Через мост и дальше
Вторая книга была про меня, кстати. Ее она начала писать на моем третьем году, когда поняла, что я уже не такой милый маленький человечек, как казался ей поначалу, что я неизбежно и достаточно быстро расту и требую очень много ее внимания. Она слишком долго была вне внимания медиа, ее стали забывать, а семья и непосредственно дом ее почти никогда не интересовали. Папа старался как-то эту ситуацию поправить, но ему не удалось – она была слишком сильной личностью, а он слишком сильно, но совсем непонятно, почему, любил ее, чтобы до конца настаивать на своей правоте. Я полагаю, что ему вполне хватало того, что они живут в одном доме, и он может каждый день ее видеть, большего он, возможно, и хотел, но не умел получить. Поэтому он проводил много времени на работе, а все оставшееся – со мной. И пока я под его присмотром учился кататься на трехколесном велосипеде в соседнем парке, мать сидела за письменным столом и строчила свой второй бестселлер – про отношения матери и ребенка. Посыл был в том, что ребенок высасывает из матери все соки и мешает ей жить. Она снова писала про свою жизнь, только теперь прикрывалась именем главной героини и заменяла слово ‘я’ на слово ‘она’. Откуда она могла знать о трудностях материнства, если перестала считать меня своим сыном, стоило мне научиться ходить на более-менее продолжительные расстояния, я не знал. Книга заканчивалась смертью главной героини в относительно молодом возрасте, а последней, наиболее сильной, как писали критики в бульварных газетах, сценой были ее похороны. На которые ее сын, разумеется, не пришел. Эта книга принесла ей еще большую известность, чем первая – выбранная тема была куда острее, а ее писательский талант за несколько лет хождения по псевдолитературным мероприятиям и еще трем годам вынужденного затворничества, отчего-то окреп. После выхода книги она почти не бывала дома. Поскольку папа продолжал ежедневно работать, я был отдан на попечение различным, постоянно сменявшимся нянькам, ни одна из которых мне не запомнилась. Они готовили мне еду и готовили меня к школе. Я воспринимал это как что-то необходимое.
Так продолжалось до момента, когда она уже не могла скрывать беременность братом. Я до сих пор, кстати, не понимаю, каким образом она вообще забеременела – они с папой спали в разных комнатах, наверное, с того момента, как я родился, но, видимо, все же, не всегда. Беременность ее немного поменяла, она перестала уходить из дома и стала больше интересоваться моими делами. Даже отвела меня в школу на первое сентября – папу тогда отправили в какую-то очень важную командировку, которую он никак не мог отменить. Мне было грустно от того, что его нет, и я не мог понять своих чувств по отношению к тому, что есть она. Скорее всего, мне было непривычно. Потом началась школа, где мне было достаточно непросто найти общий язык с другими детьми, потому что всех их забирали домой их мамы или бабушки, а я ходил домой один. А потом родился брат. И мать как будто расцвела, несмотря на все бесчисленные телеэфиры, где она категорично высказывалась против деторождения. Брат стал для нее той же отдушиной, какой когда-то стал я, возможно, даже большей, потому что она стала старше. Как-то ночью я не мог уснуть и решил пройтись по дому. Меня привлек тихий шепот, доносящийся из комнаты, где стояла кроватка брата и где временно жила мать. Я замер у двери и старался не дышать, в страхе, что она меня заметит и устроит взбучку из-за того, что я не сплю. Она, видимо, стояла над кроваткой, где спал мой крошечный брат, смотрела на него, и шепотом просила его никогда не вырастать и всегда оставаться таким.
