Через мост и дальше

– Я думаю, никогда не помешает укрепить здоровье еще немножко. Когда-то я, не помню, почему, перестал пить стауты и через неделю заболел.

Теперь усмехнулся уже он и поднял свой стакан.

– Ну, тогда, не побоюсь этого слова, за здоровье!

Мы чокнулись и выпили. Мой сосед довольно вздохнул и погладил бороду. Я чувствовал себя слегка неловко. Мне никогда не нравились такие странные знакомства, не нравилось знакомиться в пабах потому что, как правило, все знакомство ограничивалось достаточно бессмысленным разговором о каких-то очень важных, как в тот момент казалось, вещах, а потом прекращалось. И, вроде как, я никогда не ждал от этих знакомств ничего, и уж тем более не ожидал рождения дружбы или чего-то подобного, но заводить мне их все равно не нравилось. Моему соседу, судя по всему, они тоже не особо нравились – пока он больше не сказал ни слова. Видимо, наш диалог был обусловлен исключительно необходимостью, подумал я с облегчением, он же занял мое место, вот и нужно было сказать хоть что-то. Элементарная вежливость.

Какое-то время мы сидели молча, время от времени поднося стаканы к губам. За нашей спиной за столом собралась вполне шумная компания из пяти молодых людей, по виду студентов второго или третьего курса какого-нибудь технического вуза. Они дружно распивали лагер, стоящий в списке первым и обсуждали чемпионство Спартака, которому, вообще-то, уже исполнилось несколько месяцев. В какой-то момент они это, как будто, поняли и перешли к обсуждению раскладов на предстоящий сезон – здесь их мнения разделись на диаметрально противоположные и дискуссия стала более эмоциональной.

– Интересно, а если бы они не выпили столько пива, сколько они выпили, в каком тоне шел бы разговор? – спросил мой сосед. Он тоже к нему прислушивался.

– Не знаю. Это же футбол, тут ни в чем нельзя быть уверенным.

– Забавно другое – как они возбуждены тем, что выпили по несколько стаканов весьма посредственного пива. Скорее всего, они даже не опьянели, они просто возбуждены от самого факта.

– Да, но они же студенты. Сколько им лет, восемнадцать? В таком возрасте нормально возбуждаться от того, что выпил немного пива. Оно тебя раскрепощает.

– Хуже будет, если они пронесут эту способность через всю жизнь.

Я не очень понял, о чем он говорит, но, к счастью, он сделал глоток и развил мысль.

– Я всегда воспринимал алкоголь как необходимый атрибут жизни. Как, своего рода, средство, которое помогает мириться со всем вокруг, как что-то, что облегчает существование, если угодно. Есть люди, их много, – и наши юные друзья, безусловно, из их числа, – которые относятся к алкоголю, как к празднику. Но ведь он – совсем не похож на праздник. Скорее на обычную, в меру безрадостную жизнь. А похмелье – на смерть. Мне жалко, что они этого не понимают и, наверное, не поймут.

– Я понимаю, о чем вы, но разве вы, когда учились на первом-втором курсе, не относились к нему так же?

Он посмотрел вниз и улыбнулся.

– Нет. Я очень мало учился на первом курсе и вообще не учился на втором. Благодаря этому у меня было достаточно времени, чтобы придумывать разные теории, некоторые из которых были подтверждены экспериментально. Теория про алкоголь – из их числа. Если хотите, я могу рассказать вам другие. Если хотите, я могу рассказать вам вообще все. Мне почему-то захотелось поговорить, так, как не хотелось, наверное, никогда. Но только, если вы этого хотите.

Я-то, конечно, не хотел ни о чем говорить. Я хотел допить свое пиво, возможно, выпить еще одно и поехать домой – в последнее время все мои пятницы заканчивались приблизительно так. Слушать историю жизни случайного незнакомого человека у меня не было никакого желания. Я истории и знакомых-то людей с трудом находил силы слушать. А тут – теоретик, который находит в алкоголе спасение от существования. Надо оно мне?

Оно мне было, конечно же, не надо. Но сказал я почему-то совсем не это.

– Да, я хочу. Не понимаю, почему, но хочу.

Он улыбнулся.

– Выходит, мы оба не понимаем, зачем нам это нужно, но оба хотим. Поразительное единогласие! Тогда я предлагаю взять еще по пиву. – Он встал. – Вам такое же?

В этот момент на экране вполне безобидный концерт группы Tears for Fears сменился AC/DC.

