Через мост и дальше

Через три лавки от нас присели люди с гитарой. Если ты, выходя из дома, прихватил с собой гитару и потом оказался на Чистых Прудах в полвторого ночи в компании своих друзей, ты просто не можешь не начать на ней играть. Довольно скоро зазвучала песня “Мое сердце”, и примерно на начале первого куплета мой спутник резко встал и, не говоря ни слова, пошел вниз по бульвару. Я пошел за ним.

– Лучше бы группу “пасош” играл, ей богу, сколько можно петь этого “Сплина”, сил уже нет. Ужасная, отвратительная песня, не понимаю, как можно слушать эту группу, если тебе не сорок лет, и ты не слушал ее в молодости. А им-то не сорок, им максимум двадцать пять, они не старше нас и они вышли прогуляться в центр, чтобы спеть, что сердце остановилось, отдышалось немного и снова пошло. Мне кажется, я не знаю более пошлой песни, по крайней мере, сейчас не могу вспомнить. Фу, ладно, все, я надеюсь, что никогда больше не услышу группу “Сплин”.

– Но ты же понимаешь, что…

– Да, конечно, я понимаю! Конечно! Это риторическое желание, если так можно говорить вообще. Пошли, пожалуйста, прямо, посмотрим, куда нас эта дорожка выведет.

– Она же прямая.

– Ты соображаешь! Ладно, я просто слишком злой из-за этих людей с гитарой. Давай я просто продолжу свой рассказ. Он весьма увлекательный, да? На чем я закончил?

– На том, что все было хорошо, но в институт ты не ездил.

– Да, точно. В общем, оставаться хорошо долго все не могло. Оставалось где-то месяц. Институт меня не трогал, я его тоже, дома притворялся, что делаю какие-то домашние задания, а на самом деле сидел на музыкальных форумах и вел дискуссии о том, хорошая ли на самом деле группа Beatles, или это все дурновкусие и выдумки. Ира ни о чем не подозревала. В определенные дни я подгадывал так, чтобы выйти из дома за полчаса до ее прихода, а потом вернуться, как будто с пар. Даже рассказывал ей какие-то истории о том, как прошел день – они, видимо, звучали правдоподобно. Но в какой-то день все же прокололся. Это была суббота, мы с ней гуляли вдвоем по, как раз, Чистым Прудам, радовались теплой погоде, обсуждали, что было бы здорово съездить вдвоем на какое-нибудь море летом. Выбирали, на какое было бы съездить лучше всего. И случайно встретили моего одногруппника, который нас фактически познакомил. Он почему-то выпал из нашей компании, я почти не видел его с Нового Года. Он спросил, как дела, мы что-то ему ответили, а потом он спросил меня, почему я не хожу в институт. Я попытался как-то нелепо отговориться, что, мол, это у него какие-то проблемы со зрением, ведь мы только вчера виделись, он, видимо, понял, что задал не тот вопрос и сказал, что он с похмелья и плохо соображает, но Ира в наш…театр, конечно, не поверила. Когда мы с ним попрощались и пошли дальше, она замолчала минут на пять, а потом задала вопрос, на который я совсем не хотел отвечать:

– Это правда? Ты не ходишь в институт?

Я решил, что врать не стоит.

– Да. Какое-то время не хожу.

– Какое?

– Ну, где-то с февраля.

Она остановилась, посмотрела на меня таким тяжелым взглядом, которого я раньше никогда у нее не видел, а потом тихо-тихо спросила:

– Почему?

Я попытался начать что-то говорить, у меня не получилось, потом я попытался ее обнять, она сделала шаг назад.

– Нет, ты объясни, пожалуйста. У тебя сессия через месяц, ты ее не закроешь. И значит, через пять месяцев тебя призовут. На два года. Ты как себе это представляешь вообще?

Я не знаю, почему, но я вообще не думал об армии. Мне кажется, я вообще ни о чем тогда не думал.