Но он вырос, конечно же, он вырос. Когда ему исполнилось четыре, мы втроем с папой ходили в воскресные походы, а мать, снова разочаровавшись в своих детях, вернулась к излюбленному способу эскапизма – стала писать очередную книгу. Это было что-то вроде обобщенной истории её жизни, с обильными заимствованиями из двух первых книг, переписанных другими словами. История женщины, с большими надеждами, которые разбились о камни повседневности и установленных рамок “настоящего” человека, как было написано на задней обложке. У нее определенно кончились идеи, но, не смотря на их отсутствие, она умудрилась написать книгу в семьсот страниц, которая снова подхлестнула внимание к ней, начавшее было угасать. Для меня до сих пор остается загадкой, кто вообще читал ее книги. Больше она не написала ни строчки – ей было и не нужно это делать. Она купалась в лучах телевизионной славы, а когда возвращалась домой, не гнушалась пороть меня, если я не успевал сделать уроки к ее приходу. Самое тяжелое было продолжить делать уроки после порки – сидеть было больно, а лежа делать уроки мне не разрешалось. Один раз я попытался объяснить ей ситуацию, за что получил еще большую порку. Я думаю, что причина ее домашней нелюдимости была в том, как она воспринимала дом – как место, где есть два сына, о которых нужно заботиться и которые внимания требуют, а не дают. Она просто не привыкла к тому, что внимание оказывается не ей. Наверное, слишком долго жила без внимания, чтобы так просто его отдавать.
Брат еще не понял основных принципов ее поведения, он еще пытался, в силу возраста, тянуться к ней, но она его отталкивала. Тогда он приходил ко мне в слезах, и я старался заменять грустные мысли в его голове на веселые. Папа же старался заменять одни мысли на другие в головах каждого из нас. Мы очень часто играли в футбол во дворе – папа вставал на ворота, а мы пытались забить ему гол. Нам это удавалось очень редко, но эти неудачи только сильнее заставляли нас стараться, а когда папа все-таки пропускал, мы очень долго над ним смеялись. И он смеялся вместе с нами. Однажды мы пошли в лес и за три часа построили там прекрасный шалаш из еловых веток. Брат сказал, что это наша крепость, потому что мамы тут нет, и предложил папе навсегда остаться жить в этом шалаше. Папа усмехнулся, но промолчал. Тогда я спросил его на полном серьезе, можем ли мы уехать куда-нибудь, втроем. Он опять усмехнулся и ответил, что он любит нашу маму. И что она нас всех тоже любит, просто не знает, как это показать. “Если мы все уедем, она останется одна, а она не умеет жить одна”. Я не знал, что на это возразить, но твердо решил, что я уеду сам.
Для этого понадобилось окончить школу, где я не завел ни одного близкого знакомства, потому что кроме самих уроков больше ни в чем не принимал участия. После школы сразу шел домой, как в первом классе, так и в одиннадцатом. Пока мои одноклассники распивали дешевый алкоголь в соседних со школой дворах, заводили себе двухнедельные отношения и проводили первые сексуальные опыты, я собирал конструктор со своим братом и пытался сделать так, чтобы его взросление было немного лучше моего. Скорее всего, мне не удалось. Мать со временем перестала выходить из дома, прежний интерес к ней пропал окончательно, но книги, тем не менее, продолжали продаваться. Новые она писать не начинала. Возможно, для этого ей было нужно какое-нибудь сильное потрясение. Смерть родителей, или рождение ребенка, например. Она сидела в своей комнате перед телевизором и смотрела записи старых программ. Насмотревшись на призрак своей жизни, она выходила из комнаты и приходила в нашу. И если, подходя к двери, слышала за ней смех, то ее настроение становилось совсем плохим, и она устраивала нам разнос. Я удивляюсь, откуда у нее вообще были силы, к тому моменту я подрос и пытался оказывать ей сопротивление, пытался не дать в очередной раз выпороть брата за неправильно заполненные прописи, или что-то еще, но мне не удавалось. Мне удавалось только наотмашь получить от нее по лицу, после чего было уже не до смеха. Потом она, как правило, уходила обратно к себе и там, наверное, плакала из-за того, какие мы неблагодарные. Папы все время работал, но когда был дома, никак не мог ее вразумить. Она просто его не слушала, а сил говорить громче у него не было. На следующий день он уходил на работу, и так было примерно каждый день. Не знаю, как ему удавалось продолжать работу, возможно, он умел полностью на нее переключаться и ни о чем больше не думать. Возможно, он потихоньку начал пить, но этого не было заметно. Жизнь дома была похожа на жизнь внутри айсберга, где порой возникали локальные смерчи. Я очень хотел выбраться из этого айсберга и найти другую жизнь.
