Потусторонние доказательства

– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?

– Ну, выкладывай, Рудокас, что там у тебя?

Я оторвался от газеты и пристально посмотрел на солдата.

То, что я увидел, немного напугало меня. Лицо солдата было крайне бледным, почти белым. Его обескровленные губы торопливо шептали: «Не отправляйте меня в караул, товарищ старший лейтенант. Там что-то сегодня должно случиться. Я точно знаю. Что-то нехорошее. Я видел сегодня во сне, что убивают какого-то солдата. Ножом в сердце. И было много, много крови. Я боюсь, товарищ старший лейтенант. Со мной такое уже случалось, я видел во сне смерть – и она приходила, совсем скоро кто-то из знакомых мне людей погибал. Но такого страха, как сегодня, еще не было. Не отправляйте меня в караул, товарищ старший лейтенант, пожалуйста!»

Это был тихий, пронзительный, молитвенно-проникновенный крик о помощи. И я услышал его. Этот крик пробрался ко мне в сердце и заставил его биться в сумасшедшем ритме. От этого крика мой лоб покрылся испариной, а по спине пробежала волна страха. Несколько секунд я смотрел в глаза этому солдату и верил, верил во все то, что он мне говорит. Но потом…потом пришло осознание нелепости происходящего. Пришло из головы, как твердая, не подлежащая сомнению аксиома – этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И я сдался, отступил, спрятался за надежную броню избитых реплик, подходящих для данного случая.

– Успокойся, Рудокас, не стоит придавать снам столько много значения. В них лишь наши подсознательные страхи, не более того. Вот увидишь – все будет нормально. Все это ерунда. Снять тебя с караула я уже не могу. Через полчаса развод, сам понимаешь. Так что иди, успокойся, а я постараюсь разыскать для тебя что-нибудь успокоительное. А то совсем плохо выглядишь.

Он опустил голову. Постоял так несколько секунд и каким-то медленным, обреченным шагом вышел из кабинета. Секунды, в течение которых еще сохранялась надежда на понимание, неспешно растворились.

Примерно через час «Урал» увез очередную смену в караул № 2.

Для большинства солдат кульминацией этого дня стал вечерний просмотр в клубе киноленты «Греческая смоковница». Как такой фильм попал к нам в часть – лучше спросить у киномеханика, хитрого и изворотливого узбека Касимова, который подбирал репертуар по своему вкусу. Яркий мир Голливуда только еще входил в нашу жизнь – поэтому все солдаты, независимо от призыва, смотрели на экран обалдевшими глазами, не вполне еще веря, что теперь и у нас вот так запросто можно посмотреть на экране на красивых голых баб. Все мы были заложниками своего времени, все мы выросли в стране, где цензура очень ревниво заботилась о том, что нам можно, а что нельзя, пресекая на корню легальное распространение фильмов такого рода. Но теперь шлюзы были открыты. И мир Голливуда нахально врывался в наши сердца, удивляя, завораживая, заставляя совсем по другому смотреть на мир.

– Товарищ старший лейтенант, вас срочно вызывает дежурный по части. – совершенно отчетливо услышал я справа от себя голос рядового Гулькина. Не повезло парню, попал сегодня во внутренний караул и лишился возможности посмотреть фильм.

– Хорошо, иду. – Недовольно сказал я. – Что случилось то, не знаешь?

Гулькин пожал плечами. В это время на экране шла очередная эротическая сцена. Солдат с интересом уставился на экран, не в силах оторваться.

– Пойдем, Гулькин. Служба есть служба, никуда не денешься. Еще успеешь насмотреться. Теперь этого у тебя никто не отнимет.

И мы вместе поспешили в дежурку.

В тесном помещении дежурки стоял тяжелый гул голосов – собравшиеся офицеры обсуждали какое-то важное происшествие.

– Машина с двумя тоннами взрывчатки куда-то запропа

стилась. – Ввел меня в курс событий дежурный по части, капитан Синичкин. – Со склада выехала, а на объекты не прибыла. По всем раскладам два часа назад должна была прибыть на шахту № 15, а ее там в глаза не видели. Бригадир смены на шахте позвонил своему начальству, то связалось с карьером, но и туда машина не заезжала. Самое странное, что и наш парень из сопровождения не отзывается по рации. Чёрте знает, что происходит!

