Заметки на полях

Здесь весьма уместным оказывается выбранный автором метод повествования – каждая глава написана от лица одного из героев. В «советской» части, стилизованной под производственный роман, этот приём выглядел несколько натянуто, а вот для описания послепереостроечной жизни он подходит как нельзя лучше. Действительно, о жизни в пограничной ситуации очень сложно говорить с отстранённой позиции. Нет того напряжения и сопереживания. Собственно, и весь опыт великих потрясений двадцатого века и их отражения в литературе показывает, что по-настоящему пронзительные свидетельства эпохи – это либо воспоминания очевидцев, либо стилизация под такие воспоминания.

Последние 15 глав романа написаны так, что в них то и дело возникает ассоциация с произведениями о жизни в тылу во время войны или даже с блокадным Ленинградом. Разумеется, жизнь в девяностые годы при всей её трагичности и безнадёжности, не сравнима с опытом тех лет. Но всё же – сама обстановка обрушения привычного мира, распада социальных связей, растерянности перед лицом изменившихся обстоятельств, размывания моральных норм («А мы-то думали, они нормальные арендаторы, шубы шьют из бродячих кошек. А они, оказывается, организовали на территории завода „Свобода“ производство паленой водки») очень похожа на военное время, и Ксения Букша передаёт это очень метко. Точно так же она передаёт и ощущение могучего и слепого исторического цунами, которое превратило уверенных в себе, смелых, деятельных рабочих и инженеров, передовой класс, как их уважительно именовали в советские времена, в полунищих и оказавшихся на обочине общества людей.

«Завод „Свобода“» – яркое и честное соотнесения жизни целого класса в советское время и в девяностые, своего рода портрет двух эпох. Описание того, как существует заводское производство, о котором в последние годы было как-то не принято писать, как будто всё, что связано с фабриками, заводами, наукой и техникой, исчезло вместе с Советским Союзом. И, кроме того, это роман о реальных людях, об их страстях, желаниях, судьбах. О том, как они продолжают жить после того, как большие перемены безжалостно прокатились по их судьбе. Как, несмотря ни на что, сохраняется единство между людьми и заводом, которое позволяет сохранить смысл жизни и надежду даже в самых невыносимых условиях.

Роман-кроссворд. «Анна Каренина-2» Александра Золотько.

Роман «Анна Каренина-2» Александра Золотько представляет собой печальную историю «жизни» литературных персонажей в реальном мире, приправленную размышлениями о связи между жизнью и литературой, а также об ответственности писателя перед персонажами своих произведений.

Дочь Анны Карениной, тоже Анна (как мы помним по финалу всемирно известного романа) растёт в семье Карениных, то и дела слыша от разных людей глухие намёки на роковую тайну, связанную с её рождением, и некую книгу, которую читали, похоже, все, кроме неё. В конце концов, всё тайное становится явным – та самая книга попадает ей в руки. Так она узнаёт о судьбе своей матери, о событиях прошлого и своём настоящем отце. Шокированная Анна пытается вызвать на откровенный разговор Алексея Каренина, но тот умирает, сражённый апоплексическим ударом, и сразу после этого Сергей (тот самый милый мальчик Серёжа из оригинального романа, превратившийся в такого же строгого блюстителя нравственности, как и его отец) выгоняет сводную сестру из дома.

Так начинается многолетнее путешествие Анны-дочери по России и миру. Ей предстоит столкнуться с Родионом Раскольниковым и Катюшей Масловой, завести знакомство с Антоном Чеховым и Константином Станиславским, убить в Лондоне Джека Потрошителя, встретиться с Великим детективом и его спутником, поучаствовать в англо-бурской войне, а также Великой Игре британской разведки и русских жандармов. Попутно у Анны случается чудесный роман с молодым Володей Ульяновым, в результате чего на свет появляется… впрочем, этот сюжетный поворот лучше не раскрывать, пусть он останется сюрпризом для читателя. А впереди Анну ждёт суровая пора гражданской войны и место возле пулемёта, разумеется, в знаменитой чапаевской дивизии. Во время одного из переездов вблизи Одессы встретит в поезде мальчика Осю, сына турецкоподданного, а также примет непосредственное участие в судьбе Фанни Каплан. И так далее, и так далее.

