Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Глава восьмая

Две гуляющие особы. – Эта хозяйка платка. – Отчаяние всадника. – Прелестная сострадательница.

Хотя воздух был довольно прохладен, но погода была столь прекрасна, что позволяла сопровождать охотников в откидной карете, особенно этим дамам, так тепло укутанным, занимающим этот великолепный экипаж, описываемый нами.

Их было только две; они были укутаны в бархатные шубы густого меха, и лица их были покрыты кружевными вуалями. Хотя они обе казались молодыми, но та, которая занимала место по правую сторону, без сомнения, была старшая из них, это более чувствовалось, чем виднелось. Истинная и невинная молодость выказывается всегда тысячью разными мелочами, которым ни искусство, ни кокетство не в силах помочь, не смотря на все старания.

Разговор их казался очень оживленным и касался, по-видимому, интересного предмета, но дама, сидящая с правой стороны, вела именно эту беседу, подруга же её, более спокойной наружности, ограничивалась только ответами.

Несмотря на всё своё оживление, она приостановилась с видом удивления, заметив элегантного кавалера на перекрёстке, который, в противоположность всему обществу, казалось, собирался обратиться спиной ко всему королевскому поезду, вследствие чего очутился вдруг перед ними, как будто делая нарочно все эти эволюции.

С той и другой стороны выразилось минутное удивление, но, как благовоспитанный дворянин, он поклонился двум прогуливающимся дамам самым любезным образом и приостановил свою лошадь, чтоб дать свободный проезд их экипажу.

Так как они ехали очень тихо, то они могли обменяться вполголоса следующими словами:

– Кто такой?… – спросила дама, сидящая с правой стороны у своей соседки.

– Господин де Кётлогон, жених Марии де Фонтанж, – было ей отвечено.

Прекрасная дама вздрогнула, как будто это объяснение имело для неё какой-нибудь особый интерес.

Странная улыбка пробежала по её милым чертам, немного пасмурным до этого.

– Милостивый Государь!.. Позвольте?.. – сказала она, приглашая к себе молодого человека и голосом и жестом руки. Он вновь сделал быстрый поворот на своей лошади и подскакал к карете, держа шляпу в руке. Здесь-то ясно выказалась его чрезвычайная бледность и поразила собою прелестных дам. Однако, одна из них, а именно первая, казалось, очень желала его удержать и рассматривала его с необыкновенным вниманием.

– Разве охотники поехали не по этому направлению?.. Мне казалось, по доходившему до нас эхо, что они проехали здесь и отправились по долине Принцев.

– Действительно так, сударыня.

– Но, значит, вы не принадлежите к охоте, так как вы едете к ней спиной.

Губы моряка отвечали с легким содроганием:

– Я более в ней не участвую, сударыня.

На лицах обеих дам выразилось сильное удивление.

– Может быть, с нашей стороны будет нескромно попросить вас проводить нас несколько шагов, чтоб вывести нас на настоящую дорогу.

Младшая жестом подтвердила эту просьбу, и Ален, находясь между двух огней, счел себя обязанным хотя на время отогнать от себя свои тяжёлые мысли и придать своему лицу на сколько только возможно приятное и довольное выражение.

– Я готов к вашим услугам, сударыня, – сказал он, – и очень счастлив, что могу служить вам.

Сказав это, он направил свою лошадь рядом с каретой, и поехал по правой стороне, то есть около старшей и более любопытной из двух, она же, казалось, проявляла более интереса к его особе.

– Я не очень скромна, – сказала она, – как будто она его хотела заставить говорить о его собственных делах, – хотя вы думаете и не желаете более участвовать в охоте, но я видела вас на завтраке в Марли?…

– И, – прибавила живо дама, сидящая с левой стороны, – при последнем приеме в Версале.

– Действительно я там был, сударыня, но, как всякий вновь приезжий, я был так ослеплен и смущён всем виденным, что только любовался всеми, не заметя никого в частности, что, конечно, лишило меня счастья заметить вас.

– Не дурно, молодой, человек, – сказала с усмешкой старшая дама. – Но вам не нужно извиняться. Все знали, что вас привлекло на этот прием, и причина была вполне законна Разве вы не желали именно приблизиться к девице Фонтанж, вашей невесте, если только мне верно было передано?

Густое облако вновь покрыло чело молодого человека, и его бледность, немного было исчезнувшая перед тем, вновь выступила с большей ещё силой.

– Прошу вас извинить меня сударыня, – сказал он, – вот верная ваша дорога; доехав до конца этой длинной аллеи вы увидите охоту, или найдете кого-нибудь более сведующего указать вам её.