– А где вторая машина?

– Какая вторая машина?

– Взрывчатку всегда возит две машины. Так положено. В каждую садится по караульному. Кстати, кто от нас был в сопровождении? – Спросил я.

– Рядовой Рудокас.

– А второй?

– Да не было никакого второго, и второй машины тоже не было.

– Как не было?!

– Да так, не было – и все тут. Прапорщик Зюзин доложил, что за взрывчаткой приехал только один грузовик. Он проверил документы, проследил за отгрузкой взрывчатки. Дал в сопровождение рядового Рудокаса, а второму солдату просто места в кабине не нашлось. А в кузове со взрывчаткой запрещено находиться. Вот и все.

«Вот и все» – эти три слова прозвучали как приговор. Еще ничего не было известно точно, но я уже чувствовал беду. Передо мной ясно стояло пепельно-бледное лицо рядового Рудокаса. В моем мозгу, как заезженная пластинка крутились его последние слова: «Не отправляйте меня в караул, товарищ старший лейтенант…»

– Что с тобой, Григорий? – раздался рядом со мной голос капитана Синицына. – Поплохело что ль? Иди вон, нашатырю нюхни – эта гадость быстренько в себя приведет.

– Да нет, все нормально. – Ответил я.

Хотя какое к черту нормально! Никогда я еще не чувствовал себя так хреново, как сейчас.

Хаотичную, тревожную вязь голосов разорвал телефонный звонок. Синицын стремительно подбежал к телефону.

– Дежурный по части, капитан Синицын слушает! – четко и отрывисто выпалил он. – Да, товарищ полковник, никаких новых данных не поступало. Машина на объект так и не прибыла. Да, ждем вас, товарищ полковник! Да, я все понял…да, немедленно.

Когда он положил трубку, в его взгляде сквозили злость и раздражение, и я его прекрасно понимал. Никому не хотелось бы быть сейчас на его месте – горячем, как раскаленная сковорода.

Произнес же он следующее:

«Командир части приказал объявить тревогу. Тревога, господа офицеры! Тревога!»

Тело рядового Рудокаса нашли на утро следующего дня. Недалеко от дороги, по которой пролегал маршрут сопровождаемого им грузовика. Глубокая, колотая рана в область сердца не позволяла сомневаться, что смерть настигла его мгновенно. Как и следовало ожидать, его АК-74 рядом не оказалось.

Грузовик обнаружили через два дня. Вернее то, что от него осталось – груду искореженного, покрытого копотью металла, покоящуюся на дне заброшенного карьера. Было очевидно, что прежде, чем сбросить машину в карьер, ее разгрузили, а потом запалили внутренности. Сработано чисто – никаких следов. Никаких улик для следствия.

Я был военным, я сам выбирал себе эту профессию, значит, внутренне я был готов к тому, чтобы часто встречаться со смертью, чтобы воспринимать ее, как нечто обыденное и неизбежное, как сигнал тревоги в праздничный день. И эту трагедию, как это ни цинично звучит, я как-нибудь бы пережил, заспиртовал бы ее несколькими бутылками водки, распитыми в компании сослуживцев, если бы не этот крик о помощи, адресованный лично мне, а не кому-то еще. Я отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Я посчитал, что ничем не могу помочь, словно речь шла о том, чтобы достать с неба звезду. Уже теперь я прекрасно понимал, что мне ничего не стоило придумать какую-либо причину, чтобы оставить солдата в части. Но я даже не попытался этого сделать.

Я никому не рассказал о том разговоре, который произошел в кабинете замполита перед отправкой караула. Поэтому многие сослуживцы воспринимали мое подавленное состояние, как слабость, которая не к лицу офицеру. Да если бы и рассказал, вряд ли бы что-то изменилось. Большинство окружающих меня людей смотрели на жизнь гораздо проще, чем я, словно были покрыты жестким, непробиваемым психологическим панцирем. Я по-хорошему завидовал им, потому что мой панцирь оказался хрупким и ненадежным. И осознание этого пугало в первую очередь тем, что я все сильнее начинал ощущать себя инородным элементом среди окружающих меня людей. Пока это лишь происходило в моем сознании, но рано или поздно должно было вырваться наружу.

