«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2

В перспективе уже близилось окончание учебы. Мне не столько опротивела сама учеба, сколько несение караульной службы и хождение на разного рода работы. Но надежда на скорое окончание школы не оправдалась. Тормозом явились погода и частые отказы изношенной и сильно потрепанной техники. Работа на материальной части стала для нас чуть ли не повседневным занятием. Скоро мы с ней настолько освоились, что самостоятельно, почти без контроля техника (не желая мерзнуть под открытым небом, он отсиживался в теплой каптерке), меняли двигатели на самолете. Подтеки масла и выхлопные газы до черноты закоптили низ центроплана и плоскостей. Подкопченный вид самолета, конечно, не красил. Смыть грязь на сильном морозе обычной протиркой не удавалось.

Видя бесполезность работы, ребята опустили руки, соображая, как выйти из положения и выполнить приказ по очистке самолета. Я попробовал подогревать бензин в горячей воде и смоченной в нем ветошью голыми руками смывать копоть. Поверхность посветлела, а вскоре заблестела серебристым цветом, словно стала вновь окрашенной. Руки при этом совсем не мерзли. Мою инициативу в группе никто не поддержал. Ежась от мороза, со стороны ребята смотрели на мою работу и пускали всякие остроты. Я не обращал на них внимания, а самолет в конце работы стал чистым и выглядел как новенький. За это командир звена капитан Морозов перед всем звеном объявил мне благодарность.

При осмотре самолета я имел привычку не просто осматривать ту или иную деталь, а по возможности потрогать ее руками, попытаться повернуть или надавить на нее. Однажды это помогло мне обнаружить срезанный болт стойки шасси, на который при простом осмотре никто не обратил внимания. За это я также получил благодарность. Такой тщательный осмотр я взял за правило и придерживался его до конца своей летной работы. Это не раз себя оправдывало. Посмотреть – одно, а потрогать будет вернее.

В июне 1942 года я закончил летную программу обучения на СБ, и был представлен Невским на проверку командиру эскадрильи майору Фефелову, который должен был дать свое заключение, насколько успешно я пилотирую СБ, и поставить, таким образом, точку в моей учебе. Я был первым, кого Невский представил на проверку. Поэтому он переживал как за себя – инструктора, представившего своего первого ученика, так и за меня. Это я понял по его словам и явному волнению. Оно и понятно: как-никак первый из инструкторов в звании сержанта, ведь все остальные в эскадрилье лейтенанты, и наверняка у Фефелова к нему скептическое отношение.

Перед вылетом он попросил меня не волноваться и зачетный полет выполнять, как обычный. И все будет нормально. Полет с Фефеловым меня нисколько не смущал. Да и вообще я никогда не волновался, когда летал с проверяющими. Фефелов, второй за время нашего пребывания в школе командир эскадрильи, выглядел уже немолодым. На вид ему было за сорок. Был он малоразговорчив, нетороплив в движениях.

Во время полетов всегда держался в сторонке от находившихся на старте. Несмотря на свою непривлекательную и строгую внешность и замкнутость, к нам относился отзывчиво и справедливо. Курсантам он нравился. «Ну как, – спросил он, обращаясь ко мне, – к зачетному полету себя подготовил?» – «Так точно!» – ответил я. Затем мы заняли свои места в кабине самолета. На взлете проверяющий сразу же после отрыва задросселировал один двигатель, затем убрал обороты второму. Убедившись в правильности моих действий при отказе двигателей, дал газ моторам и приказал выполнять полет дальше.

В зоне он вводил самолет в различные сложные фигуры, а я его выводил. Полет закончил отличной посадкой. По завершении полета Фефелов не сделал мне никаких замечаний и пожал руку. Полет оценил на «отлично». В дальнейшем пожелал летать так же уверенно. Зачетный полет на СБ был моим последним полетом в школе и вообще последним на этом самолете. К этому времени его уже сняли с вооружения, а новые машины в школу еще не поступили.

Часть курсантов из соседней эскадрильи, летавших на СБ, была приписана к одному из вновь формируемых бомбардировочных полков. Срочно изучив новый бомбардировщик Пе-2, они приступили к его освоению. Что ожидало нас, было не ясно. Пока решался этот вопрос, снова началась караульная служба. Неожиданностью для нас явилось пребывание в составе сменяемого караула в качестве простых часовых воентехников среднего звена – офицеров, в петлицах которых находилось от одного до трех кубарей. Позже нам стало известно, что эти технари добровольно изъявили желание переучиться на летчиков.

