Человек за бортом. Полярная повесть

На пятый день Никита решил на сэкономленные деньги купить Вареньке хоть какой-нибудь сувенирчик на память о Германии, но его снова отправили в трюм – крепить ящики с медикаментами. Когда он выбрался на палубу, страна Германия уже скрылась в густом тумане.

МЕСЯЦ ВТОРОЙ

Наконец в вахтенном расписании Никита Максимов напротив своей фамилии увидел назначение – медсанчасть. Здесь, на ледоколе, медпункт по старинке называли «лазарет». И по сей день чтут на флотах святого Лазаря, покровителя всех больных, в честь которого и стали называть медицинские пункты и небольшие больнички. Никита уже знал, что на судне есть два лазарета – один для экипажа ледокола, другой для полярников. Морякам не то чтобы запрещалось, но «в категорической форме не рекомендовалось» лечиться в полярном лазарете; в свою очередь полярники не имели права обращаться в «морской» медпункт, а вот с этим уже было строго. Немудрящие эти правила озвучил Никите судовой врач Юрий Федорович Колотаев, когда отправился с Максимовым на склад получать форму: доктор на вахте в медпункте обязан быть облачен во флотское, и Максимову выдали курточку – погоны с тремя золотистыми нашивками, суконные брюки-клеш, а тельняшка, шапочка и белый халат у него были свои.

Через час после начала вахты в лазарет заявился Колотаев. «Вахтенный журнал заполнил?» – спросил он Никиту.

– Не успел пока, инструментарий и медикаменты разбирал.

– Надо заполнить.

– Хорошо, заполню.

– Не «хорошо, заполню», а «Есть заполнить!». У тебя на плечах погоны, сам ты – на вахте, а не в какой-то там «полуклинике», – построжал судовой врач. – Привыкай к порядку.

– Есть заполнить! – четко отрапортовал Максимов.

– Ладно, ладно, это я так, чтоб ты не расслаблялся. А вообще познакомиться зашел, так сказать, поговорить, по душам, как коллега с коллегой. А для душевного разговора чего нам не хватает?

– Душевности, – предположил Никита.

– Ха, ну ты даешь, парень – душевности, – развеселился Колотаев. – Шила нам не хватает, ши-ла.

– Какого еще шила? – изумился Никита. – Нет здесь никакого шила, только иглы.

Юрий Федорович аж согнулся от хохота, даже слезы на газах выступили, смеялся до кашля, потом пояснил, что шилом моряки называют спирт.

– Так спирт же подотчетный, как же я спишу его?

– Ну, еще не хватало, чтоб я тебя этому учил. Не маленький, сам сообразишь. Давай, не рассуждай много, наливай по первой.

Никита достал из шкафа медицинский бутылек с плотно притертой резиновой пробкой, придвинул три стакана, в один плеснул спирту, в два других – воду. Доктор внимательно следил за манипуляциями молодого доктора, удивленно поинтересовался, отчего это только в одном стакане спирт, а в двух – вода. Никита пояснил, что спирт и водичку на запив для него, Юрия Федоровича, а второй стакан с водой для себя.

– Так ты что, только воду пить собираешься?

– Воду, – подтвердил Максимов. – Я алкоголь вообще не употребляю, тем более на дежурстве.

– Не на дежурстве, на вахте, – машинально поправил Колотаев. – И спирт никогда не пил, даже в мединституте?

–Никогда не пил, – подтвердил Никита, – даже в мединституте.

– Погоди, погоди, да ты вообще хирург ли?

– Хирург первой категории, – уточнил Никита.

– А где ж ты непьющего хирурга видел? – изумился коллега.

– В зеркале.

– Чего такое сказал? В каком таком зеркале? – изумился судовой врач.

– Сказал, что непьющего хирурга в зеркале вижу, каждый день. Когда бреюсь, в зеркало смотрю, там непьющего хирурга и вижу.

Юрий Федорович долго, не мигая, смотрел на странного своего коллегу. Видно, такого ему встречать еще не приходилось. Потом, так и не сказав ни слова, единым махом влил в себя спирт, подышал в рукав, перевел дыхание и слегка севшим после приема «шила» голосом произнес: «Да-а, теперь уж и не знаю, как с тобой разговаривать», – и полез в карман за сигаретами. К стакану с водой он так и не прикоснулся.