Ушел я в шестнадцать. Брату тогда было десять, и я не мог забрать его с собой, потому что и сам не знал, где и как я буду жить. Летом я сдал выпускные экзамены в школе и очень хотел поступить в институт. Мне казалось, что если я туда поступлю, то уеду из дома, и мне станет легче дышать. Папа меня поддержал, когда я сказал ему о своих намерениях. Он сказал, что я умный парень и смогу поступить в любой институт, в какой захочу. И обещал, что будет присматривать за братом – словом, я мог уезжать и ни о чем не волноваться. Поскольку институт я выбрал, само собой, в другом городе, он дал мне денег на дорогу и на жизнь до момента зачисления и заселения в общежитие. Матери я ничего не сказал. В тот день, когда я собирался уехать, папа куда-то ее увел – не знаю уж, как ему это удалось, она в то время вообще никуда не выходила. Мне было очень страшно прощаться с братом, но и уйти просто так я не мог. Он сидел на кровати и читал “Остров Сокровищ”. Привет, сказал я, как тебе книга. Он читал ее уже третий раз, так что, очевидно, она ему нравилась, и вопрос был бессмысленный, но я не знал, как еще начать разговор. Он быстро посмотрел на меня, что-то промычал и продолжил чтение. Я присел на кровать и, смотря в стену напротив, сказал, что уезжаю. Потом стал говорить какие-то слова про институт и про то, что заберу его, как только появится возможность, хотя знал, что не заберу и знал, что он мне не верит. Он продолжал смотреть в книгу и не шевелился. Я попытался его обнять, но он повернул голову в сторону и я понял, что ему сейчас очень больно и что я никак не могу этому помочь. Прости, сказал я, когда-нибудь ты меня поймешь. Потом встал и открыл дверь в комнату. Обернулся, он смотрел на меня, и его глаза были в три раза больше, чем обычно. Я быстро закрыл дверь, взял сумку с вещами и вышел из квартиры.
И больше, собственно, и не вернулся туда никогда.
Все время пока я говорил, она сидела почти неподвижно и смотрела на шуруп в стене. Потом встала, обхватила себя руками и сказала:
– Да, ты очень хорошо все помнишь. Даже страшно становится, как будто ты когда-то прописал это на бумаге и заучил, а теперь рассказал наизусть. Будто стихотворение, которое учил в школе и запомнил навсегда. И неужели тебе за все это время не хотелось увидеть брата?
– Хотелось, конечно. Ну, то есть, это было уже давно, в последние лет восемь мне вообще мало что хотелось. А раньше я думал о нем, да, частенько. Потом перестал. Примерно так же, как и с тобой. Думал, а потом перестал. Только ты ко мне приехала, а он – нет, и никогда не приедет. И удивительно тут первое, а не второе.
– Так может, тебе стоит к нему приехать? Ты же хочешь этого, или мне кажется?
– Не знаю. Наверное, да, но я совсем не понимаю, зачем мне это нужно и зачем ему это может быть нужно. Мы не знаем друг друга. Мы, возможно, что-то помним, из детства, но то, какими мы стали, мы не знаем. О чем мы будем говорить? О чем вообще могут говорить два незнакомых человека, пусть даже они братья? Даже если у нас остались какие-то обиды друг на друга, если кто-то из нас винит другого в чем-то – что может изменить один разговор? Я даже не знаю, где его искать, если честно. И не думаю, что он захочет со мной говорить.
– Ты слишком много думаешь. Иногда надо просто сделать и все. И, я сомневаюсь, что ты перестанешь думать, конечно, поэтому обдумай лучше возможность встречи, чем невозможность. Мне кажется, что она не помешает вам обоим, пусть даже после нее вы больше никогда не увидитесь.
