Остров. Обезьяна и сущность. Гений и богиня (сборник)

«Veni, vidi, – быстро стал писать Уилл. – Я потерпел кораблекрушение, но сумел познакомиться с Рани и ее сообщником с Ренданга, который обещает выполнить работу для нас в обмен на бакшиш в размере (он не постеснялся назвать сумму) двадцати тысяч фунтов. Могу ли я вести переговоры на подобных условиях? Если пришлете телеграмму: «Согласен с темой предложенной статьи», – назначу новую встречу с ним. Если текст будет: «Не советую торопиться с репортажем», – я прекращу контакты. Сообщите моей матери, что со мной все в порядке и скоро она получит подробное письмо».

– Вот, – сказал он, подавая надписанный и заклеенный конверт Ранге. – Могу я попросить вас купить для письма марку и отправить так, чтобы оно попало на завтрашний самолет?

– Сделаем все в лучшем виде, – ответил юноша.

Наблюдая за их уходом, Уилл почувствовал укол совести. До чего же милые молодые люди! А он, объединившись с мистером Баху и неотвратимыми силами истории, строил заговор, чтобы полностью разрушить их жизнь. Оставалось утешаться мыслью, что если бы это сделал не он, то кто-нибудь другой. И даже если Джо Альдегид получит свою концессию, они все еще смогут продолжать заниматься любовью так, как привыкли. Или уже не смогут?

От двери маленькая медсестра повернулась к нему с последними указаниями.

– Сейчас никакого чтения! – Она строго помахала пальчиком. – Ложитесь спать.

– Я никогда не сплю днем, – уведомил ее Уилл с чувством какого-то извращенного удовлетворения.

Глава седьмая

Он действительно никогда не мог заставить себя спать днем, но когда в следующий раз посмотрел на часы, было уже двадцать пять минут пятого, а он ощущал себя чудесным образом отдохнувшим и бодрым. Он взял «Заметки о том, Что есть Что» и возобновил прерванное чтение.

Дай же нам Подлинную Веру на каждый день и избави нас, милостивый Боже, от простой веры, иначе именуемой Доверчивостью.

До этого места он добрался утром. Теперь предстоял следующий раздел – пятый.

Я, кем я себя считаю, и тот, кем я являюсь в действительности, – это, другими словами, печаль и конец печали. Одну треть – приблизительно – печали, которую я испытываю как тот, кем себя считаю, нужно покорно выносить, приняв ее неизбежность. Это печаль, изначально продиктованная в качестве одного из условий существования человека, цена, которую мы платим за то, что представляем собой разумные и осознающие себя организмы, рвущиеся к освобождению, но вынужденные подчиняться законам природы и продолжать свой марш сквозь необратимое время, через мир, полностью равнодушный к нашему существованию, к старческой немощи и неизбежной смерти. Остальные две трети всех печалей мы придумываем сами, а потому во вселенском масштабе они совершенно лишены оснований.

Уилл перевернул страницу. Листок бумаги выпал при этом из книжки и спланировал на постель. Он поднял его и осмотрел. Пятнадцать строчек четким убористым почерком, а в самом низу страницы инициалы: С. М. Явно не частное письмо. Стихи, а значит, нечто, принадлежащее всем. И он прочитал:

Где-то между молчаньем угрюмым и воскресными Проповедями кальвинистов об Иисусе (да поможет нам Бог!). Где-то между увиденным мной и услышанным, Средь речей, что ведут себе счет в замусоленных И измятых купюрах ничего не значащих слов. Где-то между первой звездой и камнями, под которыми прячутся ящерицы, Мотыльки роятся над тенями бывших цветов. Где-то там есть то чистое место, где я – больше не я, но отчетливо помню Нашу полную мудрости первую ночь, что осталась на том берегу. А под ветра порывами вспоминаю ночь другую: холодную и беспросветную, Ночь бессонную, вдовью и одинокую, когда только лишь Смерть возлежала Рядом с телом моим в темноте… Все мое, все мое. Но я – больше не я! И в том месте чистейшем между мыслью и тишиной Вижу всех, кого потеряла, и они представляются мне как светящиеся генцианы, Средь зеленой альпийской травы раскрывающие синь лепестков.