В школе они были на положении простых курсантов, поэтому и оказались в карауле обычными часовыми. Наши авиазаводы стали налаживать массовый выпуск самолетов. Фронту требовалось большее количество летчиков. Оказалось, что их уже не хватает. Поэтому решили, что готовить их надо прежде всего из технического состава, уже имевшего опыт работы в авиации. Это будет проще и быстрее. Правда, техники также были нужны фронту, но их к тому времени было больше, чем летчиков, многие из которых погибли в первые месяцы войны. К тому же подготовка техников занимала меньше времени.

Радость моя по поводу завершения учебы оказалась преждевременной. Нам объявили, что школа будет переориентирована на выпуск летчиков-штурмовиков. Бомбардировщиков она больше готовить не будет. Предстояло овладеть новым типом самолета – Ил-2. Ни одного штурмовика в школе пока еще не было. Сколько еще времени придется провести в школе, уже изрядно надоевшей, оставалось только гадать. Тех, кто в нашей эскадрилье закончил обучение на СБ (около тридцати человек), объединили в одну сводную группу, и она сразу же приступила к изучению новой техники.

Новые незнакомые преподаватели без всяких наглядных пособий по своим личным конспектам, как они говорили «всухую», излагали нам материал. О новом штурмовике мы уже не раз слышали. Очень хотелось увидеть сам самолет. Такой случай представился весной 1942 года, когда по какой-то причине один Ил-2 произвел посадку на нашем аэродроме. Никаких данных о новой машине узнать не удалось. Самолет показался грозным. Загорелись желанием полетать на нем. Никак не думал, что скоро мне придется не только летать на этой машине, но и воевать.

Прошло полторы недели. Совсем неожиданно во время занятий в класс вошел старшина эскадрильи Мастихин и с разрешения преподавателя зачитал список курсантов, в числе которых оказался и я. Упомянутым в списке надо было оставить занятия, прибыть в казарму и быть готовыми к построению в 16 часов. Что за построение и с какой целью оно должно проводиться, никто из группы не знал. Предполагали, что на какую-либо работу или охрану какого-нибудь объекта. В назначенное время на площадке перед входом в казарму после проверки присутствующих в строю представитель штаба школы объявил об отправке всех перечисленных в списке в город Куйбышев в распоряжение командира 1-й запасной авиабригады. Там нас будут готовить к отправке на фронт.

Это сообщение нас обрадовало. Наконец-то мы попадем на фронт. Армия воюет, а мы здесь в школе не столько учимся, сколько работаем на всяких работах и ходим в караул, короче, протираем обмундирование и треплем зря кирзачи. Все поизносились настолько, что ходить в таком виде было стыдно. Особенно потрепались сапоги. В ремонт их уже не брали. Поэтому с мая мы всей эскадрильей ходили босиком. Летали в тапочках из грубого брезента, специально сшитых для этого женой командира звена капитана Морозова. Тапочки были одного размера, и, чтобы они не соскакивали с ног, она предусмотрительно пришила к ним крепкие толстые тесемки. Смену тапочек производили после полета на центроплане, перед тем как надеть парашют. Моя гимнастерка настолько сильно потерлась в боках от заправки под ремень, что после многократных зашиваний сузилась и с трудом надевалась.

После построения нам выдали из какого-то резерва плохо отремонтированные кирзовые сапоги. Вместо своего 41-го номера мне достались, не помню точно какого, во всяком случае, не меньше 45-го с длиннющими голенищами, которые я тут же обрезал. На радостях, что наконец-то обулся, начистил их до лакового блеска. В дорогу ничего съестного не дали. После сбора своих вещичек, хранившихся в тумбочке, взял полупустой чемодан, присланный мне отцом в Олсуфьево, и в одиночку направился ближайшим путем по железнодорожному полотну на вокзал. Не ожидал, что все это произойдет так неожиданно и просто, без всяких проводов и прощаний. В казарме, кроме нас, готовившихся к отъезду, и хитроватого кладовщика Кудели, выдававшего личные вещи, никого не было. Курсанты находились на занятиях. А командный состав эскадрильи, возможно, и не знал о нашем отъезде.