– Смотри, нет, все будет нормально. Я закрою сессию, правда, времени еще полно. Я совсем забыл, что существует армия. И про институт я тоже забыл, совершенно, я просто не могу ни о чем думать, кроме тебя, правда. Мне кажется, что ты – это все, что у меня есть и все, что мне было когда-то нужно, а все остальные вещи стремятся сделать так, чтобы тебя было меньше.

– Слушай, я очень рада, что ты так думаешь, но это же как-то неправильно, нет? Ты тоже для меня очень важен и мне с тобой бесконечно хорошо, но я же помимо этого делаю другие вещи, и ты не становишься меньше. Почему ты так не можешь?

– Не знаю. Я просто не знаю, серьезно. Как будто, если я начну заниматься учебой, я не смогу быть с тобой таким, как раньше. Как будто все станет хуже.

– Хуже все станет, если ты уйдешь на два года. В смысле, ты как себе вообще представляешь нашу жизнь через несколько лет хотя бы? Когда ты окончишь институт, допустим, что ты его окончишь, что ты будешь делать? Мы же не сможем всю жизнь провести так, как последние полгода, так просто не бывает.

– Почему? Я верю, что сможем. Все же прекрасно.

– Да нет, ты не понимаешь! Все прекрасно, все замечательно, но ты же не будешь всю жизнь брать деньги у своей матери, прикрываясь тем, что ты учишься в институте! Она тебе сама перестанет их давать в первый же день после получения диплома. И если ты думаешь, что она отмажет тебя от армии, то нет, этого тоже не будет. Как будто я знаю ее лучше, чем ты, господи!

Она была права, конечно. Поразительно, почему я не смог сам додуматься до таких очевидных вещей, но, с другой стороны, время-то действительно еще оставалось. Нужно было всего-то начать ходить на пары, провести майские праздники за учебой, сделать все, что до этого не делал и потом выйти на сессию и сдать ее, хоть бы и в сентябре. Все было реально. Но я все равно сомневался.

– А если…

– Да что если? Ты думаешь, что я от тебя уйду, если ты будешь заниматься какими-то другими делами? Нужными делами? Серьезно, ты так думаешь? Ты совсем придурок?

Она начала плакать. Я обнял ее и стал говорить, что я все сделаю как надо, и все будет хорошо. Она немного успокоилась, мы пошли дальше. Я твердо решил, что сделаю все, что угодно, чтобы никогда не расставаться с ней.

И этой решимости было достаточно, чтобы засесть за учебу. Все это было, на самом деле, совсем не сложно, нужно было просто начать. За майские праздники я с нуля сделал проект по черчению и практически все домашние задание, которые нужно было сдавать. Мои одногруппники оказались на удивление отзывчивыми, они помогали мне, когда я просил объяснить какие-то не самые понятные мне вещи. Но самое главное, что Ира каким-то образом делала так, что мне хотелось этим всем заниматься. В итоге, к июню я вышел на сессию почти без долгов. Не очень приятная ситуация была только с мат анализом, но я был уверен, что его я тоже подтяну и благополучно сдам, но уже в сентябре. В итоге – нет. В какой-то момент я был так окрылен тем, как просто мне все дается, и с какой легкостью я получаю зачет за зачетом, что немного сбавил требования к себе, ну, и завалил два экзамена подряд. Сначала один, а потом, из-за нервов и перенапряжения, другой. Я не очень хочу рассказывать подробно – были не самые приятные дни в том году, мягко говоря. С учетом не допуска по матану, было уже три хвоста. Мне кажется, я тогда все время ходил с таким, хмурым видом.

Он посмотрел по сторонам, потом поднял голову и увидел памятник.