У тебя есть любимое занятие – ты садишься на пол в нашей комнате и собираешь конструктор. Тебе удается делать это по-своему, необычно. Сначала ты берешь коробку, в которой лежат детали, открываешь ее, одну за другой достаешь детали, раскладываешь их на полу в определенном порядке, и только потом собираешь. Ты собираешь замок ниндзя. В этом замке три башни, один мост и еще должна быть крепость, которой у тебя нет. Я тебе помогаю, собирая что-то одно. Сегодня это мост. Он устроен так, что может переворачиваться при появлении на нем врагов. Эта особенность является главной изюминкой конструкции и самой большой сложностью при сборке. Правда, мы с тобой собирали его уже столько раз, что можем делать это с закрытыми глазами. Ни о какой инструкции речи давно не идет. Ты скрепляешь детали друг с другом, молча и сосредоточенно, высунув язык и полностью погрузившись в процесс. Я, напротив, собираю этот мост автоматически, не думая о том, что делаю. Я просто хочу порадовать тебя, а это занятие почему-то продолжает тебя радовать. У тебя готовы уже две башни, и ты достраиваешь третью, а я все никак не могу соединить детали так, чтобы мост вращался. У меня почему-то трясутся руки, я вожусь с этим мостом минут тридцать, хотя в другие разы собирал его за пять. Ты уже достроил все башни и замечаешь, что я не справляюсь. Тогда ты, не говоря ни слова, забираешь у меня нужные детали и за двадцать секунд делаешь так, чтобы мост работал как надо. Мы молчим и смотрим на этот неполный замок, я чувствую, что немного тебя подвел, но ты, по-видимому, ничего такого не думаешь. Ты просто доволен тем, что мы его собрали. Ну, все, можно разбирать, говоришь ты, и мы так же методично отделяем детали друг от друга и раскладываем их на полу. И только когда все они лежат в определенном порядке, ты убираешь их в коробку. Замка больше нет.
***
Когда я только приехал в этот город, я ходил на мост чуть ли не каждую ночь. Меня почему-то туда тянуло, я проходил его целиком два раза: сначала в одну сторону, к черной башне, потом разворачивался и шел обратно, к двум светлым. После этого шел домой и засыпал, для того, чтобы на следующую ночь совершить такую же прогулку. Эти прогулки занимали у меня несколько часов – я не торопился. Останавливался у каждой скульптуры, подолгу рассматривал каждую деталь, возможно, пытался с ними разговаривать, но они мне, конечно же, не отвечали. В темноте все они были похожи на тени, кутающиеся в тумане. Я кутался в туман вместе с ними, ходил по этому мосту медленно, как заколдованный. На нем всегда было много людей, они ходили в десять раз быстрее, чем я, фотографировали статуи со вспышкой на свои маленькие фотоаппараты и недовольно косились в мою сторону, когда я мешал им сделать очередной ненужный кадр. Как-то раз я уселся на мостовую напротив статуи святого с пятью звездочками над головой, лицом в сторону черной башни, которая отсюда была похожа на видение, или на поэзию на незнакомом языке – была столь же неуловима и призрачна. Я сидел так минут тридцать, сложив руки и смотря куда-то вдаль, ничего толком не видя. Мимо меня проходили люди, некоторые из них оглядывались на меня с недоумением во взгляде, некоторые просто проходили мимо. Возможно, они думали, что я молюсь. Возможно, они думали, что со мной что-то не так – за все мои ночные прогулки по этому мосту я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь уселся в его центре таким же образом. Наверное со мной и было что-то не так, но уселся я потому, что хотел подумать и не смог найти лучшего места и времени, чтобы этим заняться. Перед тем, как я уехал в этот город, я написал ей письмо, в котором сказал, куда я уезжаю, и как меня можно найти, но помимо этого, назначил ей свидание. Как раз на этом мосту, через полгода после того, как я уехал. Это был, безусловно, очень глупый и наивный поступок. После того, как я ей это письмо отправил, я подумал, с абсолютной уверенностью, что она никогда сюда не приедет. Я редко в чем в своей жизни был уверен больше, но спустя какое-то время и какое-то количество моих ночных прогулок, этой уверенности у меня поубавилось, и я начал думать, что она вполне может приехать. Почему бы и нет – это же так просто. Что может быть проще – купить билет на самолет, прилететь в чужой город и пойти на его главный мост в час ночи для того, чтобы встретиться с человеком, который от тебя уехал, настолько поспешно, что даже не посчитал нужным сказать об этом лично. Было глупо надеяться на то, что все будет именно так, но я надеялся. Поэтому и ходил на этот мост каждую ночь – чтобы изучить его и чтобы говорить хоть что-то, когда она приедет. Рассказывать ей об ордене иезуитов и том, зачем эти скульптуры поставили на самом деле казалось мне гораздо более простой вещью, чем говорить о том, как мне было без нее одиноко. Говорить о святом с пятью звездочками вокруг головы, или о рыцаре, который стережет реку, было гораздо легче, чем попросить её остаться со мной. По крайней мере, мне казалось, что это легче.