Выйдя за проходную, обернулся и бросил прощальный взгляд на аэродром, школьные постройки и казармы. Иду и думаю о том, что ждет меня впереди, скоро ли на фронт. Задумавшись, споткнулся носком сапога о шпалу, и на` тебе, вся подметка отвалилась. Подвернувшейся под руку веревочкой кое-как привязал ее. Пройдя с полсотни шагов, чувствую, вроде бы свободно стало и в другом сапоге. Смотрю – такая же неприятность. Никакими подручными средствами быстро отремонтировать сапоги я не смог. Поэтому, чтобы напрасно не терять время, я их выбросил.

Знал бы тот халтурщик сапожник, как я его тогда ругал. На вокзале встретил своих товарищей. Они, как и я, оказались в таком же положении и тоже выбросили свои сапоги. На душе полегчало – не один я стал босым. Наш обтрепанный вид привлек внимание вокзальной публики. Чтобы в нас не видели авиаторов, мы срезали с гимнастерок авиационные петлицы.

До Куйбышева ехали в переполненных вагонах с пересадкой в Ртищево. Большую часть пути провели на крышах вагонов. Там было просторнее, но изрядно надышались паровозным дымом, и лица стали чумазыми, как у кочегаров. На небольшом пристанционном базарчике в Ртищево я купил стакан черной смородины и съел ее, а через некоторое время на питательном пункте – ржавую селедку. По дороге к вокзалу почувствовал себя плохо. Появились резкие боли в животе, началась рвота. Проходя через пустырь, потерял создание.

Придя в себя, слышу, как некоторые прохожие, увидев, что я валяюсь на земле, приняли меня за пьяного и с возмущением говорили, что идет война, люди гибнут на фронте, а этот пьянчуга нализался и валяется здесь. На вокзал пришел за несколько минут по отправления поезда. Опоздай я на поезд, были бы большие неприятности. При себе я не имел никаких документов. Список команды находился у старшего группы. Любой патруль мог бы меня задержать. Документов нет, попробуй докажи, что ты не дезертир, а с ними в то время поступали очень строго, вплоть до расстрела.

В Куйбышев приехали под вечер. На вокзале масса народа. К коменданту пробирались всей группой с помощью рук. Хотели узнать, где находится штаб запасной бригады, в которую нас направили, и как до нее добраться. Увидев, как мы выглядим, комендант не то язвительно, не то с усмешкой проговорил: «Что-то вид у вас, летуны, не авиаторский. На летчиков вы не очень-то похожи. Небось в дороге загнали свое хорошее обмундирование в надежде получить новое». От него узнали: нам предстоит новая дорога. Надо ехать в город Чапаевск, в 12-й запасной авиаполк (ЗАП). Ближайший поезд туда идет утром.

Для ночлега комендант нечего предложить не мог. Посоветовал устраиваться самим, где сумеем. Мы почти сутки ничего не ели. Всех мучил голод. С пустыми желудками и плохим настроением бродили в районе вокзала, ища место, где можно было бы пристроиться на ночлег. Место я себе облюбовал в пустом троллейбусе, который находился в парке недалеко от вокзала. Дрожа от холода (шинелей нам не выдали), на коротком неудобном диванчике в полудреме пролежал до утра.

В запасном авиаполку

Когда прибыли в 12-й ЗАП, первое, что нам бросилось в глаза, – наличие большой массы авиаторов всех категорий, как летного, так и инженерно-технического состава. В ЗАПе нас разместили в бараках общежития рабочих химзавода, находившегося в 4-м расширении Чапаевска. Не успел я задремать, как почувствовал, что меня кто-то кусает. Слышу, сосед по койке, чертыхаясь, вопит: «Ребята! Нет мочи терпеть, сматываемся, а то клопы к утру совсем сожрут». Включаем свет и видим несметные полчища клопов, ползающих по нашим постелям. Бороться с ними бесполезно. Забираем постели, уходим в поле и там под открытым небом проводим ночь.

Первые дни мы продолжали носить свое потрепанное обмундирование и ходить босиком, что у всех вызывало недоумение. Когда мы в таком виде в первый раз пришли в столовую, дежурный, не зная, как поступить, хотел нас выгнать. И наверняка бы это сделал, не окажись мы группой. Когда нам, босякам, выдали новое обмундирование: гимнастерку, бриджи с пилоткой и английские ботинки с обмотками вместо сапог – посчитали себя счастливчиками. Ботинки мы стали называть «харрикейнами», по названию истребителя, который они нам поставляли по ленд-лизу. На новые гимнастерки мы пришили авиационные петлицы без эмблем, так как на складе их не оказалось. Без воинских званий нас принимали за простых красноармейцев.