На своём пути Анна сталкивается с таким количеством литературных персонажей, исторических деятелей, писателей и поэтов, что в какой-то момент от этого мельтешения знакомых имён и физиономий голова начинает идти кругом. Да и от того, как легко исторические персонажи уживаются в одном пространстве с литературными героями, поначалу становится немного не по себе, но потом ловишь себя на мысли, что ведь на самом-то деле обо всех этих исторических личностях знаешь в основном из книг и фильмов, а то и вовсе из анекдотов, так что какая, в сущности, разница между Раскольниковым и Володей Ульяновым, если оба они присутствуют в тексте лишь в качестве мифических персонажей.

В результате такого смешения «Анна Каренина-2» напоминает гигантский литературно-исторический кроссворд, охватывающий период от 1880-х до 1930-х годов, так что тому читателю, который знает и любит ту эпоху, наверняка доставит немалое удовольствие разгадывание прячущихся в сюжете шарад. Ну а если собственной эрудиции окажется недостаточно, можно воспользоваться тем, что, как принято в современных кроссвордах, ответы даны в приложенной к роману краткой энциклопедии действующих лиц.

При этом, как ни странно, текст отнюдь не воспринимается как чисто развлекательный постмодернистский пастиш. Все герои произведения мучатся от своей судьбы на полном серьёзе. Персонажи – тем, что чувствуют себя марионетками в чужих руках, развлекающими публику. Писатели – от того, что творят чудовищ, которые их же потом и преследуют. Стоит оценить прелестную сцену, когда Лев Толстой получает от Анны письма с угрозами убийства и в страхе перед ними бежит из Ясной Поляны. Или проходящую через весь текст линию колебаний помощника Великого Детектива, который всё никак не может понять, кто он на самом деле – персонаж доктор Ватсон или писатель Конан Дойль.

Неудивительно, что ближе к финалу роман всё больше приобретает оттенок мистического гротеска (чему немало способствует обстановка России времён гражданской войны и репрессий 30-х годов). Звучит и вопрос о судьбе и о смысле существования литературного пространства, всплывает тема параллельных вселенных, в которых по-разному развивается один и тот же сюжет. И на этом фоне всё явственнее проступают тёмные фигуры иностранного консультанта с глазами разного цвета и его подручных, использующих литературный мир для своей вечной борьбы со Светом.

Забавно и в то же время немного жутковато наблюдать, как литературное поле, на которое вышел поиграть Александр Золотько, по мере развития романа, всё больше подчиняет текст своим правилам, как логика повествования постепенно превращает шутовской роман-путешествие в исследование соотнесения между миром реальным и миром вымышленным и нагнетает драму человеческих страстей. Поневоле вспоминается схожая ситуация с «Дон Кихотом» или «Двенадцатью стульями», которые тоже от ироничного, стёбного повествования о путешествии слегка сюрреалистичного персонажа в финале плавно съезжали на трагедию.

Впрочем, если спроецировать эту последовательность на реальную жизнь, то сразу узнаёшь историю сердце знакомую. Сначала юный читатель открывает лёгкие, простые и забавные тексты, с приключениями, романтикой, неизбежным хеппи-эндом. Потом, взрослея, глубже погружается в литературный мир, знакомится со всё более взрослыми, сложными историями, становится всё «страньше и страньше». И в один прекрасный день, закрывая трясущимися руками том Джойса или Кафки думает с тоской: «А как хорошо всё начиналось!».

Игра в ретро. «Анархисты» Александра Иличевского

В своём новом романе Александр Иличевский обращается к традиции русской «дворянской» или, как её ещё называют, «усадебной» прозы, пытаясь использовать её как метод описания сегодняшней реальности. Результат такого литературного эксперимента, что называется, немного предсказуем – современная реальность никак не хочет ложиться на стиль литературы (и мышления) столетней давности. Тем самым «Анархисты» ясно показывают непреодолимость разлома между дореволюционной и современной культурами.

