Форс-мажор. Рассказы

– И думать нечего. Вон у тебя вид какой замученный. Небось, до последней секунды не отпускала из постели, а? Ну да теперь и я в отпуске оттянусь, не сомневайся!

Я принял дела, мы выпили по бокалу коньяка и распрощались. О пальто Славик ни разу не спросил, словно его и не было, и я не стал ему рассказывать ни о полковнике, ни о своем новом воинском звании.

В Лондон мы попали 7 ноября в день, который почему-то упорно сохранял название праздника Октября. По этому случаю советский консул пригласил руководство судна к себе. Мы поехали втроем. Капитан был в черном советском пыльнике, первый помощник в красной синтетической куртке, а я, конечно, несмотря на довольно теплую погоду, в кожаном пальто. Собственно, ничего другого у меня и не было. Консул вышел нас встречать и со словами «Здравствуйте, капитан!» подошел ко мне. С этого момента наши отношения с капитаном стали стремительно ухудшаться. В море на моей вахте мы слишком близко, по его мнению, прошли к ограждающему фарватер бую. Он сделал мне внушение, не преминув заметить, что я, вопреки уставу, отвлекаюсь на мостике посторонними разговорами. Хотя замечание было совершенно напрасным. Я и без того заметил, что во мне происходят какие-то перемены. Я стал нетерпимей, раздражительней, резче в суждениях, но и молчаливей. Значительный человек не болтает лишнего.

По возвращении в Ригу таможенник, заглянув в мою каюту и обнаружив на вешалке пальто, начал досмотр с раскручивания шурупов на переборках каюты. В это же время под пайолами машинного отделения обнаружили два порнографических журнала, и команду начали поочередно вызывать на допрос в КГБ. Дольше всех продержали меня. Похоже, мое пальто никому не доставляло радости.

Выйдя после допроса, я прошелся до железнодорожного вокзала и остановился возле щита объявлений. Может быть, судьба действительно подавала мне в тот раз знак, но я его неправильно понял? Объявления по-прежнему выражали готовность приобрести зонтики и подержанные детские коляски, примусы и бобинные магнитофоны. Кожаные изделия не интересовали никого.

Через две минуты ко мне стала выстраиваться очередь бабулек в байковых платках, предлагающих по сходной цене комнату на месяц, день или час, и я поспешно ретировался до ближайшей комиссионки, где, почти не примеряя, купил неброское серое пальто из похожего на войлок материала. Надев его, я тут же сдал кожаное пальто на продажу и охотно согласился на скромную цену, названную приемщицей, которая предложила заплатить мне сразу, не выставляя Вещь на продажу. На душе и плечах сразу полегчало. Уже на выходе из магазина я столкнулся с девушкой, пахнущей «Южной ночью». От неожиданности она уронила перчатку, и моя душа взлетела под облака.

Тревога

Ветер дул с берега, со стороны огромной угольной груды. Белоснежная надстройка «Иркутсклеса» понемногу покрывалась непрезентабельной вязью темных разводов. Впрочем, разглядывать судно было некому. Два портовых крана с большими электромагнитными тарелками на месте привычного крюка захватывали на берегу разнокалиберные куски искореженного металла, нацеливали тарелки с грузом на разверстые судовые люки, отключали электромагнит, и в трюмы с высоты в несколько метров сыпался металлолом. Грохот стоял невообразимый. Едва началась погрузка, судно опустело. Остались лишь те, кто обязан был находиться на борту по долгу службы – вахтенные. Благовидный предлог для ухода на берег нашел даже грузовой помощник Лобанов. Полноправным командиром «Иркутсклеса» остался третий помощник капитана Игорь Сенечкин, или Игорь Петрович, как начали называть его с недавних пор.

