за свою родину, за семью, своей жизнью в этом Богом данном раю дорожить не принято.

… Пан Еленский сильно сдал в последние полтора года. Сам не думал, что доживет до этой зимы. Твердая и уверенная походка неожиданно для самого старика вдруг разболталась, как говорил сам, в ногах не было прежней уверенности. Когда к потерям равновесия прибавилось дрожание правой культи и легкое подергивание головы, пан Адам стал собираться в Буевщину, на погост, туда, где находился семейный склеп Еленских.

Наверное, поэтому, чувствуя приближение неминуемой развязки, двенадцатилетие Мишки решил отпраздновать небольшим банкетом, что было странно для отшельника.

Если бы не яростные и велеречивые уговоры Мишки, превратившегося из сопливого оборвыша в настоящего панича, то не бывать бы этому сборищу. Но Мишка чуть на колени не падал. И суровый Стась, который сдался последним, изрек солидно:

– Ладно, твоя взяла, не реви, именинник, зальешь свою шелковую рубаху, ценная вещь, жалко.

– И то правда! – широко улыбнулся легкий характером Сергей. – Хоть пожрем! А там, глядишь, раскинем партеечку в вист, – подмигнул шальным глазом, – от пары проигранных рублишек у пана Адама не убудет.

Софья тут же вскинулась:

– Чтоб не смел мне! А то слухи всякие ходят. Не к лицу Вашкевичам шулерами быть! Думаешь, не знаю про твои ночные посиделки в дисненском постоялом дворе? Откуда мешок сахара? И сапожки Ганне? А? Не скажешь? А люди все видят!

– Оп-па! Собаки лают, ветер носит! Донеслось уже… То не мошенничество было, а фарт! Против фарта не попрешь! А сахар, и все такое – подарки, от всего сыновьего сердца. Ма, ну прет мне в карты, что теперь делать?

– Не играть. Не будет и переть, – хмуро заметил Стась, с упоением драивший еще отцовские выходные сапоги, пришедшиеся ему так вовремя впору.

– Правильно заметил. Коли не играть, то счастье игроцкое к другому уйдет. А нам такое не по вкусу!

– Посидели бы дома, семьей. Как люди. Я пирог испекла.

– Нет! Это я испекла! Ты только подсказывала! – надула пухлые губенки Ганна.

Мишка выглянул в окно, вскинулся.

– Хватит обсуждать уже решенное! Вон сани от пана Адама приехали. Грузим пирог и – вперед! На баррикады!

– Куда? – цыкнул сквозь зубы Сергей, нащупывая в кармане привычную карточную колоду. Но тут же осекся под цепким особым взглядом Стася: есть серьезное дело, говорить о котором надо только наедине.

– Пора. Самое время, – тихо и как-то безжизненно произнес Стась, долго и пристально всматриваясь в глаза Сергея, как бы давая понять «ну, ты знаешь, о чем я».

– Понял. Ну, время, так время, – вмиг посерьезнел балагур. Решительно выдохнул, словно бросаясь в холодную прорубь, чуть ли не прохрипел, демонстрируя на этот раз показную радость, приобнял Мишку.

– Ну что, братишка. Вот ты и взрослый. Будет тебе подарочек от нас. Братский. Пора. Поехали!

Мишка, находившийся в легкой эйфории от предстоящего события, не обратил внимания на странные интонации, хлопнул старшего брата по плечу:

– А то!

Софья, молча наблюдавшая странный спектакль, сглотнула неожиданно подкативший к горлу комок: материнское сердце вмиг почуяло недоброе. Вспомнила про пирог, про томившиеся в кастрюле бульбешники с грибами, засуетилась, заворачивая горячую снедь в толстый пуховый платок. Гнала от себя плохие мысли. Подумаешь о плохом, и вот оно, на пороге. Взрослые, разберутся. Свои головы на плечах повырастали.

… Огромный дубовый стол на львиных лапах, казалось, сиял от надраенного по случаю серебра и изобилия разнообразных угощений.