Итак, сюжет. Пётр Соломин, бывший бизнесмен, отошедший от дел и поселившийся в глухой деревне, пытается жить в гармонии с природой, но ему в этом мешает неразделённая любовь к бывшей наркоманке Кате, которую он привёз из Москвы в деревню для излечения. Катя знакомится в соседнем с деревней коттеджном посёлке с таможенником, по совместительству торговцем наркотиками, и возвращается к прежним привычкам. Соломин тоскует, бродит по лесам, любуется пейзажами, размышляет о Левитане, жившем в этих краях, пытается рисовать и ведёт долгие разговоры в компании знакомых местной интеллигенции – двух врачей и священника.

Пейзажи и разговоры занимают примерно две трети романа, ещё треть отведена под рассказ о биографии видного деятеля русского анархического движения Чаусова, которому некогда принадлежала усадьба, которая становится для романа чем-то вроде «точки сборки». Все персонажи тем или иным образом, прямо или косвенно, завязаны на эту усадьбу, а через неё и на самого Чаусова, и на идею анархизма. Правда, анархизм в изображении Илличевского получается мало похожим на политическое, революционное движение, скорее это некое туманное благолепное пожелание: «ах, хорошо бы всем интеллигентным людям объединится и построить лучшее общество». Соответственно, в анархисты оказываются записаны все образованные, думающие и чувствительные люди, которые по тем или иным причинам оказались в конфликте с окружающим их обществом, то есть те, кого советская литературная критика называла «лишними людьми».

Как среди «лишних людей» литературы 19 века, так и среди современных «анархистов» оказываются разные люди, придерживающиеся порой диаметрально противоположных взглядов. Таковыми в романе Иличевского оказываются Соломин и доктор Турчин, двойники-антиподы, ведущие постоянные споры и при этом удивительно похожие друг на друга. Соломин выступает за слияние с природой, Турчин – за развитие общества; Соломин – за эволюцию, Турчин – за революцию; Соломин – за искусство, Турчин – за науку; Соломин мягок и постоянно растерян, Турчин ироничен, подтянут и собран. Но при этом они оба безнадёжно и безответно влюблены в наркоманку Катю, оба стесняются выразить свои чувства, оба не согласны с современным общественным устройством и хотели бы его изменить, хотя и разными методами. В конце концов, оба они принимают смерть от того, в чём видят свой идеал. Соломина губит природа, Турчина – бунтари против общества.

Именно в противостоянии Соломина и Турчина и проявляется особенно ярко отличие романа «Анархисты» от дореволюционной усадебной или, если угодно, «тургеневской» прозы. В той литературе основные персонажи являли собой не просто отдельных личностей, каждый из них принадлежал к одному из общественных классов, выражал собой то или иное политическое, философское или религиозное движение, был частью чего-то большего. Даже тихий Илья Ильич, променявший общественную жизнь на диванную «схизму», и тот, по мнению Гончарова, оказывался символом некоей вредоносной обломовщины.

В романе же Иличевского для подобному «социальному» подходу к персонажу нет места. Его герои не представляют никого, кроме себя самих. Каждый из них – остров в океане, автономная единица; за ним не стоит ни общественного класса, ни партии, ни единомышленников, ни даже профсоюза. И это вполне естественно – в 19 веке каждого человека можно было отнести по какой-то линии (офицер, чиновник, крестьянин, дворянин, разночинец), да и в 20 веке существовали категории населения (военный, служащий, колхозник, учёный, инженер), то в наше время категории размыты настолько, что их практически и нет. Как можно обозначить главного героя «Анархистов»? Бизнесмен? Но он оставил бизнес. Художник? Но он занимается искусством любительски. Рантье? Или модным ныне словом «дауншифтер»? Но это лишь показывает источник его дохода, и никак не связывает с другими людьми того же положения.

