Прощание

– На! Макашинская!

Оттого, что приходилось кричать, глотка совсем склеилась. Чтобы сглотнуть, нужно преодолеть спазму. Будто горло сузилось, а стенки стали шершавыми. А воздух горячий, обжигающий, потому, видимо, и задыхаешься. Скворцов постоял, отдышался, и тут артобстрел кончился. В ушах звенело, сквозь этот звон было слышно: стучат немецкие пулеметы. В окулярах бинокля – ветки боярышника, рогатые каски. Вдохнув поглубже, Скворцов затрусил к блокгаузу, к «максиму». Не опоздать бы, когда немцы приблизятся на дистанцию действительного огня. Но он опоздал: из амбразуры ударил «максим», и вслед за тем начали стрелять ручные пулеметы, винтовки, автоматы. Из блокгауза, из траншеи. В блокгаузе никто не заметил появления Скворцова: прильнули к амбразурам, ведут прицельный огонь. И станковый пулемет стреляет, как ему положено, – расчетливо, короткими, экономными очередями. Да, наводчик управляется не хуже начальника заставы. Из-за плеча бойца Скворцов наблюдал в амбразуре: передняя цепь замедляла шаг, задняя бежала, нагоняя; вскоре обе цепи смешались и пошли вперед кучно, спотыкаясь, паля из автоматов. То там, то здесь кто-то из немцев падал, но остальные смыкались, или это только казалось так, потому что немцев было много. Ружейно-пулеметная стрельба и у других блокгаузов. А у моста она слабеет, еле-еле ее доносит оттуда. Зато танковый гул нарастает, подминает прочие звуки. Не дай бог, если Варанов пропустит танки… Потеснив бойца, Скворцов приладил автомат у амбразуры, выпустил очередь. Боец чертыхнулся, но, повернувшись, смущенно отодвинулся. А Скворцов его не узнал: лицо сплошь в ссадинах, в копоти, фуражка надвинута на глаза. Немцы то отступали, то снова шли в атаку. Стрельба была почти беспрерывная, накалились стволы, в кожухе «максима» закипела вода. Скворцов подал команду:

– Беречь боеприпасы, не тратить зря патроны!

И подумал: «Излишняя команда». Какое там «зря», пограничники стреляли бережливо, разумно, наверняка; а не стрелять нельзя – иначе немцы подойдут вплотную и ворвутся в траншею. Им и так удалось приблизиться метров на двадцать. Лишь гранатами пограничники отбились, заставили немцев отойти. Скворцов озабоченно прикинул: сколько эр-ге-де пустили в ход? Хорошо, что фашистов отогнали, плохо, что гранат порядочно-таки израсходовали. Продержаться до подмоги из комендатуры, из отряда! Когда она прибудет – неизвестно, поэтому надо рассчитать свои силы и возможности. Как Брегвадзе и Белянкин? Хочу надеяться, что и они отбили атаку. Связных они не посылают, я тем более: нельзя отрывать людей от боя, и так их мало. Если приспичит, пришлют посыльных. А что у Варанова? Гудят танковые моторы, и гул этот надвигается от моста к насыпи.

– Товарищ лейтенант! – закричал Лобода. – Гляньте!

И без бинокля было видно: двигаясь к траншее не цепью, а толпой, немцы гнали перед собой трех бойцов. Израненные, окровавленные, со связанными за спиной руками – концы веревок у немцев. По фуражкам и петлицам Скворцов определил: из железнодорожного полка. Из тех, что охраняли мост. Из варановских. Пограничники прекратили огонь, обернулись к Скворцову. Кто-то проронил:

– Ах паразиты, что удумали!

И немцы не стреляли – торопились за пленными, жались в кучу. Ощущая на себе тяжелые, ждущие взгляды, Скворцов сутулился, смотрел на приближающихся бойцов. Истекают кровью, еле двигают ногами – понятно. Но непонятно: почему в плену? Надо было застрелиться, подорваться гранатой или еще как. Только не даваться живым! А мост, что с мостом? В это время один из пленных закричал, и его хриплый крик подхватили двое других:

– Товарищи! Стреляйте, стреляйте!

– Не жалейте нас!

– Бейте по фашистам! Огонь по гадам!