Мы очень переживали, что в Балашове нас выпроводили в ЗАП, не присвоив воинского звания сержант, которое нам было положено по окончании школы. Нас так быстро выпроводили, что об этом просто забыли. Не все ребята мирились с тем, что нас принимали за простых красноармейцев, и, желая все же как-то выделиться из среды рядовых солдат, некоторые нашили на рукава гимнастерок летные трафаретки – «курицы», которые носили летчики в довоенный период на синих гимнастерках. Смотреть со стороны на обмотки и «курицу» на рукаве было очень забавно.

Первое время нами никто не занимался. Недели через полторы всех прибывших построили у штаба и зачитали приказ о формировании новых маршевых полков. Вновь формируемые полки получат материальную часть, пройдут ускоренный курс боевой подготовки на самолете Ил-2 и будут отправлены на фронт. Эти полки пока не имели цифровой нумерации. Временно им дали буквенное литерное обозначение. Полк, в который попал я, имел литеру «Д». Командования в них пока еще не было. Временно обязанности командиров всех рангов исполняли старшие групп из числа бывших курсантов. Постепенно стали прибывать штабные работники.

Полки того времени были небольшими и состояли всего из двух эскадрилий. Наша первая эскадрилья была из балашовцев. В ней оказался мой однокашник и друг по школьной группе еще со времен Олсуфьева Вася Ершов. В этой же эскадрилье оказался мой земляк, которого я совсем не знал, Локотков. Он был не из самой Каширы, а из какой-то пригородной деревни. Этот сержант, как земляк, пытался завязать со мной дружбу. Поначалу я откликнулся, но вскоре он со своим нудным характером и ограниченностью перестал меня интересовать. В один из дней он, нисколько не стесняясь, вдруг говорит: «Когда будут отправлять на фронт, сбежим из полка. Там могут убить».

От таких слов я просто опешил. Стал его стыдить, напомнил о верности присяге, патриотизме, совести. Говоря это, внимательно наблюдал за ним. Судя по всему, мои слова на него не подействовали. Даже щеки не покраснели. «Ну, землячок, – говорю ему, – уж кому бояться смерти, так это, пожалуй, мне. На фронте в основном гибнет летный состав, а тебе, технарю, чего бояться?» Мне хотелось крикнуть, да так, чтобы слышали все: «Смотрите, вот стоит трус, который предложил мне стать дезертиром и бежать с фронта, когда мы туда попадем!» За время службы в армии мне встретился только один трус и подлец, предлагавший совершить мерзкий поступок.

К нам в эскадрилью прибыл командир капитан Сухих и адъютант капитан Бескоровайный. Поначалу Сухих относился к нам, рядовым пилотам-красноармейцам, как к курсантам, а не как к своим будущим собратьям-бойцам, с которыми вместе будет ходить в бой. Видимо, он прибыл из летной школы и от школьных привычек еще не отвык. Держался особняком. С нами не общался. Открытости личный состав от него не ждал. Адъютант эскадрильи Бескоровайный оказался хитрым трусоватым человеком, старавшимся во всем угодить командиру. Он информировал его обо всех мелочах, замеченных в эскадрилье. К нам он относился бездушно. В частности, непонятно за что невзлюбил меня, и я стал у него козлом отпущения. Он постоянно посылал меня на разные работы и в наряды, особенно в караул. Так постепенно шло формирование полка.

Одним из последних прибыл командир. На одном из утренних построений мы увидели пожилого майора и по тем командам и распоряжениям, которые он отдавал, поняли, что это и есть наш командир. Личному составу его никто не представлял. Это был неразговорчивый, сурового вида человек с запоминающимся лицом, с длинным носом и отвисшей нижней губой. Накануне ноябрьских праздников мы увидели его в летной столовой с раскрасневшимся лицом в приподнятом настроении. Причиной этого было появление третьей шпалы в петлице гимнастерки, говорившей о присвоении ему очередного воинского звания – подполковник.

В полк он прибыл из летной школы. Об этом говорила его манера обращения с личным составом. Боевого опыта не имел. К подчиненным относился строго. По тому, как он относился к летной работе, мы поняли, что летать любит и, видимо, хороший методист. На Ил-2 не летал. Наряду с изучением новой матчасти большое внимание уделял вопросам боевого применения самолета Ил-2. Все, что мы слышали от командира полка Цветкова, для нас являлось новым и интересным.