А доктор Турчин? Но доктор – это профессия. Что, Базаров представляет всех врачей Руси Великой? Или служит собирательным образом врача? Нет, Тургеневу он нужен как представитель нигилистической молодёжи, а то, что он при этом оказывается врачом – что ж, это не существенное, но изящное дополнение, придающее Базарову парадоксальности: человек, отвергающий мораль, занимается высокоморальным делом. У Иличевского же Турчин хотя и обладает некоей системой представлений о человеке, морали, общественном устройстве, никого он не представляет и представлять не может. И Соломин, и Турчин – одиночки, «лишние люди», и их противостояние – это не спор Базарова с Кирсановыми, это спор Базарова с Обломовым.

И если у Тургенева смерть Базарова утверждала крах нигилистической идеи, но в то же время показывала спокойное течение жизни Кирсановых, вернувшееся в русло после краткого взбаламучивания, то у Иличевского смерть обоих героев – это торжество равнодушной энтропии, пожирающей то немногое думающее и чувствующее, что ещё как-то связано с прежней Россией. А это немногое уже и не способно сопротивляться, потому что не чувствует за собой никакой силы, каждый из них одинокий боец, обречённый на поражение.

Это противоречие, этот зияющий разрыв между прошлым и настоящим Иличевский изящно раскрывает через образ собаки – Соломин встречает её во время своих прогулок, а потом обнаруживает точь-в-точь такую же собаку на картине Левитана «Автопортрет с собакой». Этот фантом из прошлого не случаен. Тогда существовало общество, способное породить художника Левитана и анархиста Чаусова, который превратил свою жизнь в произведение искусства, не уступающее по гениальности творениям того же Левитана. То общество было способно рассуждать, чувствовать, творить, легко, непринуждённо, изобретательно. А нынешние как бы не старались создать что-то похожее, ничего у них не получается, и остаётся им только картины Левитана, его собака, да отреставрированная усадьба Чаусова, но не дают все эти артефакты ни творчества, ни напряжённой, яркой общественной жизни, остаются лишь «руинами героической эпохи».

Да и сам роман «Анархисты» в чём-то подобен такой вот собаке, мистическим образом перенёсшийся из времён Левитана в наш разлагающийся век. Роман точно так же даёт прикоснуться немного к той реальности только для того, чтобы ощутить, насколько же всё испортилось за эти сто с лишним лет, и насколько неисправима эта порча; мы видим воспоминания об утраченном рае, но нам ясно дают понять, что вернуться туда невозможно. И точно так же, как собака Левитана не в состоянии спасти главного героя, роман «Анархисты» не способен ничего изменить в нашей жизни, он так и останется всего лишь диковинной причудой, фантомом, перенесённым из одного времени в другое, забавной ретро-игрушкой.

На грани сна и яви, «Аккордеоновые крылья» Ульи Новы

Что в первую очередь привлекает в рассказах, вошедших в сборник «Аккордеоновые крылья», так это интонация – нежная, мягкая, проникновенная и завораживающая. Голос автора в текстах как будто живёт своей собственной жизнь, он сам себе сюжет, и часто за переливами голоса наблюдать не менее интересно, чем за действиями или переживаниями героев.

«Тут и там липовые листья, обессилев, смиренно отрывались от веток, медленно рисовали последний прощальный завиток в сыроватом и пронзительном воздухе парка. Беззвучно, кротко ложились на землю новым слоем сердечек, постепенно склеиваясь друг с другом и втягивая в себя сырость почвы» («Динина любовь»).

Практически во всех рассказах повествование колеблется на зыбкой грани сна и яви, со сложным переплетением фантастического и реалистического. Порой кажется, что и автор не может решить, насколько реально то, что происходит в тексте. Так порой бывает в полусне, когда ты вроде бы и понимаешь, что образы, проносящиеся в твоей голове, это лишь фантомы, но воспринимаешь их всё достовернее и достовернее, пока не заснёшь и не провалишься в воображаемый мир окончательно.