Штурманский китель с двумя полосками золотистых шевронов Сенечкин носил лишь третий месяц и к обязанностям своим относился крайне серьезно. Сейчас его жена Люба сидела в небольшой, но довольно комфортабельной каюте, зажимала руками уши и смотрела на мужа. Время от времени она отнимала от уха правую руку, чтобы прикрыть подавляемый зевок. Разговаривать из-за шума было почти невозможно. Она скучала, и ей хотелось спать. Остановиться в Риге было негде, своя квартира пока не светила, найти съемную комнату не удавалось, и две последние ночи она провела в дороге, в поезде из Воронежа, в плацкартном вагоне. Чтобы скрасить ситуацию, Сенечкин открыл бутылку вина, подливал понемногу в Любин бокал, но сам не пил. Зато каждые полчаса вставал и обходил судно.

Металлолом сыпался исправно. Металлическая стружка, дырявые чайники, детали станков, электромоторы, железные листы, проволока, паровозные колеса, гнутые рельсы, водопроводные трубы – найти здесь можно было все, что с явным удовольствием и делали при разгрузке испанские докеры, охотники за дорогим цветным металлом. Сенечкин заглядывал в трюмы, проверял натяжение швартовых канатов, проходил мимо запертых дверей жилой надстройки и возвращался в свою каюту, к жене.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас повернуть ключ в дверном замке, скинуть китель, прижать жену покрепче и… Но устав морской службы говорил о том, что дверь каюты вахтенного штурмана должна быть всегда открыта, а право спать в ночное время он имеет, но не раздеваясь, и он уже трижды объяснил это Любе. Наступала ночь.

– Может, я лягу уже? – сказала она в короткое мгновение тишины.

– Конечно, конечно, – покивал он, и отвел глаза, когда она начала медленно расстегивать кофточку. – Ложись, ложись, а я еще обход сделаю и тоже прилягу.

Крановщики работали неутомимо. На борту все было в полном порядке. Вахтенный у трапа исправно нес службу. В конце концов, вполне можно было немного отдохнуть. На всякий случай Сенечкин еще раз прошелся по пустым коридорам и ощутил естественный позыв организма. Игорь Петрович зашел в ближайший туалет, гальюн по-морскому, и запер дверь. Перед уходом он помыл руки в крохотном умывальнике и внимательно осмотрел себя в тусклом зеркальце над раковиной. Щеки его с нежной, нечасто еще тревожимой электробритвой кожей слегка зарделись в предчувствии нарушения устава, которое он сейчас собирался совершить. Потому как служба службой, но когда в постели ждет любимая женщина, да еще после двухмесячной разлуки…

Сенечкин резко дернул щеколду и нажал плечом на дверь. Дверь не открылась.

Поначалу он даже не понял, что случилось, а попросту крутнул щеколду еще раз. Дверь стояла незыблемо.

«Только спокойно, спокойно», – вслух сам себя урезонил Сенечкин и попытался сосредоточиться. Замок состоял из трех частей, а именно из насаженных на одну ось двух ручек и стального язычка внутри. Судя по всему, внутренняя ручка сорвалась с оси и на механизм больше не воздействовала. Выйти из ситуации можно было двумя способами: дождаться, чтобы кто-либо повернул ручку снаружи или попытаться вышибить дверь. Сенечкин несколько раз с силой ударил кулаком по дверному полотнищу и понял, что грохот падающего в трюмы металлолома надежно перекрывает любые другие звуки. Сама же дверь при конструировании, возможно, предназначалась для какой-то иной надобности, она была сделана из двух скрученных между собой массивных металлических пластин и при попытках выдавить ее стояла незыблемо, как скала.

Он еще попробовал покрутить ручку в слабой надежде, что вдруг все образуется само собой, но чуда не произошло. Тогда Сенечкин внимательно осмотрел помещение. Три стенки граничили с машинным отделением, а четвертая, с дверью, отсекала гальюн от нижнего коридора судовой надстройки. В этот коридор выходили двери кают рядового состава. Все переборки были сделаны из металла, из такого же материала состоял потолок, к которому прикреплялся датчик пожарной сигнализации, а пол покрывала выщербленная кафельная плитка. Все оборудование состояло из унитаза, умывальника и прикрученного к переборке зеркала. В море судно постоянно испытывает вибрации от работы двигателя. В штормовую погоду гребной винт может оголиться, и в такие моменты корпус сотрясает сильнейшая вибрация. Центробежная сила качки готова сорвать любой предмет. Поэтому все на судне прикрепляется крепко, намертво, на года. И гальюн не был исключением.