Я сидел в центре моста и думал обо всем этом. Голова моя уже почти опустилась на руки – со стороны стало окончательно похоже на то, что я молюсь. Надо мной с криком пролетела стая чаек, я вздрогнул, и понял, что очень замерз. Я поднялся, потер ладони друг о друга и быстро, почти бегом, пошел прямо. Мне стало казаться, что статуи перестали быть экстатическими и восторженными – напротив, сейчас они смотрели на меня с укором в своих каменных глазах, я ощущал исходившее от них презрение, поэтому старался идти как можно быстрее, но не сорваться на бег, чтобы не показать, что я их боюсь. Я выскочил с моста не на той стороне реки, на которой я жил, поэтому возвращаться мне пришлось по другому мосту – по нему ездили машины и на нем не было ни единой скульптуры. По тому я больше никогда не ходил, ни единого раза. Не знаю, почему. Возможно, потому что дата назначенного мною свидания была на следующий день после моего бегства. Возможно, потому что я перестал видеть в этом мосте магию и успокоение, и стал испытывать перед ним страх. Не знаю. Знаю только то, что с тех пор я ни разу на него не ступил. С тех пор он мне только снился.
Во снах я всегда был на нем один. Кроме скульптур, конечно. Они как раз никуда не делись. Я почти никогда не проходил его полностью – уж явно не так, как в моих ночных прогулках. Иногда я доходил до каменного рыцаря с блестящим мечом, иногда – до масштабной композиции с турком и пленными, но никогда не выходил через светлую башню в ту часть города, где я жил. Всегда возвращался и просыпался ровно в тот момент, когда подходил к черной башне. Такой сон снился мне очень долго и очень часто. В нем я расхаживал по мосту и ждал, когда она придет. Она никак не приходила, но я продолжал расхаживать широкими шагами, курить сигарету за сигаретой, смотреть на реку с разных сторон моста и задавать одни и те же вопросы всем статуя поочередно. Во сне они не казались мне страшными или грозными, наоборот, они скорее были такими же, как я – неуверенными в себе и слегка растерянными. Наверное, именно такими они, если задуматься, и были – вся их изначальная горделивость и осознание служения единой высшей цели потерялись в веках, наводнениях и разных музеях, остались только прежние величественные позы и миллионы людей, которые не обращают на них никакого внимания, проходя мимо. Я был таким же, только не из камня, на меня тоже никто не обращал ни малейшего внимания и иногда я принимал величественные позы, правда, чаще всего дома перед зеркалом. Я почти перестал выходить из дома в тот момент, когда этот сон снился мне наиболее часто. Мне было, конечно же, интересно, приехала ли она на этот мост, или нет, но я не стремился во что бы то ни стало найти ответ на этот вопрос. Скорее всего, нет, ведь у нее был мой адрес и, не найдя меня на мосту, она могла прийти ко мне домой. Наверное, я бы сделал именно так. Но скорее всего, я бы просто никуда не поехал. Наверное, именно поэтому я перестал ходить на мост. Но ждать я никогда, по-настоящему, не перестал – пусть признавался я себе в этом только во сне.
В какой-то момент этот сон перестал мне сниться. Я не знаю, почему так произошло, почему вообще начинают и перестают сниться сны? Он снился мне уже так долго, что я почти перестал его замечать. Но когда он закончился, я заметил, хотя сразу и не понял. Как будто что-то изменилось, что-то очень незаметное, но вместе с тем очень важное. Я даже пытался его вернуть, специально думал о мосте перед тем, как закрыть глаза ночью, но сон не возвращался. Потом я просто свыкся с тем, что его нет, как делал много раз в своей жизни, и, наверное, забыл о нем. Во всяком случае, перестал о нем вспоминать.