Истории в сборнике разнообразны. Есть здесь кошмары, как, например, рассказ «Темнота» – о ребёнке со странной болезнью, от которой он чахнет и слабеет, когда оказывается в темноте. Или рассказ «Однажды в Черном городе» – влюблённая пара попадает в жутковатый сюрреалистичный город, как будто вышедший из воображаемого пространства детских страшилок. Есть здесь истории о любви и расставании, как давшее сборнику заглавие рассказ «Аккордеоновые крылья» и рассказ «Тихая Сапа». Есть жизнеутверждающие истории о преодолении себя, освобождении от груза травм, боли, ошибок – «Сказка о слабости», «Махаон-парусник» и «Трубки Сталина».

«Спеша, она зачем-то вспоминала свои протестные, мелочные измены последних лет. Все опустошительные и неловкие соития, направленные на самоутверждение, на утешение, приносившие лишь горечь и злобу. Вдруг они пронеслись в ее сознании не как черно-белый трагический фильм, а будто какой-то необязательный рекламный ролик или незначительный фрагмент телесериала, демонстрируемый в дешевом придорожном кафе. Они впервые показались ей смехотворными, незначительными и эпизодическими, как детский браслетик из леденцов, купленный на юге, для кратковременного восторга: однодневная, неважная, проходная вещица. Никакого камня в горле. Никакой рыбной кости, впивающейся в сердце. Боль ушла начисто. И горечь рассеялась». («Трубки Сталина»).

Что ещё привлекает в рассказах Ульи Новы, так это нежность, с которой она относится ко всем своим героям. Они медленно выступают на сцену из темноты, и каждого из них автор освещает прожектором своего внимания, показывая с разных сторон – рельефно и трёхмерно. Честно раскрывает их сильные и слабые стороны, их достоинства и недостатки, но всегда с сочувствием и пониманием. А порой с нотой грусти и сожаления за то, как неудачно персонаж распорядился своей судьбой и какие возможности упустил. В этом и состоит тонкое искусство рассказов из сборника «Аккордеоновые крылья»: на уровне персонажей – в умении показать человека в его подлинной полноте, на уровне стиля – в умении писать о реальном, как о сказочном, и о сказочном, как о реальном.

Повесть о детстве. «Лазалки» Ульи Новы

Повесть «Лазалки» написана от лица девочки, живущей в маленьком провинциальном городке у своих дедушки с бабушкой. Казалось бы, скучнейшее место на свете, но особенность детства такова, что оно способно извлечь из тех вещей, которые взрослым кажутся скучными и тоскливыми, такое множество свежих, дивных, захватывающих дух образов, какие взрослые не в состоянии увидеть, даже посетив десяток экзотических стран. Детство способно превратить в диковинное приключение, не хуже, чем у героев Жюля Верна, любую игру, даже простое лазанье по железным лестницам. Детство умеет по-настоящему слушать рассказы взрослых, не задумываясь ни о чем, не просеивая услышанные слова через сито предыдущего опыта, представлений и шаблонных мнений. Детство воспринимает всё вокруг, как чудесную книгу, полную свежих ощущений, мыслей и переживаний. Именно поэтому нам, взрослым, порой так хочется вновь взглянуть на мир через детские глаза, воскресить в себе давно ушедшего ребенка, сохранив при этом взрослую способность рассуждать, анализировать и смотреть вглубь вещей. Именно по этому пути идёт писательница Улья Нова; она искусно сочетает в повествовании непосредственное восприятие маленькой девочки и понимание мира взрослых, свойственное зрелому человеку. В «Лазалках» маленький, скучный городок превращается в таинственный Чёрный город, у каждого обитателя которого есть своя загадка, а железные лестницы на детских площадках вырастают из закопанных в землю шариков и растут до самого неба.

