Вкус утекающей воды
На этот раз я не получил ожидаемую порцию кошачьих когтей. Василий поднялся, посмотрел мне прямо в глаза, и совершено членораздельно промямрил: «Пространство блокируется». После этого он исчез совершенно бесшумно, что было странно для такого «бегемота».
Раздался очень вежливый стук в окно. В то самое, которое находилось сбоку от меня. «О, Филя вернулся!» – подумал я и приподнялся на кровати. Но это был не Филя. В прямоугольнике окна я увидел какой-то светящийся сгусток, закрывающий мне весь обзор. Что-то вроде клочка тумана, частицы которого слегка отливали зеленоватым матовым светом, как флуоресцентная статуэтка к концу ночи. Субстанция имела какую-то собственную форму, потому что по краям, где она заканчивалась, я видел обрывки ночного неба и фрагменты деревьев. Я притворился, что не слышал стука, и снова лёг, продолжая коситься на окно. Стук повторился. Он был точно таким, как в первый раз: тональность его не стала агрессивнее или более требовательной. Как будто костяшкой пальца по стеклу. Тук-тук, пауза, тук-тук и тишина. Никто не ломился в амбразуру окна и даже не имел целью меня разбудить, просто кому-то (или чему-то) очень нужно было узнать, который час.
Я не успел придумать как реагировать. Раздался «дзинь», и я собственными очками увидел, как стекло окна струйкой жидкости скатилось вниз. Отвисший подбородок помешал мне укрыться под одеялом. Я видел, как клеть, словно пылесос, через отверстие окна всосала внутрь себя «чёрную дыру». Никакого флуоресцентного свечения. Тёмная субстанция, как мячик, металось по клети, отскакивая от стен и потолка. Немного искажаясь при контакте.
Я не знаю, как можно видеть тёмное в темноте, но я видел. Я видел, что передо мной мечется не просто тёмное пятно, а скорее тёмное отверстие. Тёмный вход в тёмный тоннель. И никакого света в конце тоннеля. Тёмный тоннель уходит вдаль и сливается где-то там с ещё более глубокой чернотой. Я просмотрел момент появления. Но когда чёрная труба, наконец-то, определилась со своим местоположением в пространстве, я обнаружил человеческую фигуру, сидящую на кровати у меня в ногах. Сто очков он вышел из неё! Но я проглядел.
– Доброй ночи, Андрей. Извини, что так поздно. Но я очень рад нашей встрече, – сказал Пришелец из Трубы очень вкрадчиво. И так же вежливо, как предшествующий стук в окно.
– Здрасте, – прошипел я в ответ, про себя пытаясь произнести: «Иже неси на небеси». Но слова не складывались.
– Как мои кеды? Не жмут?
– Нет. Отличные шузы. Таких нынче не делают, – нашёлся я. «Интересно, отбрасывает ли он тень?»
– Вот и отлично. Носи на здоровье. Может хоть тебя в них похоронят.
– А Вы Семён? – спросил я, чтобы поддержать разговор и как-то уйти от кладбищенской темы. «Интересно боится ли он чеснока?»
– Да, я Семён. Прости, что сразу не представился, – извинилось Привидение.
– Я догадался. Меня Агафья Ивановна предупреждала: «… то в окошко постучит, то калиткой скрипнет». Оказывается, вот оно как бывает!
«Может послать его матом? Где-то я слышал, что призраки боятся мата, и уходят. М-да?! А может, идут куда послали? Тогда могут быть последствия. Надо сначала хорошенько обдумать, куда послать. А как тут обдумаешь, в такой нервной обстановке. Нет, лучше не посылать. К тому же он такой вежливый. Невоспитанно будет его послать».
– Скажите, Семён – обратился я к привидению, чтобы разрядить обстановку, – будут ли женщины будущего носить лифчики?
Призрак подскочил на кровати так, что его образ даже слегка трансформировался. Но моя кровать-батут даже не шелохнулась. Все-таки Семён – не физическое тело, понял я.
– Откуда я знаю? – выразил он словами своё удивление после приземления.
«А возможно мат и подействует, если даже от такого простого вопроса он взвился к потолку».
– Скажите, Семён, а в Раю? Женщины носят бюстгальтеры? – продолжил я гнуть свою линию.
– Я не знаю, – спокойно ответил Семён, – для решения этого вопроса я тебе и явился.
Пришёл мой черед подпрыгивать. Я сел на кровати и порадовался, что не потерял способности двигаться.