Посредине на длинном кузнецовском блюде застыл фаршированный судак, обложенный дольками лимона, словно золотой чешуей. Рядом примостились блюдечки с соленой щучьей икрой, заливным из лосиной губы. И это лишь только то, что сразу бросалось в глаза.

Пирожки с зайчатиной и капустой, половинки яиц с рублеными белыми грибами с жареным луком, щедрые ломти севреного окорока, печеная курица, копченый угорь, слабосоленый снеток, истекающий мелкими капельками жира, паштет из печени дикого гуся, огурцы с листьях хрена. Все было оформлено по высшему дворянскому разряду, так, как испокон веков привыкли угощать на пирах хлебосольные литвины, к коим имел честь причислять себя пан Еленский.

Заметив оторопь заробевшего семейства, пан Адам тактично заметил:

– Прошу не смущаться, это первый мой прием за почти пятьдесят лет, захотелось вспомнить, как это бывало в прежние времена. Садитесь. Нет-нет, пан Михаил, вы во главе стола, в качестве виновника торжества.

– Назвался груздем, полезай в кузов, – Сергей решительно подвинул к себе стул и плюхнулся со всего маху на потрескавшуюся от времени кожаную с тиснением обивку.

Прислуга в лице горничной Адели и ее мужа Марьяна только носом повела: странную себе компанию выбрал благородный хозяин. Но панское дело – не мужицкая забота, хозяин всегда был с причудой, чего уж удивляться теперь?

Мишка нутром чувствовал, что-то не так. К чему это изощрение с разносолами? Тем более странно, что Еленскому всегда доставало одного яйца и тарелки ячневой каши, чтобы удовлетворить свои сверхаскетичные потребности. Тому же учил и Мишку. А тут удивительно. При чем тут день рождения? Для чего собирать родных? Вопрос вопросов.

Застольная беседа не клеилась. Братья тяжко вздыхали, не зная, каким из многочисленных приборов подступиться к красоте, вызывающе пахнувшей и заставлявшей сглатывать обильную слюну. Пан Адам, уловив настроение, слегка улыбнулся и прямо руками положил себе на тарелку кусок печеного петуха. Кивнул Стасю ободряюще, тот мигом понял, и дело пошло.

Ели от души, когда еще так придется? Да никогда.

Грустный пан Адам как мог подбадривал семью. Видно было: ему приятно, что все задуманное им и воплощенное горничной Адели, угощение приносит кому-то радость. Сам почти не ел, ковырял массивной вилкой в тарелке, вытирал заливавший глаза пот, градом катившийся с мертвенно-воскового лба. Заметно было, что мыслями Еленский где-то далеко.

Быстро насытившись, братья начали переглядываться, толкая друг друга под столом. Первым не выдержал Сергей.

– Прошу прощения у пана Адама, спасибо за гостеприимство, но у нас со Стасем есть парочка неотложных дел. Если позволите…

– Какие еще дела? – встревожилась Софья.

– Мам, – Стась встал, всем видом давая понять, что они с братом уже достаточно взрослые, что их решение свято не стоит на него покушаться. Пан Адам изобразил на исхудавшем лице улыбку, должную означать учтивое одобрение. Смотрелась она, впрочем, жутковато, будто оскал черепа, отчего маленькая Ганна даже от испуга открыла полный еды рот. Так бы и сидела, если б не мягкое прикосновение маминой руки.

– Что ж, ничего не имею против, панове. Древо жизни и зимой пышно зеленеет. Так устроен мир. Спасибо, что уделили нам частичку вашего внимания.

Скомканно раскланявшись, под удивленными взорами Софьи и Мишки, братья испарились, будто их и не было. Не успела Ганна вслух пожалеть, что братики не попробуют эти вкусные песочные пирожные, вылепленные в форме лебедей, как беседа приобрела серьезный характер. Девчонку тактично увела Аделя, пообещав той показать маленького жеребенка.

– Выпьем за мое последнее застолье.

Пан Адам посмотрел на Мишку грустными и слегка затуманенными болезнью глазами. Молча поднял старинный келих с бордовым, будто свежая кровь, вином.