Сенечкин опустил крышку унитаза, сел поверху и попытался представить, как на его месте поступил бы грузовой помощник. Лобанов был старше Сенечкина на четыре года, но выглядел намного обстоятельней. Он никогда никуда не спешил, но все успевал. Он никогда не уклонялся от сложных проблем и всегда выходил из них с блеском. И у него были незыблемые правила. «Бесполезное – вредно» – любил приговаривать он, особенно когда его кто-то пытался втягивать в сомнительные общественные мероприятия, будь то пышущий энтузиазмом комсомольский лидер моторист Венькин или первый помощник капитана Берзиныи. И оказывался прав.

Стучать, размышлял Сенечкин, было бесполезно, все равно никто не услышит. Оставалась надежда, что кто-то пройдет по коридору в момент затишья. Например, сменяющийся с вахты матрос Козлов. Но его вахта длится до четырех утра, а сейчас была только половина первого. Сенечкин представил, как на следующее утро Козлов с гаденькой кривоватой улыбкой начнет рассказывать, как он вызволял из гальюна молодого штурмана, этого салагу, и тихо застонал. Позор будет на весь флот. И еще Люба. Что подумает она? Как вообще можно объяснить женщине, ожидающей его в постели, что он по дороге к ней застрял в… гальюне!

С Любой они познакомились на выпускном вечере в мореходном училище, куда ее привела подруга Ольга, невеста его сокурсника Гриши Коломенского. Игорь и Люба не пропустили ни одного танца, и в каждом из них Игорь все тесней прижимал к себе необыкновенно красивую и умную девушку из Воронежа, студентку консерватории. Люба гостила у Ольги, и курсанты провожали девушек к Ольгиному дому вдвоем. Тогда Сенечкин впервые поцеловал Любу, на прощание. На обратном пути Гриша долго, словно ожидая одобрения, рассуждал о своей замечательной невесте, с которой он знаком уже целый год, о том, что решения в их морской жизни принимать надо быстро, на трезвую голову и пока ты еще курсант. Гриша с Ольгой договорились, что они поженятся, как только Коломенский получит первый отпуск после предстоящего выхода в море, чтобы денег хватило и на красивую свадьбу, и на медовый месяц. На следующий день они решили отметить новенькие дипломы в узкой компании, вчетвером, и поехали с девушками в Петергоф, в Петродворец. Разбившись по парам, они долго ходили по дорожкам между раззолоченных фонтанов, Сенечкин по памяти декламировал сонеты Шекспира и все больше понимал, что Люба именно та, единственная и неповторимая, и что на поиски подобной у него никогда в его морской жизни больше не будет времени. Вечером он сделал предложение.

Свадьбу, очень скромную, они сыграли в родном Любином Воронеже, неделю спустя. Так Сенечкин воспользовался привилегией ускоренной регистрации брака, доступной только для моряков. Гще через неделю он получил назначение на «Иркутск-лес». А теперь он сидел взаперти и…

Гму стало жарко. Он стянул с шеи галстук и расстегнул ворот рубашки. Снял китель. Вскоре он расстегнул пуговицы рубашки полностью, посмотрел на покрывающие ее пятна пота и подумал, что помещение нагревается слишком быстро. Из-за угольной пыли механики отключили вентиляцию, и ограниченное пространство гальюна быстро перенимало температуру человеческого тела. Помещение оказалось почти герметичным, а это означало, что и количество кислорода в нем ограничено… знать бы насколько!

Сенечкин разделся до трусов, снова сел на крышку унитаза и постарался дышать как можно реже. Какое-то время это удавалось, но потом сердце забилось в ускоренном темпе, и легкие затребовали недополученное количество воздуха. В ушах загудело.