– Вообще-то, принято полагать, – продолжил Семён, – что в раю все ходят голые.
– Что, все нудисты попадают в рай? – возмутился я. – Тогда даже для них никакого кайфа. Прийти на пляж и раскрепоститься, слиться с природой – это одно, а ходить все время без одежды – это обыденность, привычка, это превратиться в свинью. И никакого кайфа. Уж я-то знаю толк в извращениях.
– Про нудистов не слыхал, а про баню знаю, – сказал Семён. – Когда тепло и голый, это Рай. А когда перетопил, да ещё и трубу рано закрыл, вот тебе и Ад.
– Однако, жалко, что вас не похоронили в кедах. Вы этого, Семён, явно заслуживаете, – похвалил я его гибкий взгляд на вещи. – Но баня – это тоже не сексуально. Если все женщины голые, это совсем неинтересно. Одежду придумали специально, чтобы её снимать. Правда, по-моему, слегка переборщили. Некоторые элементы, на мой взгляд, придумали зря. Стянул, к примеру, футболку и вот оно счастье (я изобразил руками весь процесс). А тут ещё и рюкзак надо отстёгивать. Или стринги. Стринги придумали зря. Вы знаете, Семён, что стринги придумали для танцовщиц канкана? До этого под юбками ничего не было. Представляете, какой это был зажигательный танец! А стрингами убили весь изначальный смысл, совершенно гениальную идею.
– Подожди, подожди, – засомневался Семён, – это же ракета для сбивания воздушных целей на низкой высоте? Такими наши вертолёты в Афгане сбивали.
– Нет. Стринги – это трусики, – пояснил я. – А вертолёты сбивают «Стингером». Что-то типа гранатомёта, только дальность больше. Но суть одна: стоит эта штуковина 3 рубля вместе с душманом, а крушит многомиллионное чудо военной техники. Суки! Лучше бы ещё одни трусики придумали. Или танец круче канкана.
– Понимаете, Андрей, – сказал Семён очень проникновенно, – когда в моем возрасте попадаешь на тот свет, вопрос лифчиков и трусиков уже становится старомодным.
– Я уже догадался, что военная тематика вам ближе. Но вы же сами хотели обсудить со мной вопрос профицита лифчиков? Мол, типа за этим и явились?
– Я не это имел в виду. Мне нужна твоя помощь. И тогда я, возможно, сумею ответить на твой вопрос, – Семён явно перешёл на официальный тон. – Только давай поторопимся, июньская ночь очень коротка, и я буду краток. После смерти я никуда не попал. Я завис между этим миром и другим. Так бывает достаточно часто: нас здесь таких много. Я не обрёл покой. Моя душа мечется: я не могу оставить Агафью Ивановну одну и уплыть за моря один. Мы с ней прожили вместе целую человеческую жизнь. Она должна была последовать за мной, но не получилось. Она колдунья. И пока не передаст свой дар Другому, её не отпустят. У нас нет родственников. Прими у неё этот дар и дай нам успокоиться.
– То есть ко мне начнут являться бесы и мертвецы и тупо меня есть? – предположил я.
– Все не так страшно, – попытался успокоить меня представитель кладбища, но его голос перестал быть сладким. – Как видишь, мертвецы к тебе уже и так приходят. И мы с тобой мило побеседовали, и про танки, и про жопы. Возможно, ты даже не начнёшь видеть ничего лишнего. Будешь только чувствовать ярче и пронзительнее. Захочешь, будешь лечить людей, не захочешь – не будешь. А уж я тебе потом, даю слово, обязательно расскажу как у них там, в раю, с лифчиками и планами на будущее.
– Что, снова будете являться по ночам? Не надо! Пусть я лучше останусь в неведении, – категорически отказался я. – А кандидатура Кукушкина на замещение вакантной должности вам не подходит?
– Нет, – отрезал Семён, – у Вольдемара нет Эгрегора.
«Господи! У Кукушкина нет, а у меня есть, а мне-то он зачем?» – подумал я про себя. Но трусливо решил не вникать в подробности и тянуть время, пока не наступит рассвет. А он уже наступал.
– Хорошо, я подумаю, – пообещал я. – Мне надо пообщаться по этому вопросу с Агафьей Ивановной.
Мой ответ устроил Семена. Мы перекинулись с ним ещё парой незначащих фраз. Он начал растворяться в предрассветном сумраке, а я погружаться в сон. Как он исчез в своём чёрном раструбе, я уже не видел. Меня разбудил стук вёдер.