– Как, сударь, вскрикнула дама, вы отказываетесь быть моим кавалером!..

– К сожалению, сударыня, но те причины, которые принудили меня оставить охоту, когда я имел. честь встретиться с вами, требуют…

– Боже мой, при виде вашей бледности можно предположить, что вы больны? Вы страдаете?

– Очень сильно, сударыня.

– Я понимаю, внезапная боль.

– Это верно; я чувствую себя совсем дурно.

– Сойдите тогда с лошади, и займите место вот здесь против нас, в карете.

– Очень вам благодарен, но…

– Это значит, вы отказываетесь?

– Я не могу сопровождать вас, куда вы едете!

– Вы говорите довольно загадочно; или, извините мою нескромность, моя подруга, – сказала она, указывая на свою собеседницу, – скажет вам, что мое звание и мое положение иногда дают мне на то право. С вами случилось несчастие или какое-нибудь горе во время этой веселой поездки? Увы! у кого нет своего горя?

В это время подул лёгкий, но свежий ветерок, и прекрасная собеседница закашлялась, при чём она должна была вынуть из муфты платок, который и приложила ко рту.

Это дуновение долетело также и до Алена и обдало его запахом духов, которыми был пропитан батистовый платок.

Он вздрогнул и невольно бросил взгляд на даму, который проник даже сквозь её вуаль.

Он узнал запах платка, найденного им ночью у церкви Св. Якова.

Самый странный случай поставил его в одну из самых критических минут его жизни, в присутствие таинственной женщины, на которую ему указал его старый нищий.

Но теперь, находясь в каком-то жгучем лихорадочном положении, он не думал более о возвращении обратно, а желал только наверное узнать, с кем он имел дело. Во всяком случае это был кто-нибудь из хорошо знающих придворные дела.

– Господин Кётлогон, – сказала она, – вы напрасно вооружаетесь скромностью, вы приехали из Дюнкерка по двум причинам… обе они очень похвальны.

– Я вас не хорошо понимаю, сударыня…

– Разве не для того, чтоб быть вместе и видеться с своей невестой, а также требовать награды за свою храбрость в последнем походе?..

Он тихо и отрицательно покачал своей выразительной головой.

– Но, милостивый государь, – вмешалась живо младшая из дам, – Мария Фонтанж всё может сделать для вашего повышения.

– Mademoiselle Бовё права, молодой человек, ваша невеста может всё, после той милости, которая была ей оказана сегодня только королем на привале в Марли.

Значит, молодая особа, сидящая в карете, была девица Бовё, – но кто же была эта дама?

– Ко всему этому, – продолжала эта последняя, заметив сильную дрожь, пробегавшую по нему всякий раз, когда упоминалось имя его невесты, – в случае недостаточности слов девицы Фонтанж, я буду счастлива воспользоваться для такого любезного человека, как вы, своим влиянием, которое я ещё сохраняю. С нынешнего же дня я желаю говорить о вас с королем.

– Обо мне, сударыня! – вскричал он в ужасе.

– А отчего же нет? Кто же более вас этого достоин?

– Воздержитесь от этого и для себя, и для меня.

– Отчего это?…

– Потому что вы подвергнете опасности, без малейшей для меня пользы, то влияние, которым вы пользуетесь.

– Я… – маркиза Монтеспан!

– Госпожа Монтеспан! – повторил он с удвоенным изумлением и душевной тоской.

– Разве я вас пугаю?

– Нет, маркиза… но меня страшит моя судьба.

– Прошу вас, перестаньте говорить загадками, я подала вам пример откровенности. Что могло произойти со вчерашнего дня между вами, вашей невестой и королем?

– Я вам буду отвечать, так как вы меня спрашиваете. Я стоял у этого перекрестка, на том самом месте, где вы меня встретили, менее получаса тому назад, как вдруг мимо меня проехали две особы, один кавалер и амазонка.

– Ах! да, – сказала маркиза с язвительным выражением, – король и девица Фонтанж!.. Ах! вы там были!.. Я начинаю понимать.

– Не знаю, подстрекаемый каким то демоном или наверное сходя с ума, я сделал движение, чтобы приблизиться к ним, и помешал таким образом их весьма дружескому разговору.

– Доканчивайте! Доканчивайте!

– Девица Фонтанж пришпорила свою лошадь и отвернулась, чтоб меня не видать, а король бросил на меня такой взгляд и сказал такое слово, которого я никогда не забуду. О! оскорбление!.. и мне!.. – пробормотал он с стиснутыми зубами и с сжатыми кулаками.

– Несчастный! – вскричала маркиза. – Молчите!