Пленные кинулись на немцев, пытались бить ногами, головой. Те в упор расстреляли бойцов и, бросив их, побежали назад, к кустам. Все это произошло так быстро, что Скворцов не успел ничего скомандовать. Но и без его команды пограничники открыли огонь по отступавшим гитлеровцам. И сам он выпустил очередь. Голос Лободы:

– Товарищ лейтенант! Гляньте!

Скворцов уже слыхал этот возглас. Зачем Лобода повторил его? Скворцов вопросительно посмотрел на сержанта.

– Гляньте! Ползет желдор!

Сначала Скворцов подумал, что ползет кто-нибудь из тех, кого немцы гнали впереди себя, но нет, они лежат неподвижно, застреленные в упор. А полз человек с другой стороны, от моста, – между кустами, трупами и воронками. Как прорвался через немецкие позиции, через такое кольцо?

– Лобода! – приказал Скворцов. – Бери бойца и помогите железнодорожнику! Живо!

Пограничники вылезли за бруствер, подбежали к красноармейцу, подхватили его под руки и потащили к траншее. Красноармеец-железнодорожник был залит кровью, пошатывался, его поддерживали. Говорил с трудом, запинаясь:

– Дрались до последнего патрона… Охрана моста почти вся погибла…

– А старший лейтенант Варанов? – спросил Скворцов. – А пограничники?

– До единого мертвые… И я буду мертвый. Я весь пораненный… – Молоденький, щуплый, почти мальчишка, он застонал и всхлипнул.

– Сейчас тебя перевяжем, еще поживешь...

* * *

Задрав днище, танк взобрался на железнодорожное полотно, вильнул и пошел по шпалам; другой переполз рельсы и спустился по насыпи; и сразу несколько танков перевалило через полотно, устремилось к проселку. И – к заставе? Онемевшими пальцами Скворцов стискивал бинокль. Приближенные оптикой, танки виделись пугающе рядом: в толстой броне, ревущие двигателями, на черных бортах белые кресты, покачиваются орудийные стволы, траки блестят на солнце. Машины двигались прямо и зигзагами, волоча хвосты из пыли и выхлопных газов. Добравшись до проселка, танки сбавили ход, пыльное облако накрыло их. А когда рассеялось, Скворцов понял: на заставу не пойдут, – построившись в колонну, уходили по проселку к шоссе, что ведет во Владимир-Волынский. Да, танки ушли. Из лесу донесло их убывающий гул. Скворцов расправил плечи, будто сбросил с них тяжесть.

Немцы не возобновляли атак. Артиллерия молчала. Надолго ли это? Приказав сержанту Лободе организовать расчистку заваленной возле блокгауза траншеи, Скворцов решил снова пройти по обороне. На этот раз он шел медленней, загребая сапогами пыль. Подольше задерживался в ячейках, разговаривал с пограничниками тоже медленно, растягивая слова. Взбитая сапогами пыль облепляла ноги, гимнастерку, лицо. Солнце жгло – уже в зените. Воздух знойно переливался над лугом. Слепни садились на спину и шею, жалили, – откуда слепни на войне? На юге и востоке гремела канонада, на севере – послабее. Начало нового артобстрела захватило Скворцова на подходе к тыловому блокгаузу. Свежие воронки выедали пологий склон. Иные снаряды взрывались в старых воронках, углубляя их или расширяя. Дымились на корню пшеница и ячмень, полувытоптанные немецкими сапогами. Из Забужья били дальнобойные орудия, – видимо, по Владимиру-Волынскому, по Устилугу, по аэродромам. Воняло взрывчаткой, гарью, разлагающимися трупами, – они словно раздувались на солнцегреве. И мысль: еще надышится всем этим. В блокгаузе было темно, – глыбами суглинка закрыло амбразуру. От разрывов блокгауз сотрясало, сверху сыпалась земля. Скворцов спросил:

– Как дела?

Ответил Белянкин:

– Отлично.

Тон – бодрый до неестественности. А сам измученный: рука на перевязи. Но, может, политрук и прав: комсоставу надо вести себя как можно бодрее. Пожалуй, так.

– Из блокгауза стрелять нельзя?

– Нельзя! Здесь пережидаем артподготовку. При отражении атак выходим в траншею.

– Правильно! Дадут немцы передышку, надо расчистить секторы обстрела перед амбразурами.