В выпиленное отверстие двери вошла кукла с коромыслом на плече. Благодаря очкам, которые я больше не снимал в эту ночь, я сразу понял, кто это, и притворился спящим. Чуть приоткрыв веки, я видел, как кукла раздулась до нормальных размеров и превратилась в Агафью Ивановну.
– Спишь что ли? – небрежно спросила колдунья. – Ну, спи. А я пойду коз подою.
Она снова уменьшилась до размеров куклы и вышла в отверстие двери. Когда заунывный скрип вёдер удалился, я рванул к двери. Дверь в клеть не была заперта, она просто открывалась в другую сторону. Я выскочил на улицу и полетел к моему любимому Кукушкину. В тот момент я никого не любил сильнее, чем его.
К моему удивлению, старика, несмотря на раннее утро или позднюю ночь, в доме не оказалось. Я удивился, но не расстроился, и завалился на его диван в центральной комнате. Утопив свою голову в подушку, пропахшую махоркой, печным дымом и ещё какой-то дрянью, я почувствовал себя настолько защищённым, что уснул мгновенно и без сновидений. Норма сновидений на эту ночь была и так перевыполнена с лихвой.
Глава 13. Новая работа
Было уже позднее утро, думаю, где-то около десяти, когда Васильич с выпученными глазами и брызгая слюной, затряс меня:
– Ты, что, Чума-Аспид, со старухой сделал? Ты за что её убил?
– Эй, дядя, яблони не тряси, – бормотал я спросонья. – Это не мы. Это Семён.
– Какой, нахрен, Семён?!
– Её Семён. Пролетая над гнездом… – я понял, что излагать свою версию будет слишком долго, а спать так хочется! И сменил тему на философскую. – Убьёшь старуху-процентщицу – станешь главным героем, а если ведьму – тебе перепадут золотые башмачки и попадёшь в красивую сказку.
– В тюрьму ты попадёшь, сказочный герой! – заявил Васильич. – И я вместе с тобой, как подельщик.
– И правильно. Справедливо, – поддержал я его мысль, – нечего было меня в рабство колдунье отдавать.
– Эх, – сокрушался Васильич, не обращая на меня внимание. – Я, когда в тюрьме сидел, все силы жизненные берег. Вот, дескать, выйду, в конце концов, на волю и поживу нормальной человеческой жизнью.
– Ну не только ты один силы берег. У нас каждый бережёт силы и бабло. Для пенсии. Вот, мол, выйду на свободу и заживу нормальной человеческой жизнью, – передразнил я Васильича.
– А тут из-за какого-то фраера снова такое попадалово! – старик продолжал меня игнорировать.
– Только никто не доживает: средняя продолжительность жизни мужчин в стране 56 лет, а пенсия в 60. Вот это попадалово, так попадалово! Так что тебе ещё повезло – не зря берег силы и дрова.
– Вольдемар! Ты откуда узнал, что Агафья Ивановна померла? – спросил я, окончательно просыпаясь. – При мне пошла коз доить.
– Да к ней в дом толпа, как в мавзолей, с самого утра стоит, – Васильич отреагировал на моё дерзкое обращение.
– И всё?! Может она лечит? – предположил я, садясь на диване, – От водопроводных лямблий, например. Такие, я тебе скажу, зверюги! Так просто не выведешь. Ты, Васильич, никогда не пей водопроводную воду, и зубы чисти только кипячёной водой.
– И всё, – передразнил меня Васильич и удалился в поисках суицида в свою оружейную комнату.
– Вольдемар Васильевич Кукушкин! Слушай сюда! – скомандовал я таким прапорским голосом, что Кукушкин должен был присесть на своей кухне. – Мне дочь, в своё время, рассказала. Когда они учились, у них одноклассницы с катка возвращались. Весёлые, распаренные, хи-хи, ха-ха. Стали переходить дорогу в неположенном месте. А там отвал снежный вдоль дороги в лёд превратился. Ну и поехали они с него как с горки прямо на проезжую часть. А там грузовик большой ехал, вроде МАЗ, может КАМАЗ. Водитель по тормозам, но кругом – лёд, и он не успел вовремя остановиться. Двух девочек он успел объехать, а третья влетела ему между колёс. И вылетела с другой стороны, живая и невредимая. Водитель по газам и уехал. А через несколько месяцев, девчонки случайно прочитали заметку в районной газете. Что на улице Дураков, повесился мужчина стольки-то лет. При нем нашли предсмертную записку, где он признается, что зимой задавил девочку и скрылся с места преступления. И что больше не может жить с таким грехом и просит его простить.