Улья Нова действительно умеет погрузить читателя в свой мир, умеет взглянуть на привычные вещи необычным взглядом, и ещё меня поразило то, как она написала о деде главной героини – ветеране, контуженном на войне, и ставшим к старости, что называется, «странноватым» – очень трепетно, нежно и пронзительно. Но в то же время, что касается моих личных впечатлений от этой повести, то при всех безусловных стилистических и сюжетных достоинствах «Лазалок», меня во время чтения жутко подавляли бьющая через край эмоциональность и преизобилие описаний, очень «женских», очень личных. К тому же описания идут в основном через восприятие главной героини, с минимумом высказываний остальных персонажей, и уже где-то к середине повести от этого безостановочного монолога я откровенно подустал. Меня вообще обычно раздражает, когда автор ставить своей целью «перенести» читателя в сознание своего персонажа, тем более когда этот персонаж одновременно сочетает в себе черты маленькой девочки и взрослой девушки… Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что как раз именно эти особенности авторского стиля, раздражающие меня, вызывают восторг у подавляющего большинства читателей и особенно читательниц.

Новый производственный роман. «Zевс» Игоря Савельева

В книге Игоря Савельева «Zевс» основное действие развивается на медленно разваливающемся авиазаводе, очень сильно напоминающем предприятие, на котором и я сам когда-то работал. Правда, моё бывшее место работы не до такой степени деградировало, но основные мрачные черты упадка хорошо узнаваемы. Помнится, один из моих тогдашних коллег очень точно сформулировал: «на этом предприятии работают три категории людей – пенсионеры, алкоголики и жуки». У Игоря Савельева эти три категории представлены во всей полноте, плюс есть ещё главный герой – он среднего возраста, не пьёт и пытается честно работать, поэтому чувствует себя на предприятии несколько чужеродным элементом и регулярно задумывается: оставаться или свалить, а если свалить, то куда.

Да, надо заметить, что предприятие в Zевсе изображено не только чёрными красками, показаны и положительные аспекты такого болотного, унылого существования. Никто не напрягается, никто ни с кем не конкурирует за должности или ресурсы, всем всё в общем-то уже всё равно. Есть свобода и в одежде, и в графике работы, и в отношениях между начальниками и подчинёнными, все друг с другом хорошо знакомы уже много лет, понимают с полуслова, живут скорее как большая семья, чем рабочий коллектив. От этого создаётся такой достаточно уютный климат. Да, это болото, но зато тихое болото.

Другая сюжетная линия в романе связана с личной жизнью главного героя. Он переживает кризис среднего возраста, сложности в отношениях с женой. Плюс внезапно появляется его друг из студенческих времён, который занимался после института каким-то там бизнесом, человек простой душевный, несколько пошловатый и потому раздражающий. Друг представляет собой своего рода альтер эго главного героя, или, если угодно, его Тень, он тоже переживает кризис среднего возраста, а потому пытается изменить свою судьбу, ну а заодно подтолкнуть к изменениям и героя (типа вдвоём веселее). Собрать однокурсников, восстановить команду КВН, создать свой проект на телевидении. Но молодость не вернёшь, а от попыток вернуться в прошлое становится только хуже.

Эта сюжетная линия написано неплохо, но лично мне она показалась далеко не столь занимательной, как «производственная» часть, может, потому что та часть больше резонирует с моим опытом, кроме того, описание быта разлагающегося предприятия всё-таки достаточно оригинально для современной российской литературы. А вот «семейная» часть выглядит очередным рассуждением о кризисе среднего возраста – шаблонным и потому очень предсказуемым.

И вот ещё что интересно. Пожалуй, автор этим произведением продемонстрировал, что жанр производственного романа в российской литературе если и не умер, то уж точно плохо пахнет. Проблема тут не в недостатке жизненных реалий, нет, реалии Игорь Савельев знает очень хорошо, проблема – в отсутствии конфликта, а нет конфликта – нет и драматичности. Проблема с конфликтом в производственном романе существовала, кстати, и в советские времена, тогда даже было принято посмеиваться, что, дескать, производственный роман – это спор хорошего с лучшим, косного с прогрессивным, или, в крайнем случае, рассуждение о том, как потратить полученную премию. Но всё же какой-никакой конфликт производственная среда обеспечивала, а вот сейчас – не обеспечивает, и проблема, похоже, не в литературе, проблема в самой среде.

