Деревенские песни

Вот, например, стихотворение Фета об осени

Ласточки пропали

Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой.
С вечера все спится,
На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.
Выйдешь – поневоле
Тяжело – хоть плачь!
Смотришь – через поле
Перекати-поле
Прыгает, как мяч.

Вот, как это же время года описывает Асиновский

НОЯБРЬ

Солнце другое за ручьём и рекою
И кто-то в берёзовой роще чужой
Не плохой не хороший и осень в берёзах

И грозы и гром и тревожно светло
От грома и гроз и в чаще оливы
И пальмы дожди с них обратно

Бегут из радуг в грозу и страшно
В лесу и ветер осенний утешен
Не сдержан и нежен как деревня под снегом

И то и другое стихотворение – простое описаний природы и неких эмоций, связанных с ее наступлением. Но важное отличие в том, что Асиновский вообще не рассказывает о себе, о своих переживаниях внутри этой осени, а скорее пытается передать некое условно общее состояние природы, видение природы, а не рефлексию по поводу ее состояний. Причем, природа эта сконструированная, где в одном и том же месте растут и березы, и оливы, и пальмы.

Кроме того, он с первых строк дает понять, что его описание – это часть какого-то сюжета, какой-то последовательности непонятных событий («И кто-то в берёзовой роще чужой

Не плохой не хороший…»). И, таким образом, стихотворение обладает двумя пунктумами – авторским высказыванием о воображаемой, сконструированной осени и неким сюжетом, который лишь соприкасается со стихотворением в двух его строчках, а далее существует как бы сам по себе. Собственно, практически все стихотворения Асиновского – это такие упорядоченные чувственные системы образов, где внешняя модернистская сумбурность речи – это четко продуманный способ построить «здание» стихотворения не из слов, а из ассоциаций и образов, которые подобно кирпичам, бесполезным по отдельности, складывают просчитанную конструкцию.

Важно еще и то, что в своих стихотворениях Асиновский не боится выглядеть сентиментальным, наивным, вызывающе старомодным, когда он постоянно использует уменьшительно-ласкательные суффиксы и полностью скомпрометированные советской литературой «народные» слова или формы слов, а также просто слова давно заезженные.

Например:

И сердце болит у листка вечерка
И примята трава и медвяна тоска

Или:

И в капельках снега хлопья дождя
Иголки листва в голубом синева

Или:

Пушистый зверёк снежок мотылёк

На самом деле, этих нескольких сухих замечаний совершенно недостаточно, чтобы описать новую книгу Олега Асиновского. Думаю, и специалисты и читатели найдут в ней ещё много интересного и необычного. Но я писать о литературе не умею. Да и жанр предисловия совсем не подразумевает глубокого разбора содержания книги. Главное все-таки, как мне кажется, я заметил.

Итак, Асиновский в своих стихах конструирует реальность и связывает ее с сюжетами, выходящими за пределы стихотворений, он наивен, нежен, предельно идеалистичен, подразумевает, что читатели разделяют некие общие образные системы и ценности, на языке которых он к ним обращается. В общем, получается, что перед нами книга русскоязычного поэта-метамодерниста.

Кстати, в своих творческих методах Олег Асиновский, пожалуй, наиболее всего близок другому русскому поэту, который, между прочим, прежде довольно фанатично и воинственно демонстрировал, а точнее конструировал яркую и даже, как казалось тогда, чрезмерную сентиментальность. Я имею в виду Василия Бородина. Вот, по моему мнению, он уж просто – монумент и манифест метамодернистской поэзии в России вне зависимости от того, как он сам относится к этому термину.

Надеюсь, что эти мои рассуждения помогут отнестись к стихам Олега Асиновского, этого Нового Странного Фета, более внимательно и взглянуть на них под другим углом.

Думаю, его творчество – это элемент в процессе зарождения не только новой русской литературы, но и нового взгляда на мир.

Эмиль Сокольский

В поэтическую «компанию» Олега Асиновского можно записать близких ему Арво Метса, Владимира Бурича, Геннадия Айги, Генриха Сапгира, Вячеслава Куприянова… но вот я перечислил эти имена и вижу, что ведь каждый – индивидуальность, у каждого – свой путь. Не похож на них и Асиновский. Можно ли назвать его представителем верлибра? Наверное, да, хотя – правильней сказать, пишет он неравностопным белым стихом с легкими нарушениями метра, и если вернуть классическую орфографию и пунктуацию, то все здесь окончательно прояснится. Асиновский несомненно работает с метафизикой, его творческое мышление идет от библейских мотивов, которые он всячески обыгрывает, интерпретирует, дает им «прибавочную» художественную окраску, нагрузку, инструментальную обработку, исполняет «фантазию на тему», и более того – словно бы пишет (продолжает) религиозные тексты, восполняя «упущенное», встраивает в них деятелей литературы и искусства (Красовицкого, Бунина, Ахматову, Мандельштама, Анненского, Пушкина с Лермонтовым, Модильяни, Шостаковича…), утаивая прямой смысл и лишь намекая на обстоятельства их жизни, заглядывая в нечто запредельное, мало и редко кем улавливаемое (в том числе и мной). Улавливает ли это сам автор, для меня, честно сказать, загадка. Стихи Асиновского – им изобретенная модель метронома, ставящего жесткий предел высказыванию; в каждой строке – два-три слова, не больше; фразы получаются обрубленными, остриженными, как кустарник; а чтобы не оставалось сомнений в важности строк – все они начинаются с заглавной буквы (больше нигде заглавных у Асиновского не встретишь). «Самое последнее маленькое небо» – эта фраза встречается в книге не раз; я думаю, что оно находится в том измерении, где обретаются духи праведников, достигших совершенства («маленькое» – вероятно, обособленный уголок, «пристроившийся» к Небесам небес).

Татьяна Щербина

В русской поэзии еще не было голоса юродивого, живущего в лесу, в пещере, в скиту, не было наивной поэтики (как есть наивное искусство) – поэтики медитативного бормотания, невинного христианства, со своей, сходу узнаваемой интонацией.

Я едва знаю Олега Асиновского, но живет он, насколько мне известно, не в лесу и не в пещере, но там обитель его поэтического альтер-эго:

Ромашки в чаще как маленькие поляны
На тучном лугу в дремучем лесу

В стихах Асиновского много повторов, «на небе последнем маленьком самом» мы встречаем на протяжении книги множество раз. Маленькое и/или последнее небо – его главный герой. На небо он смотрит постоянно, в поисках ответа на вопрос о сосуществовании души и тела. Это неизменный вопрос его стихов: могут ли они существовать раздельно? А маленькое тело или умершее и воскресшее, а душа, которая вдруг исчезает, а потом возвращается? Тело непостоянно, как и душа. Эти – не столько размышления, сколько проживания – экстраполируются на Христа-младенца, Христа казни и воскресения, на все живое вокруг, на самого себя. Иногда заговор, иногда молитва, иногда гимны бытию, но небо всегда маленькое, всегда последнее.

И на небе последнем
Достигает душа такого уровня своего бесчувствия
На котором тела уже не существует.

В другом стихотворении:

Большая была как маленькая душа
И сначала сердца маленькой и большой
Плутали потом расставались легко

И струился с ветвей невидимый свет