– О! не бойтесь ничего, сударыня, так как я ведь их не раздавил на месте, то все кончено. Небу было угодно, или оно дозволило, чтоб мое отчаяние превзошло мой гнев.

– Бедный молодой человек!.. – сказала вполголоса девица Бовё, бросая на него трогательный взгляд.

– Я понимаю эти вещи! – сказала маркиза. – Гей! что такое?

– Это сбор.

Охота приближалась к концу, олень застигнутый при выходе из болота, вернулся на свои первые следы, чтоб спуститься именно в полукруге аллеи, по которой проезжали наши три особы в пятидесяти шагах от них. Скакала толпа охотников, свора собак так ревела, что заглушала даже эхо, трубы били сбор.

– Я расстаюсь с вами, сударыни, – сказал Ален.

– Одну минуту только, – сказала маркиза; – посмотрите же туда! Наступил конец драмы.

Обер-егермейстер подавал королю нож, чтоб нанести последний удар побежденному оленю и сдерживаемому в одно время и собаками и охотниками.

Один из последних отрезал ногу животного и подал её королю.

В продолжении какой-нибудь минуты продолжалось возбужденное в высшей степени внимание и ожидание среди этого сборища придворных, одержимых каким-то фанатизмом до всего того, что касается этикета, и всегда беспокоящихся о том, куда дует ветер.

Кому Людовик XIV преподнесет этот трофей? Если бы тут присутствовала королева, он принадлежал бы ей по праву. Но в отсутствии королевы, уже давно удаленной от всех этих весёлых празднеств, кто будет отличён этим безмолвным почтением, кто имеет такую же власть, как королева над монархом? Все, обладающие хорошим зрением, тотчас заметили приближавшийся экипаж маркизы. Осмелился ли Людовик XIV в первый раз, лишить её отличия, к которому он сам её приучил?

Он решил вопрос, не выказав ни малейшего колебания.

По его приказанию, обер-егермейстер, преклонив одно колено, подал ногу пойманного оленя Марии Фонтанж, которая, обезумев от гордости, едва не упала в обморок.

– Ах! государь мой, – сказала она, опираясь на его руку, которую он ей предложил, – вы меня ослепляете счастьем.

И весь двор преклонился, дрожа от восхищения, преклоняясь перед той, которую милость короля официально посвятила в его фаворитки.

Экипаж г-жи Монтеспан и лошадь Алена стояли довольно близко и на довольно возвышенном месте, так что от их взора и слуха не скрылось ни одной подробности всего происшедшего, а также они хорошо могли угадать, по изумлению лиц, слова, которыми обменивались придворные.

– О стыд!.. – пробормотал честный бретонец.

– Молодой человек, – сказала ему маркиза, – вы были правы, что не положились на мое влияние, я его считаю окончательно в упадке… Но терпение… я сильнее, чем это воображают… А что касается до вас, то вы теряете невесту, это правда, но у вас остаётся союзница.

– Увы! сударыня, ни вы, ни кто другой, не в состоянии более мне помочь, мне ничего более не остается.

– Что вы! А месть?

Сказав это слово и сопровождая его каким-то неумолимым выражением, она приказала своему кучеру присоединиться к охоте.

Что касается Алена, то он уже обернулся назад и на этот раз безотлагательно возвращался в Париж в лихорадочном состоянии, смешанном с бредом.

Глава девятая

Отчаяние от любви. – Мари-Ноэль сближается с нищим. – Рассказ последнего. – Разбойник, но преданный. – Выздоровление.

Ален вернулся к себе домой каким-то чудом, и инстинкт его лошади способствовал тому более, нежели он.

Его денщик и его же молочный брат, Мари-Ноэль Кермарик, испуганный его положением, употребил все усилия, чтобы уложить его в постель; он сопротивлялся и хотел немедленно ехать в Дюнкерк.

Ночью у него обнаружилось расстройство мозгов; не доставало всех людей гостиницы для того, чтоб его удержать: у него была только одна постоянная мысль – броситься через окно.

Призвали трех врачей, но болезнь его была настолько очевидна, что, по редкому согласию, все они её единодушно признали, – только каждый предписал совершенно противоположное лечение.

Бедному Мари-Ноэлю также в свою очередь угрожала опасность сойти с ума, но вдруг прибытие Шарля Севинье пришло ему на помощь. Он расположился у изголовья Алена и сменялся там с Генрихом Ротелином; оба они проводили здесь всё своё свободное от службы время.

Болезнь была очень опасна, она была именно та самая, от которой, как свидетельствуют врачи, умирают чаще всего в том возрасте, в котором находился наш герой. Но было решено, что он её перенесет.