Ему стало грустно. Жизнь заканчивалась слишком рано и глупо, не успев, по сути, даже начаться. Когда-то, по рассказам матери, она гуляла с ним по улице, и возле его коляски, всего в нескольких сантиметрах, упал кирпич. «Ты везунчик, родился в рубашке», – говорила она ему потом. В первом классе он прогуливался вдоль реки во время ледохода и решил оттолкнуть от берега льдину. Она отъехала вместе с его ногой, и он оказался в воде. К счастью, рядом были двое ребят чуть постарше возрастом. Они вытащили его за воротник тяжелого, быстро набирающего воду ватного пальто, и у него впрямь появился повод уверовать в свою «рубашку». Теперь, похоже, она стала ему чересчур узка.

Шум в ушах не прекращался, и Сенечкин подумал, что он уж очень похож на звук… пожарной тревоги! Он вскочил с унитаза и прижал ухо к двери. «Уу-уу-уу» – надрывно и нескончаемо завывала судовая сирена. Временами звук ее сливался с грохотом металла, но в промежутки тишины ее слышно было отчетливо. Теперь уже точно будет никому не уснуть, народ побежит по своим заведованиям, а он сам должен подняться в рулевую рубку и оттуда руководить борьбой за живучесть. Сенечкин напряженно вслушивался в происходящее за дверью, но никто никуда не бежал, и он вспомнил, что людей на судне практически нет. Кроме его жены Любы и вахтенного Козлова, который, скотина, скорей всего, напился и спит у трапа беспробудным сном, не пробиваемым даже пожарной сиреной! А это значит, что ему вовсе не суждено задохнуться в гальюне, потому что он просто сгорит в нем вместе со всем «Иркутсклесом».

Сенечкин еще раз изо всех сил вжался в упрямую дверь и… услышал посторонний звук в коридоре.

– Эй! – во весь голос закричал он, стуча по металлу руками и ногой. – Эй, сюда!

– Кто там? – прозвучал за дверью удивленный мужской голос.

– Это ты, Янис? – опознал Сенечкин старшего матроса. – А это я, вахтенный штурман, третий помощник. Слышишь меня?

– Ах, вахтенный… Там сирена пожарная гудит, спать не дает. А вы чего не выходите?

– Не могу потому что! Замок сломался. Поверни наружную ручку.

– Понял. Поворачиваю. Э, да она сломалась.

– Сам знаю, что сломалась. Черт с ней. Ты вот что. Быстро беги в штурманскую рубку, там на стене стенд такой пожарный с судовым планом и лампочками. Посмотри, в каком помещении горит. Только бегом!

Определить по звуку, бежит неторопливый старший матрос или нет, Сенечкин не мог, но на душе его стало спокойней, и он натянул брюки. Вой сирены прекратился.

– Штурман! – раздалось за дверью. – Я посмотрел.

– Ну и?

– Это у вас горит.

– Что?! В моей каюте?! Но там…

– Да нет, не в каюте. Лампочка мигала над нижним коридором в надстройке, помещение номер 48. Я сигнализацию отключил.

– Черт, где это?

– Да в гальюне. Там, где вы сидите. Вы чего там, курите, что ли?

– Да не курю я здесь, я вообще не курю! А просто задыхаюсь. Ты же видишь, что замок сломался. Открой меня. И поскорей.

– Поскорей не получится. Дверь железная, едрить ее в Дарданеллы. И на кой черт такие делают? Тут инструмент серьезный нужен.

– Так возьми серьезный!

– Послушай, штурман, – сказал Янис. – Ты у нас недавно. А я десять лет на флоте. Стоянка у нас короткая, у меня жена приехала, мы с ней выпили. Понимать надо. Утром встану пораньше, возьму инструмент, и все будет оки-доки.

– Постой! – закричал Сенечкин. – Оки-доки ему! Я на данный момент не просто штурман, а вахтенный, старший на судне, все равно что капитан. Не откроешь сейчас, утром подам рапорт за неподчинение вахтенному штурману, и о флоте можешь забыть.

– Да пошел ты… капитан сраный! Пиши, что хочешь. А я пошел…

– Постой!

Сенечкин вслушался в звуки за дверью. Шагов Яниса не было слышно. «Трах-ба-ба-бах» в очередной раз раскатились по трюмам куски металлолома.