Летчикам он советовал хорошо разбираться не только в тактических вопросах боевого применения штурмовика, но и в тактике наземных войск, с которыми наверняка придется взаимодействовать на фронте. «Без знания вопросов тактики, – поучал он, – летчик-штурмовик не может эффективно выполнять свои задачи. Готовясь к боевой работе, учитесь хорошо разбираться в том, что происходит на поле боя. Умейте быстро разбираться в обстановке, в характере действий войск. Увидите на марше колонну войск, старайтесь быстро определить ее численный состав. Знайте, какую протяженность в походном порядке занимает рота, батальон, полк, дивизия».

Из тех, кто имел боевой опыт, в полку оказалось двое – комиссар полка майор Квилидзе и адъютант 2-й эскадрильи старший лейтенант, летавший штурманом на Р-5. Квилидзе воевал летчиком на Пе-2, имел боевые награды и с гордостью носил на груди два новеньких ордена Красного Знамени. Мне он не понравился из-за своего высокомерия. От молодого летного состава держался в стороне. В редких беседах любил прихвастнуть своим фронтовым опытом. Однажды мне от него досталось совершенно незаслуженно. Это произошло в одну из осенних ночей. Стоял я на посту по охране штаба, сильно продрог и, чтобы не страдать от холода, вместо пилотки надел летный шлем.

Во второй половине ночи откуда-то появился Квилидзе, увидел на моей голове шлем и, усмотрев в этом грубое нарушение караульной формы одежды, отругал меня. Мне показалось, что до того, как увидеть меня в шлеме, он был уже чем-то сильно рассержен. Срывая на мне зло, он тут же на посту наложил взыскание, добавив при этом, что обязательно сообщит командиру полка. Устав караульной службы я хорошо знал. Тут мне захотелось ему напомнить, что согласно Уставу на посту взыскание не накладывается, но делать этого не стал, понимая, что мое замечание может вызвать у комиссара еще большее озлобление. Для меня это было первое взыскание за службу. С обидой и переживанием переносил наказание. Хотелось знать, как отреагирует на это комполка.

Мое предчувствие, что Цветков окажется справедливым и поймет меня по-человечески, оправдалось. Комиссар доложил обо мне командиру полка. Цветков этот инцидент понял по-своему. В целях предупреждения простудных заболеваний до получения зимней одежды разрешил при несении караульной службы пользоваться специальным летно-техническим обмундированием. Нас такое решение обрадовало. Несмотря на неприветливый вид, молчаливость и даже кажущуюся суровость, Цветков оказался командиром, понимающим нужды солдат. После этого он стал нам гораздо ближе, чем Квилидзе. Я же стал избегать встреч с комиссаром и старался держаться от него подальше.

Ожидаемого успеха наших войск в летних боях не произошло. В начале лета немцы перешли в наступление на южном участке фронта и полностью захватили Крымский полуостров. Пал Севастополь. Фашисты вновь овладели Ростовом, вели бои за Кавказ. Пал Воронеж. В конце лета начались бои в Сталинграде. Радио сообщало о жестоких бомбежках. Немцы стремились любой ценой овладеть городом. Верховное командование наших войск прилагало все усилия, чтобы изменить обстановку на фронте в нашу пользу, но ожидаемого результата пока не было. На построении нам был зачитан приказ Сталина № 227 от 28 июля, в котором он в категорической форме потребовал от воинов защищать Родину с максимальным упорством и ни под каким видом не оставлять оборонительных рубежей. Пора кончать отступление, паникеры и трусы должны истребляться на месте. Ни шагу назад! В связи со сложившейся обстановкой на фронте настроение у нас, как и у всего нашего народа, стало падать. Не верилось, что после успешного зимнего наступления наши войска снова отступают. И все же, несмотря на неудачи, верилось – мы разобьем немцев. Большую злость у нас вызывали союзники, которые обещали открыть второй фронт, но под разными предлогами тянули время.

