Болевой порог

Заваленный бумагами стол. Две руки нервными движениями копошатся в стопках, открывают пластиковые папки, пальцы бегло перебирают листки, выдёргивают один.

– Вот он!

– Это что? – Красномордое рыжебородое лицо нависает сверху, прищуренные глаза давят, сверлят в черепе дыры. – Я тебя просил за девять месяцев, а ты мне тычешь квартальным…

– За девять? За девять ещё не готов…но я сегодня постараюсь сделать…

– Ты должен был сделать его ещё вчера! – орёт рыжая борода. – С чем мне теперь на совет директоров идти?!

– Василий Семёнович я…

– Да пошёл ты на …растяпа! От тебя одни неприятности!

– Но я!

– Пить надо меньше и в соцсетях зависать. Ещё один такой прокол и можешь собирать шмотки!

Визгливый голос, отражается от пластиковых перегородок и носится по разбитому на квадратные соты, офису, как шальная пуля. За соседней перегородкой слышится придавленный ладошкой смех.

Щелк!

Руки лежат на кожаной оплётке руля. Я узнаю эту оплётку, узнаю руки. На безымянном пальце правой, тонкое золотое колечко. Я узнаю это кольцо. Елозящие по стеклу дворники вяло размазывают прилипшие капли дождя. Кривая змея узкой дороги заставляет выворачивать руль то вправо, то влево. Я знаю эту дорогу. Из магнитолы раздаются финальные аккорды Фрэди из песни «Show mast go on». Моя любимая.

– Серёж, не гони так. Ты же знаешь, что за поворотом эта выбоина. Опять влетишь!

Я знаю этот голос. Всегда мягкий, никогда не срывающийся на крик, всё прощающий и всегда чуткий.

– Натуль, яма не здесь, за следующим поворотом, возле Бурьяновки!

Свист тормозов, глухой удар подвески, матерок.

– Ну вот, я же говорила! – поёт невозмутимый голос.

– Папа, ты опять в яму пловалился!

Сашка! В прямоугольнике зеркала заднего вида большие бирюзовые глаза, белые локоны, огромный – в два раза больше маленькой головки розовый берет. Я привёз его из заграничной командировки.

Я знаю всё: машину, находящихся в ней людей. Нет никого на свете милее этих людей. Мне знаком этот тёплый уютный мирок, и я хочу остаться в нём навсегда.

Щелк!

«На! Н-на! Н-н-на!»

Окровавленный кулак со всей мочи врезается в стену. Ещё раз! И ещё!

«Н-на-аа! С-сука! Я заставлю тебя появиться!».

Глухие удары сотрясают бетонную коробку помещения. Осыпается штукатурка. В месте приложения ударов образовалась, бурая от крови, выщербина.

«На-на-на!».

Лопнувшая кожа, клочками висит на костяшках. С каждым ударом кулак разбрызгивает по стене бурые капли. Ещё один удар, и он разлетится в щепки.

Щелк!

«Всё, что вам мешает в достижении успеха – это вы сами! Ваши взятые с детства установки, детские комплексы, породили неверие. Неверие в себя! Вы здесь, чтобы поломать эти установки и выйти из этого зала другими людьми!».

Шум аплодисментов, восторженные крики, свист.

Две ладошки с размаху шлёпают одна об другую, на худом запястье болтаются дешёвые часы – китайская реплика «Роллекс». Я знаю эти ладони, знаю эти часы. Лес голов, приторная смесь десятков дешёвых ароматов, сцена. В свете софитов машет руками высокий белозубый мужик с забранными в хвостик жидкими волосами. Над головой мужика горит, выведенный светодиодными лентами, слоган.

«Кондрат Степанов – билет в новую жизнь!»

Щелк!

Кулак продолжает неумолимо ударяться в стену. Вывалившийся пласт штукатурки образовал приличную дыру, и рука с каждым ударом утопает в ней по локоть.

Бумм! Бумм! Бумм!

Неумолимые удары крошат стену и кулак. С окровавленного запястья слетают золотые часы, падают на пол. Что-то знакомое есть в гравировке, на обратной стороне циферблата. Чьи это часы? Чья рука разбивается о стену?

4

Вынырнув из забытья, я обнаружил себя лежащим на полу. Боль продолжала пульсировать в каждой клеточке тела. Собрав последние силы, я встал на корячки, прополз до двери и толкнул её головой.

«До-о-ок!»

Вместе с захлебывающимся криком, изо рта выплеснулась белая рвотная пена.

Он появился быстро, будто стоял рядом за дверью, схватил меня под руки облокотил обмякшее тело на свои колени.

– На пей! – Он запрокидывает мою голову, большим и средним пальцем руки давит на сжатые челюсти, заставляя их раскрыться, затем вкладывает в них таблетку. Пилюля прилипает к засохшему языку.

– Пей! – врезавшаяся в губы, кромка стакана, причиняет им дикую боль.

– М-м-м – мыча от боли, давлюсь, вливаемой в горло водой. – Дай что-нибудь помощнее, щас сдохну!».

– Подожди! – Он убегает в свою комнату и уже через секунду возвращается со шприцем в руке. – Сейчас сделаю укол, должно полегчать. – стягивает с меня штаны, и быстро, почти не настраиваясь, вгоняет иглу в ягодицу. Я ору от новой дикой боли. Мне кажется, что он вонзил в меня раскалённое лезвие ножа.

– А-а-а! Ты чё уколы ставить не умеешь? Какой ты бля доктор?!

– Тш-ш-ш! Успокойся, я сделал всё аккуратно, просто у тебя слишком низкий болевой порог!

Болевой порог! Эта фраза застревает у меня в голове, и проворачивается там вперемешку с болью, как бельё в стиральной машинке. Что-то очень важное связано с этим выражением, что-то, что заставило мозг жадно ухватить его, несмотря на невыносимую боль. Кто, когда и зачем произносил эту фразу? Как она связана со мной? Какое отношение она имеет ко всей происходящей чертовщине?

***

Боль отступала долго, постепенно, но даже частичное её снятие, принесло мне значительное облегчение. С помощью Эммануила я перебрался на кровать, где маялся ещё неопределённое количество времени, пока не уснул. В этот раз, видения меня не посещали. Может быть они и были, но я ничего не запомнил, так как был погружен в очень глубокое и вязкое сонное болото. Проснулся, когда за окном было уже черно. Боли не было, но вставать не хотелось. Я боялся, что она проснётся вместе с телом.