– Мне кажется, что, когда здесь начинается AC/DC, нужно уходить. Они как будто сами намекают: ребята, теперь вечеринка только для избранных, всем прочим – пора.

– Да. – Согласился мой сосед. – Я много чего в жизни, конечно, видел из того, на что смотреть бы не стал, но вот престарелый Агнус Янг в школьной форме – упаси Боже. Пойдемте? Я думаю, мы легко найдем какой-нибудь другой паб, они теперь на каждом перекрестке.

Мы встали и вышли на улицу. Закурили. Я снова посмотрел на машину и решил спросить:

– А вы не знаете, случайно, что именно это за машина?

Он подошел поближе, прищурился, потом отступил на пару шагов.

– Эта какая-то “Волга”. То ли ГАЗ-21, то ли 24. Но “Волга” в любом случае. Вам это очень важно?

– Нет, просто всегда было интересно, а спросить было не у кого.

Мы прошли под “Волгой” и пошли в сторону Ильинки. Мой спутник молчал и выдыхал дым. Потом сказал:

– Пойдемте, наверное, на Маросейку. Уж не знаю, что конкретно мы ищем, но там что-нибудь найдем точно. И, может, перейдем на “ты”? Мы, конечно, все равно это сделаем чуть позже, но лучше договориться, я считаю.

– Да, само собой. – Согласился я.

Почти весь путь до Маросейки был перерыт. Вокруг памятника героям Плевны хаотично лежали тротуарные плиты и бордюрные камни, огороженные бело-зеленым забором. Наверное, так лучше, чем общественный туалет, подумал я, пока мы шли по узкой тропинке, обозначенной красными дорожными ограждениями, которые отделяли нас от проезжающих рядом машин. Наверное, лучше горделиво стоять посреди разрухи, чем самому быть разрухой. На самой Маросейке дорожных работ, к счастью, не велось. Мы перешли на левую сторону улицы, и пошли прямо. Мой спутник шел смотря себе под ноги и не поднимал головы даже для того, чтобы посмотреть на светофор. Казалось, что он что-то вспоминает, но, возможно, ему просто было неловко, что он начал разговор со мной и теперь продолжает его таким образом. Тут он поднял голову вверх, посмотрел на звенящую колоколами церковь, а затем сказал:

– Знаете, то есть, – знаешь, я был тут две недели назад, но мне отчего-то кажется, что я так давно здесь не был. Когда-то я тут жил, недолго, пару лет. Потом пришлось съехать, и с тех пор я почти здесь не появлялся.

– Ты жил на Китай-Городе? Серьезно?

– Да, в Спасоглинищевском переулке, недалеко от синагоги. Когда учился в институте, в МГТУ. Каждый день вставал, садился на автобус и ехал по прямой, около получаса. Ну, то есть, не каждый, конечно. Каждый четвертый, скажем так. Потом, и именно поэтому, из института меня отчислили, и мне пришлось сменить центр Москвы на воинскую часть – не самая приятная смена обстановки в моей жизни. Но я тут пожил, да. Сейчас тут все, правда, немного по-другому, но и время прошло, все же. – Он немного помолчал. – Где тут можно пива-то выпить?

Я назвал первое, что пришло в голову:

– Лора Крафт?

– Я не знаю, что это, но звучит достаточно ужасно. Пойдем.

Мы прошли еще двадцать метров и повернули налево в Армянский переулок, а затем свернули в арку, на входе в которую на асфальте большими желтыми буквами было написано “нотариус”.

– Выглядит как идеально место для паба с названием “Лора Крафт”. – Отметил мой спутник. – Как будто именно здесь он и должен был открыться.

Внутри было довольно тесно, поэтому мы взяли по стауту и уселись за столик на улице. Я сделал глоток и уже хотел задать какой-то вопрос, но он меня опередил.

– Я так боялся уезжать в институт. И хотел и одновременно боялся. Очень хотелось уехать из дома, сколько мне тогда было? Лет 17, наверное, а за всю прежнюю жизнь я ни разу из дома не выезжал. Почти не выходил даже, только в школу. А тут – поступил! Уехал! В другой город. Один! Было страшно, правда. Помню, я стоял перед главным зданием МГТУ.… Не знаю, ты представляешь себе, как оно выглядит?

Я кивнул.