Наши наземные войска остро нуждались в авиационной поддержке, особенно в штурмовиках, наиболее успешно выполнявших эту задачу. В начальный период войны в связи с эвакуацией заводов наша промышленность не сумела наладить массовый выпуск самолета Ил-2. К осени 1942 года штурмовиков стали выпускать значительно больше. Но пополнение фронта самолетами теперь зависело не только от заводов, но и от центров подготовки и формирования новых полков. Там в течение всего светлого времени летали самолеты, выполняя учебные полеты. В связи с напряженной обстановкой многие части отправлялись на фронт, не закончив полной программы подготовки.

Им говорили: «Доучитесь на фронте». Чем вызывалась большая потребность наземных войск, особенно пехоты, в самолетах-штурмовиках? Помимо мощного вооружения, которым располагал Ил-2, большое значение имел и морально-психологический фактор. Куда приятнее видеть над головой свой самолет, чем вражеский. Солдат, чувствуя себя защищенным, сразу оживает, поднимается и идет в атаку. Поэтому и была большая потребность в Ил-2, которые обычно летали на малых высотах и являлись самолетами поля боя. Правда, в отдельных случаях, когда возникала сложная обстановка, пехоте помогали и наши истребители, но они в большинстве случаев редко летали на малых высотах из-за отсутствия брони.

Так что же представлял собой этот самолет, отлично зарекомендовавший себя на фронте? На представительном совещании в Главном штабе ВВС в 1956 году один из генералов с трибуны заявил, что «илу» по праву нужно воздвигнуть обелиск, перед которым все должны обнажать головы. Штурмовик Ил-2 был спроектирован в конструкторском бюро, которое возглавлял известный авиаконструктор Сергей Владимирович Ильюшин.

Однако этому самолету долго не везло. Всевозможные комиссии находили в нем разные недостатки: недостаточно толстая броня, большой вес, малая высотность, не соответствовавшая требованиям. Изначально самолет был двухместный, затем кабину воздушного стрелка убрали. Во время войны по требованию фронтовых летчиков Ильюшин вернулся к двухместному варианту, так как, не имея защиты в задней полусфере, штурмовики несли большие потери от истребителей противника.

Государственные испытания самолет прошел только в 1940 году. Почти год решалась судьба самолета – быть ему или нет. Только после письма Ильюшина Сталину дело сдвинулось с мертвой точки. За три месяца до начала войны были выпущены два первых серийных самолета. В июне 1941 года Воронежский авиационный завод сдал строевым частям 159 машин. За создание самолета Ил-2 Ильюшину была присуждена Сталинская премия 2-й степени. Небольшая партия самолетов, выпущенная перед самым началом войны, использовалась в боевых действиях на фронте. С начала боевого применения самолет сразу же зарекомендовал себя с лучшей стороны.

Летчики давали о нем хвалебные отзывы. Появление в наших ВВС такого самолета явилось для немцев большой неожиданностью. Из самолетов поля боя Ил-2 они боялись больше других. Он удачно совмещал качества, необходимые для поля боя, являлся и штурмовиком, и легким бомбардировщиком, и тяжелым истребителем, способным вести бой с бомбардировщиками и уничтожать транспортные самолеты. Наземные цели во время штурмовок атаковывались с планирования или с пологого пикирования, при этом летчик в зависимости от варианта машины мог использовать две пушки калибром от 23 (ВЯ) до 37 (ОКБ-16) мм и два пулемета ШКАС. Все пушки имели высокую скорострельность и по тактико-техническим характеристикам превосходили лучшие зарубежные образцы.

Снаряды этих пушек при стрельбе по воздушным и наземным целям обладали большой разрушительной силой. Снаряд 37-миллиметровки весил почти 750 граммов. Достаточно было одного-двух попаданий, чтобы, скажем, «юнкерс» буквально рассыпался. ШКАС имел скорострельность 1800 выстрелов в минуту. Такой скорострельности не имел ни один иностранный образец. Лучшие из них делали не более 1200 выстрелов в минуту.

Помимо пушечно-пулеметного огня, летчик Ил-2 при штурмовке мог использовать реактивные снаряды. Бомбовая нагрузка достигала 600 кг. Бомбометание выполнялось с пикирования или горизонтального полета. Самолет мог брать выливные авиаприборы – ВАПы, снаряжавшиеся фосфором. Для обороны задней полусферы воздушный стрелок имел крупнокалиберный пулемет УБТ. К концу войны на некоторых самолетах вместо пулемета устанавливалась 20-мм пушка Б-20. Жизненно важные части самолета бронировались удобообтекаемой бронезащитой, закрывавшей двигатель, водомаслорадиаторы, летчика, топливные баки и частично воздушного стрелка.