Наступила тишина. Васильич перестал шуршать, а потом пулей выскочил из дома. А я с чистой совестью снова улёгся спать. И больше меня никто уже не беспокоил, даже сны.
К обеду я проснулся. Из кухни доносились чарующие запахи готовой еды и мурлыканье Васильича. У меня тоже было прекрасное настроение. Я встал с нужной ноги, даже не успев опустить ноги на пол. Про трусливую ночь даже не вспоминалось – всё заспал и всё неправда.
– Ага, проснулся. Молодец! – приветствовал меня Васильич. – Давай быстренько обедаем. В два часа у нас с тобой собеседование.
– И о чем это мы с тобой будем собеседовать? – меня очень удивило подобное заявление
– Да не со мной. Со Швиндлерманом, – продолжал Васильич, с видом небрежного достоинства, – я тебе новую работу нашёл. Будешь теперь работать учителем в школе.
– Интересно девки пляшут, – вспомнил я поговорку любимой тёщи, – по четыре штуки в ряд.
– Да-а ты не бойся-с-сяя! – затянул Васильич своё обычное, – Я обо всем договорился.
На обед у нас был цыплёнок табака. На самом деле это была здоровенная жирная курица, но накурившись табака, она превратилась в цыплёнка. Курение вредит птичьему здоровью.
– Как вкусно! – искренне восхитился я, – Ты где, Петровский, гуся украл?
– Так Агафья Ивановна для тебя прислала.
– Успела в завещании указать? А кота говорящего мне не оставила? Я бы взял. Васька – друг. Правда, хрен прокормишь такого друга. Ну, ничего, стал бы мышей ловить.
Или я ему?
Да-а, лучше жить с глухим, чем с говорящим.
– Признаюсь, оплошал, – признался Васильич горестно, – Старый стал, мнительный. И как я про тебя такое мог подумать? Прости и давай больше не вспоминать.
– Я вообще ничего не помню. Особенно, как ты оставил меня ночевать в доме колдуньи. Ладно, – отвечал я, и я был великодушен. – Мне кажется, самое время выпить за причинно-следственную связь короткой памяти с симметричностью органов зрения. Ты как? Тем более у нас такая закусь! Мяса сто лет не ел, да и ночь была слишком нервная.
– Тебе нельзя, – отрезал Васильич, таким тоном, после которого, я уже знал, возражать бесполезно. – Ты теперь учитель.
Глава 14. Швиндлерман оказался удивительным человеком
Швиндлерман оказался удивительным человеком. Трудно было поверить, что он директор школы, и невозможно разглядеть, что он шпион. В облике ничего солидного или интеллигентного. Греческий нос и хитрые татарские глаза. С такой внешностью надо работать фокусником. Возможно, все директора сельских школ – фокусники. Причёска, как у Высоцкого; только длинные волосы Швиндлермана слегка кудрявились. Я тоже носил такие в десятом классе. Потом мода сменилась, и на смену «Битлам» пришли бритоголовые нацики. Но мне до сих пор по духу ближе рок-н-рольная молодёжь. Швиндлерман на молодёжь уже не тянул, но точки соприкосновения мы нашли сразу. В начале беседы он объявил, что инициатором встречи является он. И я сразу перестал выступать в роли просителя того, чего не хочу. Мне просто представился случай познакомиться с местной легендой. А он захотел поговорить со мной, случайно узнав от Кукушкина о моем педагогическом опыте. Одного не пойму, когда я Кукушкину это успел рассказать?
– Ты действительно отработал в сельской школе пять лет? – спросил Швиндлерман.
– Четыре с половиной, – уточнил я, – ушёл в феврале, немного не дотянул до конца учебного года.
– И как ты теперь относишься к своему учительству?
– Как и тогда. Ничего в жизни я более правильным и полезным не занимался. Есть всего три настоящих профессии в этом мире: учитель, врач и дворник. И нет им равных в этом мире. Про другие миры не скажу – не знаю.
Швиндлерман задумался. Видимо наличие дворника в списке оказалось для него полной неожиданностью.
– Это профсоюз по принципу служения людям? – спросил он. – А почему тогда не включить туда уборщицу?