– Так вот. Стоял, и пытался охватить его взглядом, а оно банально не помещалось. Мне казалось, что оно какое-то удивительно огромное. Статуи эти, колонны, ступеньки. Еще и крылья, которые, как будто, меня потихоньку окружали и загоняли в западню. Я себе в тот момент казался крошечным, меньше, чем муравей, хоть это и не было так, конечно. Мне тогда очень хотелось развернуться, повернуться к нему спиной и никогда его больше не видеть. Но развернуться означало вернуться домой, а этого мне хотелось меньше всего, поэтому я откуда-то набрался смелости и пошел вверх по ступенькам. На последней остановился и посмотрел вниз, на реку и Лефортовский парк и внезапно мне стало легче. Потому что я перестал видеть здание, наверное. Не знаю. В общем, я смог достать из кармана пачку сигарет – мою первую в жизни пачку сигарет, которую я купил два дня назад, и закурить. Это, пожалуй, самое сильное воспоминание, которое связано с институтом. Потом начались какие-то глупые пары, мне приходилось чертить втулки и брать производные, а мне это совсем не нравилось. По большому счету, я поступил в институт только ради того, чтобы уехать из дома. До самого обучения мне дела не было.

– Ну, мне кажется, это достаточно популярная позиция на первом курсе, разве нет?

– Наверное. Пожалуй, да, большинство так думает. Но потом все что-то понимают и начинают учиться. Хотя бы минимально. Ну, не все, конечно. Но я так и не начал никогда. Мне не понравился ни один мой одногруппник, они все казались странными и тупыми. Скорее всего, странным и тупым был именно я, ведь у меня не было почти никаких социальных навыков, не осталось, да и не было никогда, школьных друзей, по сути, в своей жизни я общался только со старшим братом и отцом. Но один ушел из дома, когда мне было десять, а второй умер через четыре года после этого. Возможно, поэтому я не хотел ни с кем общаться, не знаю. Никогда об этом не думал.

Я слушал его и не понимал, нужно ли мне что-то говорить в ответ, или нет. Он явно не чувствовал передо мной никакого стеснения. В конце концов, я был абсолютно случайный человек, который почему-то оказался с ним сегодняшним вечером. Почему бы не излить душу случайному человеку? В этом был определенный эгоизм, потому что он таким образом, пусть и частично, избавлялся от своей боли, а я его боль в какой-то мере приобретал. Но меня никогда не пугала перспектива взять немного чужой боли на себя. Если бы было можно, я бы забрал всю боль у тех людей, которые особо остро ее чувствуют. Но так было, к сожалению, нельзя.

Он продолжал:

– Ты правильно ничего не говоришь. Пока не надо. Сейчас мы выпьем еще какое-то количество пива, и говорить будет одновременно и проще и сложнее, тогда ты и начнешь задавать вопросы. Я к этому абсолютно готов.

– Я просто не знаю, что сказать. И не уверен, что вообще нужно что-то говорить.

Он усмехнулся.

– Вот и правильно. В общем, институт у меня совсем не удался. Вместо того, чтобы ходить на пары, я днями сидел дома и слушал музыку. Прослушал кучу всего, беспорядочно и хаотично, но в тот момент это было вообще не важно. Странно, что я выбрал именно это занятие. Слушать музыку. То есть, буквально, включал какой-нибудь альбом, ложился на кровать и смотрел в потолок все время, пока он играл. Вслушивался в текст, пытался разобрать смысл песни, все такое. Если не понимал какие-то слова – смотрел их значение и старался запомнить. А чтобы лучше запоминалось, заучивал тексты и распевал их утром в душе. Было, в общем, весело. Мне это нравилось гораздо больше, чем ходить в институт и пытаться понять, что такое литье в кокиль и зачем это вообще надо. Музыка меня освобождала, я слушал ее и забывал, что у меня было какое-то там детство, что где-то остался дом с матерью, куда я не хотел возвращаться никогда, и что мне нужно ходить в институт, а иначе именно это и произойдет.

Вечерами я выходил на прогулки по району. Они абсолютно не были оригинальными, я просто выходил из дома и шел прямо, а потом в какой-то момент поворачивал туда, где больше нравилось. Я впервые был в Москве, но мне совсем не хотелось ее изучать, ходить в какие-то музеи или куда-то еще. Я даже на Красной Площади впервые побывал спустя три месяца, после того, как сюда приехал. Хотя жил от нее в двадцати минутах ходьбы. Странно, что мои случайные повороты меня туда ни разу не привели, правда?