Наиболее толстой броней защищался задний топливный бак. В целом ее толщина составляла от 6 до 12 мм. Кабина летчика, кроме боковых передних откидных щек фонаря, имела пулестойкое бронестекло. Фонарь кабины был также бронирован. Такой мощной защиты не имел ни один самолет в мире. На Ил-2 стоял мотор Микулина АМ-38Ф, развивавший мощность до 1750 л.с.

Претензии фронтовых летчиков к самолету сводились, пожалуй, к одному: их не устраивал прицел для бомбометания и стрельбы. Он находился перед головой летчика, и при вынужденной посадке на фюзеляж очень многие разбивали о него лицо. Вместо прежнего, коллиматорного, прямо на лобовом стекле кабины сделали очень простой, как о нем говорили, проще не придумаешь, визир Васильева, именовавшийся ВВ-1. Визир был универсален. Он позволял производить и бомбометание, и воздушную стрельбу. Визир очень понравился летчикам и не представлял никакой опасности в случае вынужденной посадки.

Большим достоинством самолета являлась его живучесть. Ни один самолет не был так живуч и устойчив в полете при повреждении его несущих поверхностей от огня зенитной артиллерии или истребителей. Сколько было случаев сильного повреждения машин, при которых другие типы самолетов не могли бы лететь или дотянуть до своей территории. А на «иле» тянули. У меня был случай, когда пробоины были такого размера, что сейчас стесняешься об этом говорить людям, разбирающимся в авиации. Не поверят. Посчитают охотничьей байкой. И с этими пробоинами я дотянул до своего аэродрома. После посадки самому иногда не верилось, что смог долететь на такой машине.

Несмотря на многие достоинства самолета, летчики имели к нему и претензии. Прежде всего, это невысокая скорость полета, не позволявшая ему оторваться от истребителей. Не слишком высокая маневренность и большой вес не позволяли более эффективно вести воздушный бой с истребителями; недостаточно хороший обзор из кабины, особенно в задней полусфере. Неважный обзор был через бронированные стекла кабины, изготовленные не из сплошного стекла, а из множества отдельных пластин, которые на некоторых машинах не были хорошо подобраны и искажали просматриваемое пространство, имели всевозможные дефекты. Но, как известно, человек ко всему привыкает и со всем мирится. Так и летчики-штурмовики привыкали к самолету Ил-2. Нам он нравился, и на другие типы почти никто переходить не хотел. Кабина Ил-2 была немного похожа на горб, за что наземные войска прозвали его «горбатым».

В середине октября полку вместо литерного наименования присвоили номер. Он стал 951-м штурмовым авиационным полком (ШАП). К моменту прибытия основной массы командного летного состава мы, рядовые летчики, полностью закончили изучение новой материальной части. Осталось сдать зачеты и приступить к полетам, а затем, получив самолеты, отправляться на фронт, но этого не произошло. Нашу первую эскадрилью вместе с ее командиром капитаном Сухих перевели в другой полк. Полки, как нам сказали, будут теперь не двух-, а трехэскадрильного состава. Соответственно, в полку теперь будет не 24, а 36 самолетов.

Полк, в который нас перевели, ранее был 136-м бомбардировочным. Прибыл он с фронта на переформирование. В полку, кроме двух молодых летчиков, старших сержантов Сидоренко и Шутенко, не оказалось ни одного летчика, отсутствовал и весь руководящий состав. В наличии был лишь инженерно-технический состав. На фронте полк летал на самолетах СБ. Вскоре номер полка сменился на 893-й. Старый, 136-й, фактически прошел две стадии формирования. При этом он во второй раз поменял номер. Наша бывшая 1-я эскадрилья в новом полку стала 3-й. Две первые были почти полностью укомплектованы летным и техническим составом, но к изучению новой материальной части только приступили.

Чтобы не терять время и лучше изучить самолет Ил-2, нашей эскадрилье пришлось повторно вместе с ними изучать уже пройденный материал. Осеннее ненастье резко снизило интенсивность полетов. Как только позволяла погода, к полетам прежде всего приступали полки, у которых программа переучивания подходила к концу, также те, которые закончили теоретическую подготовку. Наш полк хоть и закончил ускоренным методом изучение новой материальной части и сдал по ней зачеты, но к полетам не приступал – ждал своей очереди.