– Здесь же курить нельзя, – неуверенно произнес Никита.

– Больным нельзя, тебе нельзя, мне – можно.

Колотаев с видимым удовольствием затянулся, выпустил дым витиеватыми колечками, приказал:

– Плесни еще.

Через полчаса он ушел, оставив Никиту в полном недоумении. Судовой врач расспрашивал своего молодого коллегу о том, с кем он успел на ледоколе познакомиться, о чем говорят, какие настроения у полярников, даже спросил, как Максимов относится к власти в целом и к президенту страны лично. О медицине не было сказано ни слова.

Сменял Никиту на вахте его старый питерский знакомец доктор Родинов. Как тот и предсказывал, на палубе они нет-нет да и встречались, и хотя дружбы не водили, но явно симпатизировали друг другу, обменивались пару-другой фраз, иногда выкуривали по сигаретке, болтая ни о чем. С ним-то, Виктором Георгиевичем, и поделился Никита своим недоумением.

– Ах, этот, – пренебрежительно махнул рукой Родинов. – Известный персонаж. Ко всем лезет со своими вопросами. Похоже, он из этих, о которых Дзержинский говорил, что у них должны быть холодная голова, чистые руки и горячее сердце. Ну, насчет головы и сердца не скажу, не знаю, а вот руки у Федорыча точно чистые. Потому как он ими ничего не делает.

– Как понять?

– Да так и понять. Если к нему кто-то обращается с простудой, скажем, или с головной болью – это пожалуйста, таблеточку даст с превеликим удовольствием, а если посложнее какой случай, так он сразу нас зовет, полярных врачей. Вроде, как консилиум собирает, посоветоваться хочет. А на самом деле лечим мы, а он лишь присутствует. Мы эту его хитрость давно раскусили. Может, он и окончил какие-нибудь курсы, но то, что он никакой не врач, – это точно. В лучшем случае диплом купил, сейчас это несложно. Однако ты с ним вообще-то поосторожнее, следи за словами. Поди, отчеты пишет и отправляет своим товарищам «с холодными головами и горячими сердцами». В Институте полюса Первый отдел тоже никто не отменял, может, только название и заменили.

– Так вы думаете…

– Слушай, парень, я сказал тебе то, что сказал, а уж думать ты сам думай. И мыслями своими не делись, не советую. А то, неровен час, тот, с кем ты своими мыслями поделишься, прямиком и побежит к этому «доктору с чистыми руками».

В каждой из пяти экспедиций, отправлявшихся на полюс, был свой врач, поэтому вахты в лазарете несли они раз в пять суток. Для Никиты это были самые счастливые часы, он находился в привычной для себя обстановке.

***

Жизнь на ледоколе была для полярников однообразной и монотонной. Шахматы, домино, нарды – все это скоро приелось. В кают-компании по вечерам крутили фильмы, но в основном старье. Не тяготил дальний переход только пьяниц. Где они добывали спиртное, им одним было ведомо. Но пили неистово, каждый день. Пьянели быстро – алкашам, как известно, много не надо; опьянев, падали в шконки, сотрясая кубрики богатырским храпом. Начальству, судя по всему, было наплевать, да и вообще руководитель экспедиции и начальники станций жили какой-то своей, никому здесь неведомой жизнью – полярники, во всяком случае, их почти не видели.

Никита утешал себя мыслью, что это люди так «отвязываются» перед долгой зимовкой. Не могут же они на полярной станции пить так же беспробудно? Там же работать надо в сложнейших условиях. Какие при этом могут быть пьянки?..

Святая простота!

Кроме вахт в лазарете была у Никиты еще одна отдушина – переписка с Варей. Понятное дело, что в наш компьютерный век эпистолярный жанр как таковой существовать перестал. Электронная почта, эсэмески, где даже знаки препинания молодежь игнорирует, – все это сделало обычное, старое доброе письмо на листке бумаги ненужным и архаичным. Представьте себе, приходит в радиорубку Сергей Есенин и протягивает радисту такой текст:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет.

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Радист – по-флотски «маркони», – ухмыляясь, комкает бумагу с множеством лишних и ненужных, по его мнению, слов, швыряет в мусорную корзину, и споро набирает на компьютерной клаве: «Здравствуй, мама. Как живешь? Сережа».