– Нет. В данной профессии нет природного воздействия. И если, кто-то убирает за кем-то, это совсем не здорово. Для обоих. Каждый должен свои продукты жизнедеятельности выносить и утилизировать сам. А иначе карма выкрашивается по кусочку. Бросил бычок под ноги – маленький кусочек отвалился. А в следующей жизни уже шевелишь тараканьими усами и питаешься помоями. А дворник, он имеет дело с атмосферными осадками и ветром, который может принести всякую чушь. Приходится очищать лицо планеты, на вверенном тебе участке.
– Хорошо. Ну а, тогда: милиционеры, судьи… – начал Швиндлерман.
– Директора, председатели, чиновники, мэры, депутаты, президенты, – продолжил я список Швиндлермана. – Если в учительстве только исключения – козлы, то во всех этих профессиях хорошие люди – исключения. Поэтому так ценен и редок там каждый, кто служит людям. Мы о них ничего не знаем, а они и не должны ждать от нас признательности. Пусть отчитываются перед вселенским разумом и собственной совестью. Да и не профессии это вовсе, а так, род занятий. Не военные выигрывают войны, а народ. Как думаешь, одна тысяча честных милиционеров найдётся в стране?
– Ты, конечно, возвысил меня в моем собственном представлении, – сказал Швиндлерман. – Но как ты сам себя ощущал в роли учителя?
– Да великолепно. Конечно с моей вспыльчивостью, я бы там быстро сгорел. Но я не помню, чтобы меня посещала мысль, что всё надоело, или надо всё бросить.
– А почему бросил?
– Для жены не было работы, а самое главное, мы понимали, что не сможем дать детям нормального образования. Ну, научу я их химии и биологии, а дальше. Дело даже не в учителях, а в информационном окружении. Из села постоянно вымывались нормальные родители, переезжали кто в районный центр, кто в соседнее село. А когда учишься среди дебилов, легко быть отличником, но это не делает тебе чести.
На меня нахлынули свежие воспоминания. Свежие, потому что я не помню, чтобы предавался им в новейшей истории.
– Вот ты спросил, и я только сейчас осознал, что не собирался ничего бросать. Мы даже дом строили: я оформил участок, взял кредит, купил фундаментные блоки и плиты перекрытия – в доме не должно быть мышей. Отец Серёги Ганюшкина, моего ученика, разравнял участок бульдозером. Муж учительницы младших классов, тоже Серёга, наш сосед, выкопал мне фундамент трактором «Беларусь». Все это делалось по-товарищески, денег у нас все равно не было. А потом я поехал в район, в местную ДПМК и ещё в какую-то строительную организацию, просить то ли экскаватор, чтобы углубить котлован, то ли кран. В одной конторе у меня не срослось, а в другой я встретился с начальником, с которым мы мило побеседовали. Я не помню этого человека, не помню, как он выглядел и детали разговора. Только тёплое пятно от этой встречи осталось до сих пор. Он готов был мне помочь и посоветовал действовать через главу сельской администрации Емелина, чтобы тот обратился к нему с соответствующим запросом. И тут все дело встало. Емелин грёб только под себя. Построил новое здание фельдшерского пункта в селе, а потом, в последний момент, отдал его своему сыну в качестве жилого дома. К такому человеку я даже обращаться не захотел. Попытался ещё в нескольких местах и сдался. Остатки кредита сдал в банк. И теперь благодарен всем, кто не помог мне тогда. Построй я тогда свой дом, я бы застрял там навсегда или хуже. Название села было однокоренное со словом «петля», и мужики там вешались регулярно. Видимо дело в названии, потому что других разумных объяснений у меня нет. Вот у вас в деревне существует привычка вешаться по утрам?
– Нет, – ответил Швиндлерман, – случаев суицида у нас не было. Морально-этическая атмосфера в деревне основана на старообрядчестве, а у них это не приветствуется.
– Вот и я не припомню, чтобы в бабушкиной деревне кто-нибудь когда-нибудь повесился. Местная Анна Каренина была. Одинокая, больная на голову женщина, но своё решение приняла осознанно – сама бросилась под поезд. На нас, детей, это произвело очень удручающее впечатление, потому что особенно жалко было её стариков. Растили, растили, а в конце жизни снова одни и уже никому не нужны.
А в том селе раз в год обязательно кто-нибудь находился. Как будто черт ходил по селу и уговаривал мужиков – бросай, чувак, мучиться, бросай, чувак, мучиться.
– Я слышал истории, что жена не дала мужу похмелиться, он пошёл и в знак протеста повесился на берёзе, – неуверенно произнёс Швиндлерман.