Однако это не было делом одного дня, а также не одной только недели. Припадок был так силён что даже сама крепость его телосложения придавала более опасности, нежели это было бы с темпераментом менее сильным и менее энергичным, а когда наконец врач, которого преимущественно избрали из трех прежде приглашенных, объявил, что он находится вне опасности, бред ещё не совсем прекратился.

Начали серьезно бояться, что будет труднее вылечить его голову, чем его тело, и доктор, успокоившись на счет второго, не осмеливался точно высказаться о первой. Этот благородный и великодушный ум так жестоко страдал.

Мари-Ноэль Кермарик не мог утешиться, и, конечно, если бы на него посмотреть и его послушать, то минутами казалось, что он был одержимым той же болезнью мозга, как и его господин. Самый прекрасный день в его жизни был именно тот, когда Ален, пробудившись от чрезвычайно продолжительного сна, на пятнадцатый день своей болезни, открыл медленно веки и, увидав перед собой денщика, устремил на него свои спокойные глаза, немного удивленные, а за тем, улыбаясь, сказал:

– А, это ты, Мари-Ноэль… Ах! как я хорошо спал, и я бредил… Я был очень болен, не правда ли?

Добрый малый прослезился от радости, что к его молочному брату снова вернулся рассудок!

Он поспешил разгласить эту новость по всей гостинице и в одно мгновение побежал в Церковь Св. Евстафия, чтоб поставить свечу перед нишей одного святого из Бретони, которого он тут приметил.

Возвращаясь оттуда в самом радостном расположении духа, он заметил бродящего вдоль домов, по направлению к гостинице, нищего, с большой седой бородой, уже знакомого ему, потому что он аккуратно через день приходил не для того, чтоб просить милостыню, но чтоб осведомляться о состоянии больного. Прислуга и сам он сначала очень этому удивились, но впоследствии поняли, что это был, как он сам это говорил, несчастный нищий, которому моряк всегда подавал милостыню при встрече, а по этому он и интересовался с большей или меньшей бескорыстностью о своем благодетеле.

Открытое и добродушное лицо матроса дышало таким самодовольствием, что хромой остановил его тотчас же следующими словами:

– Могу биться о заклад, Мари-Ноэль, что вашему барину лучше?

– А! Ей Богу ты пронюхал верно, что пришел сюда! Ты видишь мою радость… Надо, чтоб все её понимали! Возьми, это тебе на еду, а также и выпить за выздоровление моего молочного брата!

За тем он ему милостиво бросил в руку монету в двенадцать су.

Удивительное дело! Нищий долго колебался её взять, но наконец был принуждён к этому.

– Значит, он спасён? – спросил он.

– Совершенно, я не говорю, чтоб он был бодр. Но что касается опасности, она уже миновала, если только за ним будет хороший уход и будут его беречь, как я постараюсь это исполнить.

Разговор продолжался бы ещё, если бы Манона, рыжая служанка, не явилась на пороге, со своей веселой миной подавая бретонцу знаки, чтоб он возвратился домой.

Но Мари-Ноэль в свою очередь полюбил этого нищего, принимавшего такое участие в его молочном брате, и строго запретил его прогонять, но напротив велел ему давать точные сведения о состоянии больного. Так что другой раз, недели две спустя, они опять встретились на том же месте, в десяти шагах от гостиницы, – Мари-Ноэль воспользовался присутствием г-на Ротелина близ выздоравливающего, чтобы пойти исполнить некоторые поручения.

– Скажите мне, друг мой, – сказал хромой, – г-н моряк достаточно ли хорошо чувствует себя, и скоро ли его увидят также выходящим на воздух?

– По-видимому, что да, хотя он ещё нуждается в уходе. Ах! как же сильно он был потрясен! Уж он-то поговаривает всё, чтоб взять почтовых и возвратиться в Дюнкерк. Но по несчастью, это ещё невозможно!

– Вы, стало быть, очень желаете отсюда уехать?

– Клянусь св. Анной, если только есть город, который я ненавижу, так это верно ваш Париж, а после вашего Парижа – ваш Версаль. Это целые вертепы лжи и предательства для бедных людей! Разве всё это случилось бы, если бы мы спокойно оставались на берегу св. Людовика!

– Дело в том, что там бы он не встретил того, что он встретил здесь.

– Эту девицу или этих девиц и дам, потому что их должно быть несколько в этом деле, судя по тем словам, которые он высказывал в бреду; вы говорите об этом, не правда ли?

– Очень может быть.