– Мне кажется, что Красная Площадь – явно не первое место в Москве, куда стоит идти. Не знаю. Я ее уже почти не замечаю, когда прохожу рядом. Даже, когда иду по ней не замечаю. Погоди пару минут, хорошо?

Он кивнул. Я спустился в бар, сходил в туалет и взял нам еще по пиву. Когда я вернулся, он сидел, курил и смотрел в стену дома напротив. Завораживающая картина. Я поставил перед ним пиво и уселся.

– Ого! – Воскликнул он. – Спасибо, у меня как раз закончилось.

И опять замолчал.

Так, подумал я, это все, конечно, очень занятно, но зачем я здесь нахожусь? Судя по всему, он захотел рассказать мне всю свою жизнь целиком – это было странное желание, и я опять не понимал, хочу ли я его слушать. Я и так уже знал, что у него было плохое детство и одинокая, почти затворническая юность, хочу ли я узнать еще больше? Ответ на этот вопрос у меня найти не получалось, но почему-то я не мог встать и уйти, закончив, тем самым, разговор. Что-то меня удерживало. Возможно, вечное желание узнать всю историю целиком. Возможно, желание выпить еще немного пива не в одиночестве. Или что-то другое.

– Примерно через полгода такой жизни у меня, вполне естественно, началась сессия. Чуть раньше ко мне наведалась матушка и, увидев, что я пребываю в какой-то параллельной реальности, решила мотивировать меня единственным известным ей способом – угрозами и манипуляцией. Сначала она пыталась заставить меня начать учиться, ругалась и пару раз хотела меня ударить, но, все-таки, я был уже большой мальчик, и это было не так просто, как десять лет назад. Потом она решила сменить тактику и сказала, что переедет ко мне, если я не начну делать хоть что-то. По-моему, это был чуть ли не первый раз, когда она поступила умно по отношению ко мне. В тот момент я ее ненавидел за эти слова, но потом понял, что мотивировала она меня как следует – даже маленькая вероятность того, что мне снова придется с ней жить, заставила меня засесть за учебники и сессию я сдал. С огромным скрипом, конечно, но сдал. Зато за бесконечное время дежурств у кабинетов преподавателей я каким-то образом сошелся с одним моим одногруппником, о существовании которого не подозревал еще два месяца назад. Мы с ним разговорились о музыке, и, кажется, он сказал, что ему очень нравится American Idiot, а я посоветовал ему послушать первый альбом Bloc Party и Late Registration Канье Уэста. Они все на тот момент недавно вышли, если я ничего не путаю.

Я не удержался:

– Silent Alarm вышел в 2005-м. На счет остальных не помню, но где-то рядом, да.

– Ну вот. Он послушал и проникся и как-то меня зауважал, что ли, с тех пор. Это было перед Новым Годом, да, потому что он как раз позвал меня встретить новый год в его компании. Я тогда, помню, удивился, что новый год надо как-то встречать. Я планировал просто лечь спать, как в любой другой день.

– Погоди-погоди, можно вопрос?

– Да, конечно можно, у нас полно времени.

– Что у тебя за отношения с мамой такие странные? То есть, я понимаю, они могут быть еще страннее, но ты как-то мимоходом это описал, я толком ничего и не понял.

Он усмехнулся.

– Вот, теперь тебе уже правда интересно! До этого ты сидел и просто слушал, из вежливости, но сейчас заинтересовался. У меня было не очень приятное детство. Мама была… – Он залез в карман и ничего там не нашел. – У тебя остались сигареты? Можно?

Я протянул ему пачку и потом закурил сам.

– Так вот, она была знаменитостью. Писательницей не пойми для кого. Возможно, для домохозяек со скучной жизнью. Которые, знаешь, читают журнал “Караван Историй”, или, скорее даже, “Тайны Звезд”. Которым чужие неудачи интересней собственных успехов. В общем, она написала три книги. Первая была про ее родителей – их имена были в свое время на слуху, они были то ли профессорами, то ли какими-то еще людьми науки, я точно не помню, но довольно известными, суть в этом. Она их не любила и считала, что они слишком сильно ее контролировали. И после того, как они умерли, написала про них книгу, в которой объясняла, что любить их было вообще не за что. Я ее не прочитал, мне стало противно на сороковой странице. А она за счет этой книги прославилась и на какое-то время стала звездой. Не очень продолжительное, впрочем.

– У вас в семье принято не любить родителей?

