Контрапункт; Гений и богиня

– В таком случае я куплю стилограф! – рассмеялась Люси.

Уолтер смотрел в полной растерянности. Как! Неужели этот шут гороховый?..

– Неблагодарная! – сказал Касберт. – Но мне еще нужно поговорить с Рэмпионом.

И, отвернувшись, он ударил Рэмпиона по плечу и одновременно помахал Мэри рукой.

– Какая ве́черя! – точно чайник на огне, кипел Вилли Уивер. Теперь он повернулся носиком к Люси. – Какое пиршество! Какой… – он на мгновение запнулся, подыскивая полноценное, выразительное слово, – какой афинский размах! Какая более чем платоновская оргия!

– А что такое афинский размах? – спросила Люси.

Вилли сел и принялся объяснять:

– Видите ли, я хотел противопоставить афинский размах нашей буржуазной и пекснифовской узости…

– Почему вы не позволяете мне напечатать что-нибудь из ваших вещей? – вкрадчиво осведомился Касберт.

Рэмпион неприязненно оглядел его.

– Вы думаете, я добиваюсь чести, чтобы мои книги продавались на развале?

– Они будут в хорошей компании, – сказал Спэндрелл. – Творения Аристотеля…

Касберт громогласно запротестовал.

– Сравните выдающегося англичанина эпохи Виктории с выдающимся греком эпохи Перикла, – сказал Вилли Уивер. Он улыбался, он был доволен собой и растекался в красноречии.

На Питера Слайпа бургундское оказывало угнетающее, а не возбуждающее действие. Вино только усиливало свойственную ему тусклую меланхолию.

– А как Беатриса? – спросил он Уолтера. – Беатриса Гилрэй? – Он икнул и сделал вид, что это кашель. – Вы, наверно, часто видитесь с ней теперь, когда она работает в «Литературном мире»?

Уолтер виделся с ней три раза в неделю и всегда находил ее в добром здравии.

– Когда увидите, передайте ей от меня привет, – сказал Слайп.

– Громогласные борборигмы неудобоваримого Карлейля! – продекламировал Вилли Уивер и сияющим взглядом посмотрел сквозь очки. «Трудно было бы найти mot более восхитительно juste»[22], – подумал он с удовлетворением. Он слегка кашлянул, как он делал всегда после своих наиболее удачных изречений. В переводе на обычный язык это покашливание означало: «Я должен был бы смеяться, я должен был бы аплодировать, но мне не позволяет скромность».

– Громогласные – что? – спросила Люси. – Не забывайте, что я очень необразованна.

– О, простодушный щебет лиры! – сказал Вилли. – Разрешите налить себе еще этого благородного напитка. «Румяная Ип-покрена».

– Она обошлась со мной ужасно, совершенно ужасно, – жаловался Питер Слайп. – Но пусть она не думает, что я на нее в обиде.

Вилли Уивер причмокнул над стаканом бренди.

– «Лишь сыны Сиона знают твердь блаженства, влагу счастья», – переврал он цитату и снова самодовольно кашлянул.

– Все несчастья Касберта, – говорил Спэндрелл, – в том, что он никак не может уловить разницу между искусством и порнографией.

– Конечно, – продолжал Питер Слайп, – она имеет полное право делать все, что угодно, в собственном доме. Но выгонять меня без всякого предупреждения!..

В другое время Уолтер с наслаждением выслушал бы слайповскую версию этой занятной истории. Но сейчас он не мог отнестись к ней с должным вниманием, потому что рядом сидела Люси.

– Иногда мне кажется, что в Викторианскую эпоху жить было гораздо интереснее, чем теперь, – говорила она. – Чем больше запретов, тем интереснее жить. Если вы хотите посмотреть на людей, которые испытывают истинное наслаждение от пьянства, поезжайте в Америку. В Викторианской Англии во всех областях царил сухой закон. Например, девятнадцатый параграф о любви. Они нарушали его с таким же энтузиазмом, с каким американцы напиваются. Боюсь, что я не очень верю в «афинский размах» – во всяком случае, если вы его видите здесь.