Глава 3

Сентябрь 200…

Когда несколько сумбурная процедура отбора в присяжные завершилась, я оказался одним из двенадцати «счастливчиков», которым предстояло непосредственно принять участие в процессе. Еще двое человек оказались в числе запасных.

Если бы адвокат и государственный обвинитель действовали в традициях героев Джона Гришема, то этот процесс длился бы вечно, они попросту бы никогда не выбрали четырнадцать из двадцати. Но видно судья перед этим провел с ними соответствующую работу, потому что невооруженным глазом было заметно, что это трио было объединено единой задачей – набрать нужное количество присяжных, не смотря ни на что. И это было по-человечески понятно. Ведь и молоденькой, только со студенческой скамьи прокурорше, и лоснящемуся от собственной важности адвокату еще не раз предстояло выступать в суде, где председательствовать будет Федюшкин Иван Иванович. И в большинстве случаев не присяжные заседатели, а он, материализованное воплощение судебной власти, будет единолично решать – кого карать, а кого миловать. Поэтому и представитель обвинения, и адвокат были крайне заинтересованы в сохранении с судьей нормальных, деловых отношений.

Так, просьбу о самоотводе удовлетворили только одну из восьми. Никто не смог устоять перед слезами женщины, работающей продавцом на рынке, которая сказала, что ее завтра же уволят с работы, если она не появиться на рабочем месте. И плевать ее хозяину на всякие там законы и на то, что она с маленькой дочерью останется без средств к существованию. И никакой суд ему не указ.

Один из кандидатов в присяжные, крупный, розовощекий мужчина лет сорока, оказался знаком с обвиняемым. Как-то раз ему доводилось иметь с ним дело. С его слов, когда он занимался оптовыми поставками продовольственных товаров, он заключил с Галицыным договор, согласно которому тот должен был поставить ему по предоплате вагон сливочного масла. Масло то прибыло, только пахло оно месячной плесенью, и ни один продавец даже за бесценок не брался взять такой товар на реализацию. Поэтому этот гражданин выразил горячее желание принять участие в процессе, чтобы помочь подсудимому поскорее отправиться на нары. Оставить такого человека в составе присяжных мог только сумасшедший.

Одна женщина (ухоженная астра) заявила, что была клиенткой адвоката, участвующего в процессе, и крайне благодарна ему за то, что тот помог ей отсудить у бывшего мужа квартиру. Поэтому она честно призналась, что вряд ли сможет сохранять объективность в ходе предстоящего процесса. Ее тоже вычеркнули из списка.

Еще трое человек были отведены без всяких мотивировок. Двое – адвокатом, и один – помощником прокурора. Что стояло за их решением – мне неизвестно. Вероятно, на это у них были свои веские причины.

Что же касается меня, то я скрыл факт своего знакомства с Галицыным – Зюзиным. Я решил так – раз он не вспомнил меня, то и я не буду помогать ему в этом. И признаюсь честно – мне ни капельки не было стыдно за обман правосудия. Начинавшийся процесс заинтересовал меня, и я изменил свое решение относительно участия в нем. Я хотел быть в числе двенадцати основных присяжных заседателей, я хотел разобраться в этом деле, и, кажется, никто не имел ничего против этого.

От моего дома до здания суда было минут двадцать пешего хода. Я вышел, имея в запасе немного лишнего времени. Я почти всегда поступал так, чтобы иметь возможность неторопливо пройтись по центральным улочкам и аллеям, чтобы еще раз почувствовать себя частицей этого существа, имя которому – город.

Здание суда было детищем второй половины двадцатого века и представляло из себя огромный параллелепипед, собранный из железо-бетонных конструкций. Мрачное и угрюмое снаружи еще более мрачным и угрюмым оно было внутри. Длинные темные коридоры со стенами, наполовину выкрашенными в ядовито- зеленый цвет, наполовину выбеленными в грязно- белый наводили на ассоциацию со словом «беспросветность».

Я поднялся на второй этаж и проследовал к той двери, за которой вчера происходило предварительно слушание. Небольшой зал не вмещал в себя всех желающих. Здесь ко мне подошла секретарь с огненно- рыжей чалмой на голове и увела меня в другой кабинет, где собирались присяжные.