Автор «Zевса» разворачивает в романе целый букет конфликтов, что называется, на любой вкус. Тут и внешний конфликт: конкуренция между двумя фирмами – Сухого и Туполева – за проект нового лайнера. Тут и конфликт внутри фирмы: инженеры пытаются сохранить производства, а жуки из администрации хотят только выбить денег и распилить их. Тут и сразу два внутренних конфликта главного героя: пытаться ли ему реализовать своё изобретение или нет, увольняться с фирмы, чтобы реализовать свой замысел в другом месте, или нет. Проблема в том, что все эти конфликты на поверку выглядят пустышками. Какая разница, кто получит финансирование на разработку нового лайнера, если ни та, ни другая фирма его выполнить не в состоянии, а просто разбазарят деньги и потом будут долго и нудно оправдываться, просить продления сроков и новых денег. В споре инженеров и жуков победят, несомненно, жуки, потому что инженеры уже ни на что не способны, а жуки энергичны, бодры и предприимчивы. А когда герой задаётся вопросом уходить ли ему с предприятия или нет, так и хочется заорать ему: «беги оттуда и поскорее!».

И вот есть у меня такое ощущение, что проблемы с конфликтом – это следствие как раз вот той самой атмосферы гниения и разложения. Все проблемы, столкновения, порывы – всё медленно тонет в трясине и теряет имя действия, причём это понятно изначально, на стадии завязки. И строить драматургию на таком основании – всё равно что строить замок из зыбучего песка. Каким бы мастером ты ни был, материал – не тот. Не получается истории, сюжет не двигается, персонажи остаются теми же алкоголиками и пенсионерами, безнадёжно ожидающими смерти на умирающем предприятии. Вернее, сюжет всё-таки понемногу двигается, но только в одну сторону – дальнейшего заболачивания, вымирания или ухода активных и энергичных, короче, нарастания энтропии. При этом пребывать в таком состоянии гниения предприятие может очень долго, я это сам видел.

Есть у меня такое ощущению, что именно отсутствие возможности построить сюжет на производственном конфликте и вынудило Савельева ввести в роман «семейную» линию, потому что та, при всей шаблонности, о которой я говорил выше, действительно обеспечивает напряжение, двигает сюжет и даёт раскрыться персонажам.

Вот такая вышла попытка возрождения производственного романа. Больше похожая на классический реалистический советский жанр, чем, допустим, «Завод «Свобода» Ксении Букши, построенном на модернистком сплетении общей истории из многих частных историй, рассказанных на разные голоса. Но тоже не слишком убедительная. Возможно, для такого повествования в наши дни нужен писатель вроде Мамлеева, акцентирующийся на смерти и посмертном существовании, на фантасмагоричности, а не на реализме.

И ещё пара чисто технических моментов. Во-первых, меня несколько удивило неожиданное переключение рассказчика в последней главе с главного героя на его друга. Я понимаю художественную оправданность такого перехода, необходимость взглянуть на ситуацию с другой стороны и всё такое. Но как-то это странно, когда всё время картина событий излагается со стороны главного героя, а потом вдруг раз – и перескакивает. Такой переход создаёт эффект нереалистичности происходящего, его искусственности, и мешает погружению в текст. Да, он может быть использован как приём, создающий остранение, и литература двадцатого века им пользуется (на мой взгляд, порой чересчур уж усердно) но в данном случае, как мне кажется, эффект получился непредумышленным. И то же самое относится к врезке в текс с эпизодом совещания у вице-премьера, который тоже дан со стороны вице-премьера. Эпизод оправдан сюжетно, и, тем не менее, выглядит чужеродно и из-за переключения точки зрения, и из-за того, что вице-премьер один раз появляется в тексте и всё. Может, стоило бы всё же как-то обработать и то, и другое переключение, чтобы аккуратнее включить их в ткань повествования, не создавая ощущение грубого шва. Возможно, текст выиграл бы, если переключение с одного взгляда на другой появлялись с самого начала романа.