Политрук докладывал о потерях, о расходе боеприпасов, Скворцов слушал, отыскивая в сумраке фигуры женщин и детей. Гришка и Вовка дремали на ящиках, сжавшись в комочки, – сморил голод, усталость. Клара рвала на полосы простыню, Женя поила раненых, Ира смотрела на Скворцова. Он кивнул ей и как бы сразу всем женщинам. Клара резко откинула прядку со лба.

– Ну как, Скворцов, скоро помощь придет?

– Клара! – Белянкин сконфужен.

– Что – Клара? Восемь часов войне, а где выручка?

– Будет! – Скворцов выдержал взгляд женщин, все три смотрели не мигая. – Выручат заставу!

– Выручат нас с вами, бабоньки! – подхватил Белянкин с бодростью и шутливостью, покоробившими Скворцова своей чрезмерностью.

Наблюдатель заорал в дверях:

– Германцы атакуют!

Скворцов первым выскочил из блокгауза. Артиллерийский обстрел продолжался, а немцы уже шли прерывистой цепью и палили из автоматов. Похоже было, что хотят под шумок артиллерийской стрельбы приблизиться к огневому валу. Так оно и было: немцы подошли и затоптались, остерегаясь своих осколков. Пушки заткнулись, но прежде чем автоматчики побежали в атаку, Скворцов крикнул:

– Огонь!

И вдруг перед траншеей плеснуло пламенем, грохнул разрыв. Скворцова отшвырнуло, ударило о стенку, и он потерял сознание, сполз на дно траншеи. Очнулся от того, что в рот совали горлышко фляги, оно стучало о зубы, вода стекала по подбородку. Скворцов сделал несколько глотков. Хотел спросить, что случилось, – голоса не было, глотка как закупорена. Он надсадно закашлялся, и с кашлем будто выскочила эта пробка.

– Что?

– Контузило маленько, товарищ лейтенант…

Из туманной пелены проступало лицо отвечавшего, – Лобода? Верно, сержант Лобода, за ним – еще лица, смутные, не разобрать. Значит, контузило. Скомандовал: «Огонь!» – и огонь вспыхнул перед траншеей, – что за нелепая мысль? Наверху разрывы, стрельба. Надо отбивать атаку. Уши болели, в темени тоже покалывала боль. Тошнило. Вырвало бы – и полегчало, как тогда, когда наглотался дыма в загоревшейся канцелярии.

– Помоги, – сказал он Лободе и стал подыматься.

Голова закружилась, все поплыло перед глазами. Привалившись спиной к стене, отдышался. Оттолкнул руку Лободы, поддерживавшего его за плечо. Выдохнул:

– Все по местам! Со мной – в норме…

Рассосались по окопам, кроме Белянкина: политрук не уходит, одной рукой стреляет из автомата, левая на перевязи, и поглядывает на него. Он отвалился от стенки, пошатываясь, шагнул в стрелковую ячейку, на развороченном бруствере приладил автомат. Руки тряслись, голова тряслась. Оклемается. Воевать нужно. Выстрелы, взрывы, крики. В кустарнике гудят автомобильные моторы. Солнце печет. Воняет взрывчаткой, гарью и разложением – оно все ощутимей, сладкое, оно забивает кислые и горькие запахи, и от него тошнит, наверное, больше, чем с контузии. На таком солнцепеке не мудрено, что трупы быстро разлагаются. Своих бы похоронить, а немцы своих пусть сами убирают. Убитых пограничников Скворцов велел сносить к двум большим воронкам, – одна захватывала краем другую, и было похоже на восьмерку. В этих воронках и хоронили павших: заворачивали в плащи, складывали рядом, голова к голове, забрасывали серым пылившим подзолом. Отобрав лопату у Лободы, Скворцов кидал грунт, комки барабанили по плащам, по сапогам. Похоронили пятнадцать человек, и каждого Скворцов узнал перед тем, как их накрыли плащами, – кого по чертам лица, кого по шевелюре, кого по татуировке на кисти. Распрямившись, снял фуражку,. посмотрел на холмы, выросшие на месте воронок, посмотрел на чуб Лободы, в котором застряли комочки земли, и подумал: «Где же подмога? Когда же получим ее от отряда, от стрелковых дивизий?»