– Э! старина, правда, вы мне сразу понравились, потому что мне кажется, что вы любите моего молочного брата, а мне всегда приятно встретиться с людьми, с которыми я могу говорить о нём; но, в сущности, вы мне никогда не говорили, что за причина, почему вы так о нем беспокоитесь.

– Ба! это по случаю той истории, которую мне рассказали о нём и о той прелестной девице де Фонтанж, которая желает жить по-своему… Ах! бедный кавалер, если бы только от меня зависело помешать ему загореться подобной страстью!

– Вот! посмотрим! – сказал Мари-Ноэль, всё более и более озадаченный согласием идей и антипатий, – А ты, значит, тоже знаешь девицу Фонтанж?

– О! мы, богемцы, искатели и бродяги, чего и кого мы только не знаем! Одно только верно, что никогда я не желал бы встречаться с этой жестокой и гордой особой!

– Не по отношению ли к моему молочному брату?

– И по этому случаю и ещё по другим причинам.

– Разве нельзя этого рассказать?

– А! Боже! напротив того; это даже облегчает меня. Видите ли, Мари-Ноэль, как все это случилось. Никогда не встречалось никого, кто бы был жестокосерднее и презрительнее её к бедному люду. У ней столько гордости в одном только мизинце, сколько красоты во всей её особе; а это далеко немного, так как она чертовски хороша.

– Чертовски, это верное выражение, – подтвердил Мари-Ноэль.

– Так что даже там, в Руерге, где крестьяне ведут тяжелую жизнь, и там она не была милостива, а потому и не была любима. Но ею все восторгались за её лицо, и когда она появлялась, то народ находил удовольствие смотреть на нее и ей кланяться. Вы сейчас увидите, как она их вознаграждала. Однажды она, ехавши верхом, уронила свой хлыстик, тут неподалеку находился крестьянин, который поспешил его поднять и подать ей, держа свою шапку в руках. Вы думаете, может быть, что она сказала ему спасибо, как бы не так? Чтоб какой-нибудь мужик смел дотронуться до предмета, предназначенного её благородной ручке? Она стегнула его изо всей силы по лицу, до крови, и ускакала в галоп.

– Благодарение Богу, – пробормотал бретонец, – что она не сделала что-либо подобное мне!..

– О! она далеко не имела дело с неблагодарным! Крестьянин, получивший этот удар, далеко не был примером кротости, его даже все боялись, и он слыл первым смелым охотником за дичью на чужой земле. Несколько времени спустя, именно в то время, когда ваш барин находился в замке, случается важное дело. Девица пристрастилась к маленькой белой лани, которую ей подарили недавно; это животное было совершенно ручное, точно левретка. Здесь проявлялись восторги и радости изумления. Любимое животное проводило целые дни в обществе, а ночью её оставляли на свободе в маленьком парке, где у неё была своя клетка.

Но вдруг в одно прекрасное утро, нет более маленькой лани! Решетка была взломана, и животное убежало или было уведено. Ну! это наделало шуму. Велели произвести следствие и розыски; девица была в отчаянии и впадала в страшные припадки гнева.

Один из её сторожей, более злобный, но менее осторожный, чем все другие, бедный малый захотел обыскать домишко браконьера, того самого мужика, который получил некогда удар хлыстом от девицы. Он пришел туда именно в то время, когда маленький мальчишка браконьера крутил вертел, на котором жарилась задняя нога животного, которую сторож признал принадлежащей несчастной лани.

– О! постой! постой! это было важное дело!

– Такое важное, что виновный, изменнически захваченный, не будучи в состоянии ничем более защищаться, лишь только ударом ножа в живот сторожа, был схвачен, брошен в темницу замка и осужден на каторгу.

Однако зависело только от одной особы, чтоб этого не случилось, и наверное, даровав ему помилование, бы из него также сделали честного и хорошего человека. Нашелся кто-то, кто и подал ей этот совет и ходатайствовал за виновного. Ходатаем этим был кавалер Кётлогон.

– Это меня совершенно в нем не удивляет.

– Меня также; но он имел дело с женщиной без всякой жалости; она сухими глазами смотрела на рыдания ребенка осужденного на каторгу отца, и она всех оттолкнула от себя, не приняла никаких ходатайств. Таким образом Пьер Кольфа был сослан в Брест, где его послали в кандалах на каторжную работу.

– Что же стало с ребенком? – спросил Мари-Ноэль, заинтересованный этим рассказом.

– Тут-то и выказывается прекрасный характер вашего барина. Не достигнув, не смотря на свою просьбу, помилования отца, он взял к себе маленького его ребенка, он его усыновил, увез с собой и завербовал его юнгой на корабль.