– Как вот этот вот Грибоедов. И постоянно смотрел в пол. Один хвост закрыл на пересдаче, а по второму, наоборот, две завалил. В сентябре, в конце, меня, в общем, отчислили. Помню, что в тот день я пошел домой пешком и, пока шел от Бауманской до Покровки напился так, что удивительно, что вообще дошел. Иры дома еще не было, я спустился вниз в магазин, купил там бутылку коньяка, поднялся обратно, не знаю уж, как мне это удалось, и уселся с этой бутылкой на пол кухни. Сидел там, смотрел в окно и пил коньяк, пока Ира не пришла. Когда она пришла, я не смог встать сразу, но зато сразу смог ей, по слогам, сказать, что меня отчислили. Она сначала не поверила, потом начала ругаться, говорить какие-то слова. Я ничего не слышал и через пять минут уснул, прям на том полу. Проснулся каким-то образом в кровати. Иры не было. Я встал, пошел в ванную, посмотрел на себя и тут же закрыл глаза. Я был отвратительный. Вернее даже, обгаженный. Вот примерно как Шухов голубями, только изнутри.

– Но, подожди, он же совсем не… Хотя… Да, ты прав. Странно, все памятники же обгаженные, но этот почему-то особенно. Либо его не чистят, не знаю.

– Возможно, сама конструкция постамента, то есть, башни этой его, привлекает голубей. Ну, то есть, им удобно на ней сидеть, и это влечет последствия. Так тяжело об этом говорить, мне кажется, я никогда этого никому не рассказывал кроме себя. Не о постаментах, ты понимаешь. Но и все равно – то были даже не разговоры, а размышления вслух, по утрам, в ванной, или еще где-то. А сейчас я как будто ковыряюсь у себя под кожей, и мне, что удивительно, почти нравится даже.

– Ну, я могу сказать, что мне интересно тебя слушать, но я не уверен, что знаю, что отвечать.

– Да не надо ничего отвечать, воспринимай это как, не знаю, саундтрек к ночной прогулке по Москве. Сложно придумать саундтрек лучше.

– Да уж, пожалуй. Но ты продолжай. Мы все равно идем прямо, пиво у нас еще не кончилось, а я тебя внимательно слушаю.

Он усмехнулся, потом его усмешка превратилась в кашель и какое-то непродолжительное время мы шли под такой саундтрек.

– Прости. Ну как тут продолжать, я чувствовал себя погано тогда. Ира не отвечала на телефон, я не знал куда себя деть. Вышел из дома, купил себе чекушку коньяка в магазине и пошел бродить по району. Непонятно, как выбрел к заброшенному корпусу общежития МГЛУ, хотя, с другой стороны, куда я еще мог выбрести в тот момент. Поднялся на крышу, периодически потягивая коньяк, подошел к краю, стоял и смотрел на центр Москвы, на все эти крыши и все остальное. В какой-то момент подумал, что можно спрыгнуть вниз и никаких проблем больше не останется. Как и меня, собственно, но не решился. Суицид – это слишком серьезное решение, чтобы его принять, все же. Требует смелости, либо, наоборот, безрассудства. У меня не было ни того, ни того, я просто стоял, курил и делал глоток за глотком из бутылки. Она вскоре закончилась, и я, пошатываясь, спустился вниз и вернулся домой. Иры не было. Я ей позвонил, она не ответила, но потом прислала сообщение, что она у родителей и вечером приедет ко мне. Я немного успокоился, прилег на кровать и, к своему удивлению, уснул. Проснулся от того, что она била меня в плечо. Вид у нее был недовольный.

– Как ты спать-то можешь вообще?

– Не знаю, я сам не ожидал. Я просто прилег пока тебя ждал, ну и как-то уснул, случайно.

– Уснул он случайно. Что делать-то будешь дальше?

– Не знаю, наверное, сейчас я ничего не смогу сделать. Восстановиться не смогу – семестр уже начался, это только через год получается. Можно устроиться работать куда-нибудь, не знаю, надо посмотреть, что как.

– А армия?