Он почему-то рассмеялся.

– Так можно подумать, да. Но нет, это, все же, не так. Я очень любил папу. Маму не любил, это правда, но она не дала моей любви ни единого шанса. Я был к ней очень привязан, когда был маленьким, но она меня постоянно отталкивала. Мне кажется, она не умела делиться своим вниманием. И никогда не хотела детей, но так вышло, что они родились. И она не понимала, как себя с ними вести, поэтому направила всю свою материнскую энергию, если она существует, на написание книг. Вторая была как раз про деторождение. Про неприятие деторождения как такового. Я думаю, она писала про моего брата – он родился за три года до выхода книги. Не знаю, читал он ее, или нет. Там был совершенно прекрасный в своей пошлости конец: мать умирает, сцена похорон, все стоят со склоненными головами, потом гроб опускают в землю, все поднимают головы и понимают, что ее сын на похороны не пришел. Наверное, она хотела сказать, что дети всегда неблагодарны и сводят родителей могилу.

– Мне кажется, я давно-давно видел повтор какой-то передачи по телевизору, там была женщина, которая рассказывала что-то схожее.

– Наверное, это она и была. Она ходила по всем передачам, куда ее звали. Дома было три книжных шкафа, частично заполненых ее нереализованными книгами, а частично – кассетами с записями. Она их периодически пересматривала. Когда она умерла, и я решил продать дом, я их все сжег. Вместе с книгами.

– Она тоже умерла? Как-то много смертей.

– Это еще не все смерти, о которых я тебе расскажу. Самой главной еще не было.

– Но брат-то, я надеюсь, жив?

Он взял в руку стакан, посмотрел на него пару секунд, а потом допил одним глотком.

– Хороший вопрос. Я понятия не имею, жив он или уже нет. Я его двадцать лет не видел. Тебе взять еще пива? У меня кончилось.

Я кивнул. Он поднялся и пошел внутрь.

Да, он был прав – мне действительно стало интересно. Все это было, конечно, грустно, но сам он рассказывал об этом с какой-то легкостью, как будто давно принял все эти события и спокойно живет дальше. Только на вопросе о брате эта легкость куда-то исчезла, даже голос немного изменился. Как будто ему было не очень приятно о нем говорить, и он не хотел его вспоминать. В этом, впрочем, была логика – я бы тоже в такой ситуации не захотел. Но и забыть бы, скорее всего, не смог. Я допил свое пиво. Странным образом оно совершенно не влияло на сознание, и я чувствовал себя практически трезвым. Бывают такие дни, когда можно выпить несколько галлонов чего угодно, а даже говорить громче не станешь. Сегодня оказался именно такой.

Я посмотрел на часы – было без десяти двенадцать. Мой собеседник не показывался, поэтому я закурил и принялся смотреть в стену, так же, как он какое-то время назад. На стене было написано белыми трафаретными буквами: “Тяжело, нехорошо… Ничего… После… Ничего… Я уйду…”. Я перечитал это три раза, слова казались смутно знакомыми, но откуда они, я вспомнить не мог.

– Сами вы пейте, если вам не противно, но, умоляю, не давайте пить дяде. Ему вредно.

Собеседник вернулся и принес еще два стаута, на сей раз имперских.

– Откуда это?

– Из Чехова. Не хотел бы я в один день оказаться на месте дяди Вани, конечно. Но зачем это написали на стене, я совсем не понимаю.

– Но в этой фразе же есть смысл. Не знаю, я совсем плохо помню Чехова. И я не готов о нем говорить. Пусть пишут на стенах все, что угодно. Что там с твоим братом?

– Я же говорю, я не знаю. Он ушел из дома, когда мне было десять. Помню, сидел на кровати и читал “Пятнадцатилетнего капитана”, а он зашел в комнату и начал говорить, что уходит. У него так неловко получалось говорить, наверное, он не знал, что именно нужно сказать. И в итоге сказал что-то про институт и еще фразу “я обязательно тебя заберу, когда настанет время”. Ну, прошло двадцать лет, а время до сих пор не настало. Первые пять лет я ждал, потом как-то само закончилось.

– И ты не пытался его найти? Как-нибудь?

– Нет. Ну, то есть, у меня были такие мысли, конечно. Когда я ехал в Москву учиться, я подумал, что приеду в город, где живет он, и мы каким-то случайным образом встретимся. Или чудесным, не знаю, как такие встречи происходят обычно? Но, в общем, мы, конечно, не встретились. И потом, через какое-то время, я понял, что он мне не нужен, наверное. Зачем он мне нужен?