– Вы предпочитаете Пекснифа Алкивиаду, – заключил Вилли Уивер.

Люси пожала плечами.

– Мне никогда не приходилось иметь дело с Пекснифом.

– Скажите, – говорил Питер Слайп, – вас когда-нибудь щипала гусыня?

– Меня – что? – Уолтер вновь переключил внимание на Слайпа.

– Щипала гусыня?

– Насколько я помню, никогда.

– Это очень неприятное ощущение. – Слайп потыкал в воздух указательным пальцем, потемневшим от табака. – Беатриса именно такая. Она щиплется; она любит щипаться. В то же время она очень добра. Но она желает быть доброй обязательно по-своему, а если вам не нравится, она вас щиплет. Она и щиплет-то из добрых чувств – так, по крайней мере, всегда казалось мне. Я не возражал. Но почему она вышвырнула меня из дому, словно я какой-нибудь преступник? А сейчас так трудно найти квартиру! Мне пришлось три недели жить в пансионе. Как там кормили!.. – Он весь передернулся.

Уолтер не мог удержаться от улыбки.

– Она, вероятно, спешила водворить на ваше место Барлепа.

– Но к чему такая спешка?

– Когда на смену старой любви приходит новая…

– Но какое отношение имеет к Беатрисе любовь? – спросил Слайп.

– Огромное, – вмешался Вилли Уивер. – Колоссальное! Перезрелые девы всегда самые страстные.

– Но у нее за всю жизнь не было ни одной любовной связи.

– Поэтому-то она такая неистовая, – торжествующе заключил Вилли. – Предохранительный клапан закрыт слишком плотно. Жена уверяет, что белье она носит такое, что хоть самой Фрине впору. Это угрожающий симптом.

– Может быть, она просто любит хорошо одеваться? – предположила Люси.

Вилли Уивер покачал головой. Это предположение казалось ему слишком простым.

– Подсознание этой женщины подобно черной пропасти. – На мгновение Вилли замолчал. – На дне которой копошатся жабы, – заключил он и скромно кашлянул, поздравляя себя с очередным достижением.

Беатриса Гилрэй чинила розовую шелковую кофточку. Ей было тридцать пять лет, но она казалась моложе; вернее сказать, она казалась женщиной без возраста. Кожа у нее была чистая и свежая. Блестящие глаза смотрели из неглубоких, без единой морщинки орбит. Ее лицо нельзя было назвать некрасивым, но было что-то комическое в форме ее вздернутого носика, что-то немножко нелепое в ее глазах, похожих на яркие бусинки, в ее пухлых губах и круглом, вызывающем подбородке. Но смеяться с ней было так же легко, как над ней: рот у нее был веселый, а выражение круглых удивленных глаз было насмешливым и лукаво-любопытным. Она делала стежок за стежком. Часы тикали. Движущееся мгновение, которое, согласно сэру Исааку Ньютону, отделяет бесконечное прошлое от бесконечного будущего, неумолимо продвигалось вперед сквозь измерение времени. Или, если прав Аристотель, какая-то частица возможного ежесекундно становилась действительностью; настоящее стояло неподвижно и втягивало в себя будущее, точно человек, втягивающий в себя бесконечную макаронину. Время от времени Беатриса реализовывала потенциальный зевок. В корзине у камина лежала черная кошка; она мурлыкала, ее сосали четверо слепых пегих котят. Стены комнаты были желтые, как первоцвет. На верхней полке книжного шкафа пыль скапливалась на книгах по ассириологии, приобретенных тогда, когда верхний этаж снимал Питер Слайп. На столе лежал раскрытый томик «Мыслей» Паскаля с карандашными пометками Барлепа. Часы продолжали тикать.

Примечания