Вторая техническая претензия – по поводу названия. Оно запоминающееся, в этом его достоинство. Но приём со смешиванием английских и русских букв в названии – это приём литературы эпохи фьюжена, смешивания всего и вся, что как-то странно выглядит при обращении к традиционному, реалистическому и строгому жанру производственного романа. С другой стороны, такое название отсылает к Минаеву с его Духлессом, своего рода производственному роману эпохи постиндустриализма. К тому же название подчёркивает некоторую ироничность по отношению к использованию приёмов советской литературы на современном материале. Но вот не знаю – насколько уместна такая ироничность в данном случае. Хотя, в наше время, после того, что Сорокин сделал с советской литературой, действительно как-то не очень удобно всерьёз работать в жанре производственного романа и какое-то ироничное переосмысление тут всё равно нужно. Короче, не знаю, тут вопрос действительно спорный. Мне название не нравится, но я не могу назвать его неудачным или неподходящим.

О текучести прошлого. «Память памяти» Марии Степановой

Прочёл книгу Марии Степановой «Память памяти», которая прям на глазах превращается в главный интеллектуальный бестселлер года. О чём книга. Лирическая героиня (насколько я понимаю, практически сливающаяся с автором) после смерти родственницы разбирает старые вещи, и это становится отправной точкой для путешествия во времени и пространстве по генеалогическому дереву. Героиня перемещается по местам, где когда-то жили её старшие родственники, пытается найти, что осталось с тех времён (спойлер: осталось по разному – где-то много, где-то мало, где-то вообще ничего), приводит обширные цитаты из писем, попутно обрисовывает исторический фон, на котором жили её родственники и много размышляет на тему «память, история, семья и всё такое прочее».

Постоянные отступления в сторону лично меня сильно раздражали своей прихотливостью и неожиданностью. Текст книги выглядит как паззл из отдельных кусков, который можно монтировать как угодно, хоть слева направо, хоть справа налево, ничего не изменится. Тут можно возразить: а вот, дескать, у Зебальда (сравнение вполне закономерное, ибо Степанова на Зебальда в тексте регулярно ссылается) так же, но к Зебальду я такой претензии не предъявляют. Отвечу: я у Зебальда читал только «Кольца Сатурна», и там есть логическая связь между отельными историями-размышлениями, есть схема, по которой они строятся, есть, наконец, рамка, в которую они включены. А текст Степановой – это какое-то броуновское движение мысли без начала и без конца. Ну либо я просто этой внутренней логики не смог различить, и такое может быть.

Впрочем, если сосредоточиться и сфокусировать эту разъезжающуюся, множащуюся фактуру, то становится видна главная тема книги: невозможно, при всём желании, восстановить прошлое, разобраться в нём, нарисовать полную и ясную картину. Каждый раз, когда героиня залезает в архивы, едет на места событий, разговаривает со свидетелями, она убеждается в том, что память неполна, недостоверна и, в конечном счёте, принципиально невосстановима. Есть лишь осколки, руины (да, те самые знаменитые «лишь руины» из «Письма римскому другу» Бродского), следы, а прошлого как чего-то целостного нет. Нет – и всё! Но убеждаясь раз за разом в невыполнимости своей изначально поставленной задачи, героиня упорно продолжает свой труд, и, кажется, очередная неудача только ещё сильнее подстёгивает её. Есть что-то отчаянное в этой бесконечной погони за памятью и бесконечном ускользании памяти, что-то тут проступает от той обречённости Сизифа и Тантала в греческих мифах, вечного стремления к недостижимой цели. Данте мог бы добавить к своему перечню адских мук ещё один круг: «вечного копания в памяти, своей и семейной».