«Светящиеся генцианы», – повторил Уилл про себя и вспомнил летние каникулы в Швейцарии, когда ему было двенадцать. Вспомнил расположенный высоко над Гриндельвальдом луг с его незнакомыми цветами, чудесными неанглийскими бабочками, вспомнил темно-синее небо, яркое солнце и огромные, сверкающие снегом вершины гор по другую сторону долины. А у его отца для всего этого нашлось только банальное сравнение. «Похоже на рекламу молочного шоколада «Нестле», – сказал он. – И даже не настоящего шоколада, – добавил с гримасой недовольства, – а всего лишь молочного». После чего последовал иронический комментарий по поводу акварели, которую рисовала его мама – так плохо (бедняжка!), но с такой любовью и с заботливой тщательностью. «А это реклама молочного шоколада, которую фирма «Нестле» отвергла». А затем настал его черед. «Вместо того чтобы болтаться тут, раззявив рот как деревенский дурачок, почему бы не заняться для разнообразия чем-то полезным? К примеру, поработать над своей немецкой грамматикой». И, запустив руку в рюкзак, он отыскал среди сваренных вкрутую яиц и сандвичей ненавистную тонкую книжку в коричневой мягкой обложке. До чего же жалкий человек! Но если Сузила была права, после всех прошедших лет нужно было даже его суметь увидеть одной из светящихся генциан. Уилл снова перечитал последнюю строчку стихотворения: «…раскрывающие синь лепестков».

– Так-так… – раздался знакомый голос.

Он повернулся к двери.

– Помяни черта… – сказал он. – Или, точнее, прочитай написанное чертом.

И он поднял листок, чтобы она смогла рассмотреть его.

Сузила бросила лишь беглый взгляд.

– А, вы об этом, – сказала она. – Как жаль, что благих намерений недостаточно, чтобы писать хорошие стихи.

Она вздохнула и покачала головой.

– Я старался вообразить своего отца в виде генцианы, – произнес он. – Но постоянно лезет в голову образ большой кучи дерьма.

– Даже кучу дерьма, – заверила она его, – можно увидеть генцианой.

– Но только, если я правильно понял, в том чистом месте между мыслью и молчанием?

Сузила кивнула.

– Как туда попасть?

– Туда не надо попадать. Оно само приходит к тебе. Или, если разобраться, оно уже здесь.

– Вы как маленькая Радха, – почти пожаловался он. – Обе попугаями повторяете то, о чем писал Старый Раджа в самом начале своей книги.

– Если мы повторяем его слова, – заметила она, – то лишь потому, что в них заключена истина. Не повторяя их, мы бы проходили мимо реальных фактов.

– Фактов чьей реальности? – спросил он. – Уж точно не моей.

– Не в данный момент, – согласилась она. – Но если бы вы проделали то, что рекомендует проделать Старый Раджа, она могла бы оказаться и вашей тоже.

– А у вас самой были проблемы с родителями? – спросил он, немного помолчав. – Или вы всегда могли увидеть кучку говна в виде цветов?

– Не в нежном возрасте, – ответила она. – Дети по необходимости манихейские дуалисты. Это цена, которую мы все вынуждены платить за основные навыки существования в виде обычных людей. Видеть дерьмо как генцианы или скорее видеть цветы и дерьмо как Генцианы с большой буквы – такая способность приходит с годами после длительной учебы.

– Так как же вы обходились со своими родителями? Просто усмехались и выносили невыносимое? Или ваши отец и мать были людьми сносными?

– Сносными по отдельности, – сказала она. – Особенно отец. Но совершенно невыносимыми вместе – прежде всего потому, что не могли выносить друг друга. Энергичная, веселая, открытая по натуре мама вышла замуж за настолько законченного интроверта, что все время действовала ему на нервы. Даже, как я подозреваю, в постели. Она никогда не прекращала стремиться к общению, а он не пытался даже начинать. В результате он считал ее неискренней пустышкой, а она называла его человеком бессердечным, высокомерным и лишенным нормальных человеческих чувств.