– Ну, повестки мне не приходило, так что…

– Она может прийти через неделю. Что тогда делать будешь? И еще, ты матери своей звонил?

– Зачем?

– Ну, ей нужно сказать, что тебя отчислили. Мне кажется, это правильно.

– Если я ей скажу, что меня отчислили, мне придется переехать к ней обратно, и мы с тобой не будем видеться, по крайней мере, так много. Я позвоню, конечно, но немного позже. Не знаю, я вообще не хочу об этом сейчас думать. Можешь, пожалуйста, просто меня обнять?

Она обняла, все стало не так плохо. Я снова спрятался ото всех проблем, старался о них не вспоминать, и все было нормально. Продолжалось эти прятки недолго – через какое-то время мне, разумеется, пришла повестка. Поскольку, прописан я был не в Москве, она пришла моей матери, та подняла истерику, а ее истерики всегда больше походили на взрыв небольшой водородной бомбы, причем накрывал он тебя вне зависимости от того, лег ли ты к нему ногами, или продолжил стоять. Я попытался с ней как-то поговорить, но поговорить, не упоминая о том, что в институте я больше не учусь, было невозможно – это тоже стало ей известно. Меня буквально за волосы вытащили из моего уютного беззаботного мирка. Она наотрез отказалась помогать мне с уклонением от воинской службы, сказала, что и так слишком много для меня делала, а я ничего не ценил, и теперь должен разбираться со своими проблемами самостоятельно. Как с ними разбираться я не знал, поэтому мне ничего не оставалось, как явиться к военкомату с вещами и уйти служить. Не бегать же мне было, в самом деле. Тем более, особо бежать было некуда, да и бегать пришлось бы около десяти лет. За такой срок можно далеко убежать, конечно, но вопросы “как” и “на какие деньги” оставались открытыми. Глупо, конечно, можно было просто не брать повестку в руки, но я об этом совсем не знал тогда почему-то. Ну, и мама бы вряд ли согласилась пойти на такую хитрость. Повестку-то ей принесли, в конце концов.

Перед тем, как я ушел, мы страшно поругались с Ирой. Она была очень грустной, ей было плохо, а я не мог сделать так, чтобы ей стало хорошо. Потому что тут просто нельзя было ничего сделать, только говорить слова, которые я уже не мог говорить. Она меня упрекала, что я такой тупой и бесполезный, потом упрекала в беспомощности и отсутствии минимальных представлений о жизни, а я не хотел отвечать на ее упреки своими, и просто со всем соглашался. Ну, и больно ей было, что уж тут, она пыталась, ругая меня, как-то эту боль уменьшить. Потом я спросил, будет ли она меня ждать – такой вопрос, наверное, задает каждый человек, оказавшийся в подобной ситуации. Она ответила, что, конечно же, будет, но подумав, добавила, что, раз я сейчас такой неприспособленный, то через два года армии стану только хуже. Сказала, что не хочет ездить ко мне на встречи, потому что эти встречи будут слишком тяжелы для нас обоих и после них не будет хорошо. Будет только в груди болеть и сложнее ходить. В итоге я, все-таки, разозлился, накричал на нее, что это все происходит только потому, что я жил ради нее все это время, что она виновата в том, что мне сейчас нужно уходить. Мне тоже ведь было больно, я боялся и надеялся на ее поддержку, а не получив ее старался облегчить свою совесть, обвинить ее в моих проблемах, хотя виноват в них был только я сам. Она на все это ответила, что мы расстаемся. Сказала, что мы увидимся через два года, и тогда станет понятно, что нам делать дальше. Я сказал, что в таком случае лучше не видеться вообще никогда и попросил, чтобы она ушла из моей квартиры. Мы были оба злые и беспросветно тупые. Она ушла. Я даже не жалел в тот момент. И больше я ее, собственно, никогда не видел. Но лучше от этого, разумеется, не было.