– Понимаешь, это очень простое объяснение, мол, напился и удавился. Если бы это работало, все алкоголики в стране давно бы повымирали. Здесь что-то связанное с угрызениями совести, с безысходностью. Я знал некоторых. Достаточно цельные личности, у всех были жены, дети. Правда, у всех у них была общая черта – жена в семье была лидером и главой. А они так, на подхвате, почти рабы. А напился – снова свободный человек.
– Вот это, как раз, обычное дело, – заверил меня Швиндлерман. – Это причина пьянства, но не суицида. Ты что, не хотел бы жить при матриархате?
– Видимо, хотел бы, – осторожно подумал я вслух. – Женщины, если верить анекдотам, по определению лучше и умнее нас в разы. Но если она паровоз в семье, это несчастная женщина.
– Может из-за этого твои мужики и вешались? Из-за неспособности сделать женщину счастливой? – неудачно пошутил Швиндлерман.
– Ну, знаешь?! – возмутился я. – Если бы «Это» работало! Мы бы все уже повесились: пьющие и непьющие, блядуны и онанисты, поэты и циники, умные и глупые, оптимисты и пессимисты. Я же говорю – все дело в местности. Не богоугодное было место и название соответствующее. Я же потом несколько раз бывал там. Кто, из тех, кого я учил, сумел вырваться из села, уже чуть ли не до генералов успели дослужиться. Кто остался, причём не самые глупые, спились и с семьёй как-то не сложилось. А могли бы в институт поступить. Но кому денег не хватило, а кому-то мотивации. Такие парни… пропали.
– Я сразу понял, что ты учитель, – сказал Швиндлерман. – Кому не нравится наша работа, тот не стал бы терпеть пять лет.
– Я когда приехал по распределению в роно, меня сразу спросили: «Вы хотите открепиться?» Я так понял, мне бы дали какую-то справку, и пошёл бы я на все четыре стороны. А я не пошёл.
– А перспективы у тебя были? – поинтересовался Швиндлерман. Например, старый директор уйдёт на пенсию, а ты вместо него.
– Когда жена с детьми уже вернулась в город, а я дорабатывал последние месяцы, в одной из школ района освободилась вакансия директора. И я подумывал, не остаться ли и не поднять ли на немыслимую высоту?! Систему общего образования в районе.
Швиндлерман засмеялся.
– И ты потом никогда не жалел? – поинтересовался он.
– Нет. Но пытался. Пытался найти работу учителя, когда вернулся в город. И реакция везде была одна и та же. Сначала бурный восторг, ура, учитель-мужчина, как нам повезло! А потом в кабинет входит Здравый Смысл – вы ведь все равно от нас уйдёте, на такую зарплату мужчина в городе жить не может. Они были правы. И пошёл я работать слесарем механосборочных работ на завод. Где моя зарплата рабочего была в 6 раз больше того, что я получал со всеми надбавками и дополнительными часами в сельской школе. Но я помню, когда я только начинал работать учителем, моя зарплата была 400 рублей. В то время у меня отец работал заместителем директора завода, у него зарплата была меньше моей. А уж в деревне это были колоссальные деньги. И была эта сказка, при премьер-министре Павлове.
– Да, я помню, – сказал Швиндлерман. – Только сказка оказалась недолгой и с коротким путчем в конце. Тогда многие сказки закончились.
Мы молча помолчали о судьбах нашей страны.
– Я вспомнил! – я действительно неожиданно вспомнил. – Представляешь, когда я устал от советской системы управления… Это когда очень много начальства, а комплектующих нет, и ты на неделе воздух пинаешь. Совершенно бесплатно, потому что у тебя сделка. А в выходные тебя заставляют выходить на работу, потому что подвезли эти самые детали, которые должны были вылупиться ещё в среду. Я решил – хватит быть пролетариатом и уволился. Прихожу на биржу труда, и заявляю им, совершенно без пафоса, что я – Учитель! А они мне и говорят: «Иди на фиг, учитель. Через три года наступает дисквалификация, будь ты хоть водитель паровоза».
И этим тёткам я тоже благодарен, что обошлись со мной чёрство, и прибили гвоздями к полу мою розовую мечту.
– И тут появляется Швиндлерман! – торжественно объявил Швиндлерман, как будто и правду выходя на сцену.
При этом он сощурил свои глазки в такую ухмылку, что я почувствовал что-то «фаустовское».
– И предлагает тебе работу учителя в богоугодном месте! – артистично закончил свою репризу Швиндлерман с интонациями Мефистофеля.