– А я-то уже подумал, что вы здесь мудрее нас и не попадаетесь в такого рода ловушки.

– Мы учимся быть мудрее, – сказала она. – Девочкам и мальчикам читают специальные лекции, объясняющие, чего им ожидать от людей с совершенно иной, чем у них самих, психикой, с другим типом темперамента. К сожалению, порой выясняется, что эти лекции не всегда дают нужный эффект. Не говоря уже о тех особых случаях, когда психологическая пропасть между людьми слишком широка, чтобы перебросить через нее мост. Короче, факт остается фактом: совместная жизнь у моих родителей не сложилась должным образом. Они влюбились друг в друга – бог весть почему. Но стоило им окончательно сблизиться, как она стала постоянно обижаться на его отчужденность, а ее неизменно веселый и общительный нрав доставлял ему только чувство неловкости и неприязни. Причем мои симпатии всегда оставались на стороне отца. И физически, и характером я больше пошла в него и почти нисколько – в маму. Помню, еще маленькой девочкой я буквально вся сжималась от ее избыточной энергии. Она олицетворяла для меня постоянные попытки вторжения в мой внутренний мир. И до сих пор ничего не изменилось.

– Вам приходится часто встречаться с ней?

– Очень редко. У нее есть своя работа, свои друзья. В нашем обществе слово «мать» обозначает лишь функцию. Когда функция положенным образом исполнена, титул как таковой отпадает; бывший ребенок и женщина, которую до поры звали его матерью, выстраивают между собой иного рода отношения. Если они ладят между собой, то видятся часто. В противном случае их пути расходятся. Никто не ожидает от них тесных контактов, и подобные контакты не приравниваются к любви, не считаются чем-то особенно показательным.

– Значит, теперь все хорошо. А как было тогда? Что происходило, когда вы еще оставались ребенком, жившим между двумя людьми, неспособными преодолеть глубокую трещину, разделявшую их? Мне самому отлично знаком конец этой сказки: «И жили они потом долго и несчастливо».

– А я и не сомневаюсь, – сказала Сузила, – что если бы мы родились не на Пале, то жили бы долго и несчастливо. На деле же мы справились, учитывая все обстоятельства, на удивление хорошо.

– Как же вам это удалось?

– А нам не пришлось даже прикладывать усилий: все было сделано за нас. Вы уже прочитали, что писал Старый Раджа об избавлении от двух третей печалей, которые надуманны нами самими и излишни?

Уилл кивнул:

– Я как раз остановился на этом месте, когда вы пришли.

– В старые, но недобрые времена, – продолжала она, – паланские семьи могли быть такими же мелкими сообществами жертв, тиранов и лжецов, какими сейчас по большей части предстают ваши. Более того, дела обстояли так худо, что доктор Эндрю и Раджа-Реформатор поняли необходимость принятия срочных мер в этой сфере. Этика буддизма и примитивный коммунизм сельских общин были искусно использованы в разумных целях, и в течение жизни всего одного поколения система организации семьи в целом претерпела радикальные изменения. – Она на секунду задумалась. – Позвольте пояснить это на моем собственном примере – на примере единственного ребенка двух людей, которые не могли понять друг друга и постоянно сердились, если не открыто ссорились между собой. В давние годы маленькая девочка, воспитанная в таком окружении, превратилась бы либо в глубоко несчастного человека, либо в бунтаря, либо в отстраненного лицемера и конформиста. При новой системе мне не пришлось пережить излишних моральных страданий: я не стала издерганным невротиком, не была вынуждена постоянно встревать в домашние неурядицы и не замкнулась в себе. Почему? Потому что с того момента, как я научилась ходить, у меня была возможность сбежать.

– Сбежать? – повторил он. – Как это – сбежать? – Звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Возможность ухода из семьи, – снова пояснила она, – лежит в основе новой системы семейных отношений. Как только милый родительский дом становится немилым и даже невыносимым, ребенку не просто разрешено, но и настоятельно рекомендуется – причем за этим стоит солидный вес общественного мнения в его поддержку – перейти в любой другой из своих домов.

– Сколько же домов у ребенка с Палы?