Мы шли по Рождественскому бульвару, он тоже был перекопан, как и половина центра Москвы этим летом. Там, где должны были быть газон или клумбы, были ямы и канавы, из которых торчали красные провода. Они высовывались из земли и хаотично расползались в разные стороны, насколько хватало длины. Мне казалось, что это змеи, которые ползают вокруг нас и пытаются нас укусить, хотят, чтобы мы поскорее умерли, и они смогли снова спрятаться в свои норы под землей. Особенно странно клубки этих проводов смотрелись рядом с поклонным крестом, как-то неестественно. Как будто крест сейчас уйдет под землю, и все мы попадем под иго. Иго красных змей и деревянных палет. Мой спутник докурил сигарету, выкинул ее в одну из канав и сразу же зажег вторую. Он опять замолчал, наверное, собирал свои мысли, чтобы они не расползлись в разные стороны как провода. Я решил инициировать дальнейший разговор:

– То есть, ты ушел в армию?

– Ага. Вот про что я говорить вообще не хочу, это про нее. Там было не очень. Ты служил?

– Нет, но у меня были сборы на месяц. Совсем не то, конечно, но примерно я представляю.

– Очень примерно, я думаю. Нет, там было не так плохо, как всем кажется, но в целом, конечно, не очень хорошо. В какой-то момент я понял, что можно организовать какую-то музыкальную самодеятельность, выступать на собраниях, посвященных разным праздникам, и тебя будут меньше трогать, но понял я это примерно через полгода. До этого было своеобразно, скажем так. Мне казалось, что я тупею с каждым часом, просто физически теряю части мозга. Ночью мне снилась Ира, каждую ночь, а утром я открывал глаза и не понимал, где я и что мне нужно делать. Там с этим было все просто, конечно, просто смотри на остальных и повторяй – я повторял, но на автомате, совершенно не думая. Выходило у меня, соответственно, плохо, за что я и попадал во всякие не очень приятные ситуации. В наряды там внеочередные, всякое такое. Но в следующий раз, когда я ложился и закрывал глаза, Ира снова возвращалась.

– И так все время что ли?

– Да, буквально. Ну, бывали, наверное, дни без этого, я уже не очень хорошо помню. Телефонами тогда пользоваться можно было очень немного, в те моменты, когда пользоваться было можно, я обычно даже не брал его в руки. Думал, что говорить со мной она не захочет, да и сам не знал, что можно ей сказать. Поэтому просто не звонил, даже не пытался.

– Я помню, на моих сборах я тосковал по своей несостоявшейся девушке – не знаю, почему, возможно, это именно так и работает все. Помню, мне в какой-то день приснился очень странный сон, как будто не из этого мира, ощущение после него было именно такое. Она в этом сне присутствовала, но скорее именно потому, что она постоянно присутствовала в моей голове, в самом сне ее не было. И ровно в тот момент, когда она могла бы там появиться, я услышал фразу “Рота подъем!”, произнесённую мерзким гнусавым голосом, и мне пришлось разлеплять глаза, вставать и идти на утреннее построение. В тот день я, кажется, так и не пришел в себя, но это был, пожалуй, единственный такой день – мне не очень часто снятся сны. Если бы они снились каждый день, я бы, наверное, не выдержал.