Это не могло быть вопросом ко мне, но после того, как он прозвучал, мой собеседник перестал говорить и ожидающе на меня посмотрел.

– Я не знаю. Но, судя по тому, как ты говоришь, он тебе нужен. Мне кажется, ты все успокоиться не можешь из-за того, что он от тебя ушел в детстве. Ну, то есть, выглядишь-то ты спокойно, я о другом…

– Да нет, я успокоился. Мне неприятно все это, конечно, сам факт и все воспоминания, но я понимаю, почему он ушел. В конце концов, я ушел точно так же. Только у меня не было младшего брата, которого бы пришлось оставить и больше никогда не увидеть. Возможно, ему было еще сложнее, чем мне. Что сложнее – оставлять, или быть оставленным?

– И то, и то сложно, но по-своему. Лично мне сложнее оставлять. В этом больше ответственности и больше боли. Ну и собственное решение принять сложнее, чем решение другого человека. Не знаю, возможно, это только у меня так, а у тебя иначе.

Он пару раз кивнул, потом попросил у меня сигарету. Мы закурили. На третьей затяжке он сильно закашлялся, потом допил пиво и сказал:

– Да, наверное, так и есть – оставлять сложнее. Особенно, если не хочешь оставлять. Давай пойдем отсюда, ты допил?

Я кивнул и согласился.

Мы отнесли стаканы внутрь, вышли на улицу и через ту же самую арку вернулись на Покровку. Мой спутник остановился, зевнул, потом увидел магазин “Магнолия” и предложил зайти за сигаретами. После того, как мы это сделали и снова оказались на улице, он закурил и спросил:

– Ну, а теперь куда?

– Не знаю. Можно дойти, например, до “Главпивмага”, взять там пива с собой и походить куда-нибудь в сторону, не знаю, Цветного Бульвара? Вроде, ничего, сейчас уже практически все равно, куда идти. Можно пойти в “Сосну и Липу”, она тут совсем рядом.

– Нет, в “Сосну и Липу” мы не пойдем, я и так слишком часто там бываю, мне кажется. Ну, и знакомых людей мне сейчас совсем не хочется. А так вообще хороший план, мне нравится. Прогуляться. Пойдем. Чистые Пруды я, конечно, никогда особо не любил, но сейчас уже абсолютно все равно, куда, ты прав.

– Что не так с Чистыми Прудами?

– То, что это один пруд, да еще и грязный. Ну, и тем, что, сам бульвар узкий, и машины с обеих сторон ездят.

– 

А если серьезно?

– 

Ну, если серьезно, то были моменты, из-за которых я не люблю Чистые Пруды, но это, наверное, не очень важно сейчас. Хотя, может быть, я о них тоже расскажу. У меня же исповедь.

После этих слов он усмехнулся. Он постоянно усмехался, но совсем не весело.

– Нет, это вообще не похоже на исповедь. А я не похож на духовника, я надеюсь. Это похоже на какую-то странную, или крайнюю форму одиночества – когда готов говорить с кем угодно о том, о чем обычно даже с собой говорить стыдно.

– Тебе не нравится это все?

– Ну, как сказать. Это все странно выглядит, но я ничего против не имею. Возможно, я когда-нибудь тоже окажусь в такой ситуации и, если я смогу найти слушателя, будет здорово.

– Хорошо.

Мы шли по Покровке, которая жила обычной пятничной жизнью. У входа в бары по обе стороны от нас толпился народ: кто-то курил в промежутках между напитками и громко смеялся, кто-то, наоборот, вел негромкие разговоры, а кто-то только собирался зайти внутрь, чтобы вести разговоры чуть позже. Людей было много, все куда-то шли и на что-то, очевидно, надеялись. Как минимум, на просто приятный вечер, как максимум – на незабываемый. В сквере напротив бара Sisters дрались два человека в грязных штанах и черных кожаных куртках. Тот, который был пониже, очевидно, выигрывал, когда мы проходили мимо, он эффектным ударом в корпус свалил своего соперника на землю. Им, почему-то, никто не мешал. Мы шли молча, пока не дошли до памятника Чернышевскому. Он сидел и, казалось, рассматривал ногти на своей левой руке. Вокруг него на лавках расположилась окрестная элита – здесь никто не дрался, они просто распивали водку и громко друг друга материли.