– Пан Адам, нельзя гневить Бога. Только ему известно. У каждого свой срок, – выдавила из себя ободряющую улыбку Софья.

Мишка замер. Уж чего-чего, а нытья и меланхолии за паном Еленским не замечалось никогда.

– Пани София, будем считать, что пан Езус посылает мне недвусмысленные намеки, что дело движется к закату. Но сейчас не об этом. Меня волнует судьба Михаила.

– Да все нормально у меня, пан Адам.

– Не культурно перебивать старших, – заметила Софья, понимая, что старый калека ведет разговор к серьезной теме.

– Так вот. Мне бы хотелось оставить нечто памятное моему кхм… воспитаннику. Нет, не так, – смутился вдруг всегда уверенный в себе старик. – Моему другу. Да, как это ни удивительно. Да! Другу.

Пан Адам натужно закашлялся, приложил к ставшим вдруг пунцовыми губам льняную салфетку, выхаркал на нее сгусток крови и, едва смутившись, тут же бросил ее жаркое пламя камина.

– Имение и счета разгребут родственники, которых я в глаза не видел, таково уж римское право, ну, не нам менять традиции предков. Но книги. Библиотека. Немного наличности. Был бы рад, если б вы, пан Михаил, приняли. На память.

– Да не надо! – попытался протестовать Мишка, но осекся под суровым взглядом матери.

– Взамен не прошу ничего. Кроме обещания продолжить образование, ваше образование, пан Михаил, в Питерском университете. Я подготовил письмо моему давнему приятелю, профессору Шипило.

Наши роды дружили, и, как бы разумеется, должны друг друга поддерживать. Он человек слова и крови, думается, что обязательства предков для него, как и для меня, не пустой звук. Вот теперь – все.

Пан Адам протянул опешившему Мишке пухлый пакет коричневого казенного цвета.

– Прошу не вскрывать до моей кончины. На этом позвольте откланяться, ибо состояние мое не позволяет продолжить нашу милую беседу. Кушайте. Я сказал Аделе, чтобы собрала вам в дорогу. Прошу прощения. Кха-кха-кха-КХА!

Мишка и Софья с жалостью и удивлением проводили взглядом пошатывающуюся согбенную фигуру, величественно скрывшуюся за плюшевыми бордовыми портьерами, расшитыми золотыми скачущими всадниками, через столетия замахивающиеся на мир своими желтыми нитяными мечами.

… Скрипели полозья, от широкого крупа лошади валил пар, мимо проносились смутные очертания ночного леса. Мишка почти задремал, укутавшись в овечий тулуп, Софья и Ганна, пресытившиеся впечатлениями и обильной пищей, давно сдались и спали.

– Это что еще за хреновина! – Марьян от удивления натянул вожжи, лошадь остановилась, довольно зафыркав от неожиданного передыха. – Вона! Там! Матка боска!

Мишка и проснувшаяся Софья переглянулись. Через ночное небо по горизонту летели тысячи маленьких звездочек, кружились, завиваясь в сказочные узоры. Вылетали они из узкой полосы света, которая виднелась из-за высоких верхушек сосен и елей.

– Красиво как! – Мишка широко открыл глаза, стараясь хорошенько рассмотреть неожиданное чудо. Софья, напротив, схватилась за сердце, лицо ее побледнело. Чувствовалось, что женщина испытывает почти физическую боль.

– Гони! – заорала Софья.

– Куда? – удивился возничий.

– Туда, дурень! Хутор Лозовских! Горит! ГОНИ! Что им пусто было!

Лошадь дернулась под ударом кнута так, что пассажиры чуть не вывалились из глубоких застеленных сеном саней. Помчались.

Мишке передалось волнение матери. В голове складывались кое-какие предположения. Неожиданный уход братьев с приема, загадочные их переглядывания вкупе с однажды подслушанным и не забытым разговором в сарае порождали нехорошие предчувствия.

На фоне разгорающегося пожара стояли две темные фигуры. Сергей и Стась молча наблюдали за вихрящимися языками пламени. Лица их были суровы и неподвижны: до парней дошло, что после содеянного жизнь их уже никогда не будет прежней.