– Я как-то выдержал. Не знаю, как. Почему-то я все это выдержал, хотя было бы лучше, если бы нет. В какой-то день я все-таки взял в руки телефон и увидел там много пропущенных вызовов от моего одногруппника, штук двадцать, наверное. Я перезвонил, и он сразу, без приветствий и всей прочей вежливости сообщил мне, что Ира попала в аварию в метро и лежит в больнице. Что у нее что-то серьезное и неизвестно, выживет она, или нет. Я полностью выпал из реальности в тот момент. Стоял в этой комнате для телефонных разговоров где-то полчаса, не двигаясь, пока в нее не зашел старшина и не задал очевидно напрашивающийся вопрос. Я не ответил на него сразу, он повторил еще раз, с большей…настойчивостью, я повернул голову в его сторону и спросил, можно ли мне получить увольнение. Чтобы ты понимал, это был второй месяц моей службы. Мы еще не закончили начальную подготовку и не приняли присягу, увольнения мне никто не дал, хотя я объяснял ситуацию всем чинам по порядку. Она умерла через неделю после моей присяги. Ничего не помогло, ни деньги, которые собрали, ни лечение, ни молитвы, которые я неосознанно говорил стоя на тумбочке ночью. На похороны меня уже отпустили. Но я не смог поехать. Просто не смог, не знал, как я смогу перенести все это: все эти горюющие люди, служба, слезы, кладбище. Поэтому я просто вышел из части и напился в каком-то первом баре. Обратно вернулся пьяным, но ни к каким взысканиям меня не предъявили. Все же люди были, в конце концов, пусть и своеобразные. Все всё понимали.

– И, прости, очень глупый вопрос, но – как ты с этим справился?

– Да никак не справился. До сих пор, наверное. То есть, прошло уже очень много времени, чтобы я примирился с этим фактом, но все равно как-то каждый раз не по себе. Такое чувство, что этого не должно было случиться. Скорее всего, мы с ней никогда больше не были бы вместе, но какая разница вообще? Она не должна была умереть в двадцать лет. Никто не должен умирать в двадцать лет. И еще, я чувствовал себя самым отвратительным человеком, из-за того, что наговорил ей все те вещи, которые наговорил, и что не приехал к ней в больницу. Наверное, она была без сознания, я не знаю. Но я мог хотя бы приехать. Просто уйти из части и уехать в Москву. И неважно, что было бы потом, но я так не сделал. Уже после армии я пришел к ней на кладбище, стоял там, смотрел на камень и разговаривал с ней часа полтора. Рассказывал все, что произошло в моей жизни после нее, то, о чем она не знала. Извинялся, что я был таким, каким был, в какой-то момент расплакался от осознания, что она меня не услышит и не ответит. Потом в итоге повернулся и ушел и больше уже никогда не приходил. Но она навсегда осталась где-то внутри меня. Как какой-то жизненно важный орган. Важнее, чем мозг и сердце.

Он рассказывал об этом так спокойно и буднично, как будто прочитал эту историю в книге и особо в нее не поверил. Как будто это все произошло не с ним, а с каким-то другим, никогда не существовавшим в реальности, человеком. Интересно, сколько раз он рассказывал эту историю вслух? Пусть даже самому себе. Наверняка он очень много об этом всем думал, раз за разом прокручивал в своей голове всю последовательность событий, но никому не рассказывал. Возможно, было некому, возможно, он не мог найти сил, чтобы сказать эти слова. Или найти сил, чтобы слушать слова, которые ему бы сказали в ответ. Слушать слова сочувствия всегда сложнее, чем это сочувствие вызвать. Я не умел подбирать слова сочувствия. Поэтому просто молчал. Мы шли дальше, мимо стоящих посреди разрытой земли лавок, на которых сидели выпивающие люди, мимо шума и веселья, опустив головы и не ощущая, что мы идем. Вдруг, я понял, что иду один, а мой спутник остался где-то позади. Я обернулся и увидел, что он стоял посреди бульвара и, запрокинув голову, допивал остаток нашего пива. Потом выбросил бутылку в сторону, она покатилась по плитке и в итоге скатилась в канаву. Я позвал его, он повернулся в мою сторону и медленно, словно не понимая, зачем, пошел.

– У нас больше нет пива, да?

Я кивнул.

– Эх! Жили бы мы сто лет назад, пошли бы сейчас в “Ад” и, определенно, не дожили бы до утра. Оказались бы в Неглинке. Зато, возможно, про наши трупы написал бы Гиляровский.