Незадолго до того, как она приехала в первый раз, сон вернулся. Я увидел его так неожиданно, словно случайно встретил на улице человека, которого очень давно не видел – толком даже и не понял, что произошло. Я снова оказался на мосту, среди всех этих скульптур, казалось, что они рады меня видеть, но стесняются это показать. Он снился мне еще несколько ночей, но впервые за все это время, не начинался заново, а продолжался. Впервые за все это время я смог выйти с моста, а через несколько ночей увидел его со стороны, как будто я парил над рекой – он разрушался и уходил под воду вместе со всеми его статуями. Они вскидывали руки в отчаянной попытке за что-то зацепиться, поднимали страдающие лица к небу, но постепенно, друг за другом, уходили под воду. После того, как все они утонули, остался только каменный рыцарь, который стерег реку. Река тоже осталась на месте – видимо, он хорошо справлялся со своей работой.
Через неделю после того, как я рассказал ей историю своего детства, я спросил у нее, приезжала ли она в тот раз, когда я её позвал. Мы с ней шли по набережной в противоположную от моста сторону, была удивительно приятная погода, располагающая к подобным прогулкам. Даже чайки кричали чуть менее противно, чем обычно. Она посмотрела на реку, потом очень серьезно посмотрела на меня и сказала:
– Конечно, нет. А ты думал, что я приеду?
– Нет, я и сам не пришел, если честно. Наверное, испугался.
– А зачем тогда звал меня, если не пришел сам?
– Не знаю. Я же не мог знать, что я испугаюсь, когда писал тебе то письмо. Вообще, я ходил на этот мост каждую ночь до того дня, который сам же и назначил. Несколько месяцев, наверное, почти полгода. А потом не ходил ни разу. Даже не смотрел в его сторону без особой необходимости. Наверное, я боялся, что увижу тебя и не смогу ничего сказать, или не буду знать, что сказать. И очень хотел в то же время.
– Да, это очень на тебя похоже. Пожалуй, только ты мог бы придумать такую ситуацию.
Я был уверен, что кроме меня такую ситуацию мог придумать еще миллион человек, но вслух этого не сказал. В чем-то она была права. Мы пошли дальше, потом свернули в сторону от реки и поднялись на гору, откуда было прекрасно видно и реку, и мост вместе с его башнями и статуями. Он был маленьким, меньше, чем в моих ночных прогулках и гораздо меньше, чем в моих снах. По нему сновали люди, похожие на муравьев, перемещающихся на двух ногах, и казалось, что я могу перешагнуть его одним шагом, если хорошенько разомнусь перед этим. Мы немножко посмотрели вниз и пошли выпить пива в ближайший монастырь. Где-то на половине пути я сказал:
– Слушай, давай правда попытаемся найти моего брата. Ты мне поможешь? Я совсем не представляю, с чего можно начать.
II
Я неподвижно смотрел на автомобиль. Раскрашенный в цвета кубинского флага он торчал из стены над входом в соседний бар. Хотя я видел его уже далеко не в первый раз, я все не мог привыкнуть к тому, как странно это смотрится – передняя треть автомобиля ГАЗ, торчащая из стены над входом бар. Наверное, именно поэтому я никогда и не ходил в тот бар. Я ходил в соседний. Он назывался очень просто – Pivbar, но за последний год в Москве открылось такое количество баров со странными названиями, что название “Пивбар” на их фоне выглядело даже оригинально. Как-то по-рабочему. Фраза “зашел в пивбар после работы” могла прозвучать в любой стране почти в любом году – да, пожалуй, это был чуть ли не идеальный выбор имени. И никаких машин над входом. Я сделал последнюю затяжку, выкинул сигарету на тротуар и направился внутрь. За моим местом у стойки сидел человек.
– Простите, но…
Он живо подскочил со своего стула и принялся извиняться:
– О, да, да, простите! Я подвинусь, тут есть еще один стул. Просто это было единственное место, куда я мог хоть как-то поместиться. Простите еще раз!
С местом тут действительно были проблемы, в этом он был прав. По вечерам бар был заполнен служащими расположенных поблизости министерств, молодыми людьми с бородами различной длины и теми, кто, как я, бродил по улицам и внезапно решил, что хочет выпить немного пива. К тому же, сегодня была пятница, поэтому проблема с местом стояла наиболее остро. Я улыбнулся своему неожиданному соседу и уселся рядом.
– А вы знаете, что раньше стаут считался лечебным напитком и его даже доктора советовали, чтобы укрепить здоровье. Я допиваю второй стакан. Как вам кажется, мое здоровье уже достаточно крепко?
Я усмехнулся.