– За батю… за батю, скоты! – почти истерически шептал Сергей. Стась лишь молча сжимал кулаки, смотрел в сторону пожарища, как будто его взгляд должен подкинуть жару во все разгорающееся и разгорающееся пламя.

Из окна неожиданно вылетела тяжелая табуретка, посыпались стекла. Густыми клубами из черного проема повалил белый дым.

Словно в плохом сне братья увидели, как из дымного столба кулем вывалился в исподнем Митяй Лозовский. Тут же упал, зарывшись опаленной головой в пушистый сугроб.

– Живучий, сука, – презрительно сплюнул Стас. К своему удивлению, радости свершившейся мести он не чувствовал. – Собака. Ничего, братец его Антипка поджарится небось, – тяжко вздохнул Сергей, отчего-то пряча глаза: все как-то получалось слишком серьезно, не так, как он ожидал.

– А-а-а-а-а! Спасите! Люди! Спасите! Л-ю-ю-ю-ю-ю-ди-и-и-и-и!!! – истерический бабий визг взрезал ночную тишину.

Первым не выдержал Стась.

– Блядь! – сорвался с места, побежал что есть мочи к пожарищу, на ходу накидывая на голову коричневый суконный зипун.

Сергей помчался следом за братом, пробежав метров пятьдесят остановился: жар был такой, что волосы на голове затрещали и начали дымиться. Он вдруг с удивлением заметил, что время почти остановилось. Видел, как медленно-медленно Стась выбивает одним движением ноги входную дверь и ныряет в горящую хату. Видел, как дым валит и валит, застилая двор с укрытыми снегом деревенскими приспособами, которые в сполохах пламени смотрелись зловещими сказочными скульптурами.

Раз.

И из дверей падает дородное тело Степаниды Лозовской.

Два.

Почерневший от сажи Сергей мучительно долго тянет наружу обмякшего Антипия. Мужик хрипит, широко раззявленный рот забит белой пеной слюны.

Три.

Стась отползает от пламени, падает, пытается встать, но оседает кулем, остервенело растирая дымящуюся голову тут же испаряющимися комьями снега.

Четыре.

Детский визг.

Сергей сам не понял, как очутился внутри яростного пламени. Быстро скумекал, что дышать нельзя. Крик ребенка захлебнулся так же неожиданно, как и начался. Где же он? Растолкал наощупь путающееся под ногами что-то деревянное и тяжелое. Согнулся, под что-то поднырнул, рванул кверху тяжелое. Кровать? Нащупал горящими от боли руками мягкий безвольно обвисший комок тельца. Вздернулся наверх, наружу, к воздуху. Черт с ним, с пламенем, дикой кошкой раздирающим лицо.

К снегу!

К воздуху!

Хлоп. Мягкое. Прохлада.

И тут вдруг все закончилось. Сам не понял, как оказалось, что лежит в саду под цветущей яблоней, посаженной еще дедом. А над головой – бездонное, медленно плывущее куда-то голубое, как дроздовое яичко, небо. И на душе так хорошо и спокойно, как будто тела практически нет. Слилось оно с дикой травой, растворилось в тонком аромате сада. Так бы лежать всегда. Бездумно. Изнывая от неги и покоя.

Пришел в себя от истошного женского крика. Больно. Огляделся ошалело. Над маленькой, распростертой на белой земле детской фигуркой, заламывала руки Степанида.

– Как же… как же мы об этой не подумали.

Попытался вспомнить, как звали дочку Митяя Лозовского, но, увы, не смог.

Покатился по снегу, обхватив голову обгорелыми руками, завыл по-волчьи, понимая, что потерял в этом пожаре самое дорогое – свою светлую и не особо грешную до этого душу.

– Уходим! Уходим, брат! – неизвестная сила подняла Сергея властно, за шиворот, как нашкодившего котенка, и неудержимо поволокла прочь от боли и страданий, куда-то в сторону кромешной лесной тьмы.

Как ни старался потом Сергей избавиться от животного крика матери о потерянном ребенке, но так и не смог, пронеся его в раненом сердце через всю свою изломанную жизнь.