– Или мы пошли бы в “Эрмитаж” и съели бы оливье с рябчиками, почему ты так плохо о нас думаешь?

– А ты на нас посмотри. Думаешь, нас пустили бы в “Эрмитаж”?

– А ты думаешь, мы нашли бы вход в “Ад”?

– Нашли бы, конечно. Но давай лучше найдем какой-нибудь паб, где можно выпить и не умереть. Не хочу сегодня умирать, вроде, я уже об этом говорил.

– Можно пойти в “Герои”, это не очень далеко, пойдем. Ты мне что-то еще будешь рассказывать?

– Да. Самое главное я, конечно, уже рассказал, но после этого я все-таки еще как-то дожил до сегодняшнего дня.

– С трудом могу представить, как. Но подожди, это же очень просто – проходит время и ты смиряешься со всем. И ты, судя по тому, как ты сейчас говорил, вполне принял все эти события и смирился с ними. Наверняка они причиняют тебе боль – это точно не те события, которые должны происходить в жизни, в любой жизни, но ты их принял. Это уже хорошо, по-моему.

– Ну, конечно, я их принял, у меня и вариантов-то не было. Что мне было делать? Увлечься оккультизмом? Спиться? Я пытался спиться, но мне довольно быстро надоело. Возможно, я никогда не любил Иру по-настоящему. Знаешь, так, чтобы это было важнее, чем жизнь. Чтобы не смочь физически жить без нее. Было погано, конечно. До сих достаточно погано – с тех пор я толком не завел ни одних отношений, ни дружеских, ни романтических. Как-то не получалось. В момент, когда я чувствовал, что этот человек становится для меня важнее, чем обычные ежедневные люди, я себя приструнял, сдерживал что ли как-то, и постепенно наше общение прекращалось. Видишь, я сейчас с тобой такой откровенный потому что знаю, что мы никогда больше не увидимся. В каком-то смысле я говорю совсем не с тобой, а со всеми людьми на свете и одновременно ни с кем. Мне совсем не важно, кто именно меня слушает. Я тебя выбрал, конечно, да. Но только потому, что ты был в меру грустный и был один.

– Ну спасибо за доверие! И как тебе удается так жить?

– Ну, как. Как живет большинство людей? Посмотри на себя – сегодня пятница, ты пил пиво в баре в одиночестве, а потом повелся на первое же слово произнесенное в твою сторону каким-то случайным человеком. И в итоге провел последние четыре часа слушая увлекательную, конечно, но совсем не приятную, историю его жизни. Мне кажется, ты тоже достаточно одинок. И ты не так чтобы сильно от меня отличаешься. Просто в твоей жизни никто не умирал и ты не чувствовал себя виноватым из-за этого. В остальном – все то же самое.

– Ну, не то же, не надо. Я не искал контакта с незнакомыми людьми, до такого я еще не дошел. Мне кажется, я достаточно уверенно чувствую себя наедине с собой. Мне комфортно и не хочется кому-то изливать душу.

– Знаешь, человек, конечно, по своей природе, существо одинокое, но он всегда пытается своей природе изменить и стать частью какой-то группы. Найти себе партнера, там. Когда человек говорит, что ему это не нужно, он либо врет, либо с ним что-то не так. Со мной вот все не так, с самого начала – я не стесняюсь в этом признаться. А ты врешь. Не надо врать. Просто признайся тоже.

– Слушай, я не собираюсь рассказывать тебе свою историю, мы…

– А я и не прошу тебя рассказать свою историю! Она мне не очень интересна, если уж совсем честно. Я хочу, чтобы ты перестал врать самому себе. Нужно уметь быть одному, да, с этим никто не спорит. Нужно уметь интересно проводить время с самим собой, но говорить, что тебе не нужны другие люди – этого не нужно. Они в любом случае нужны. И ты знаешь это прекрасно, только отгоняешь от себя это знание. Потому что так проще.