Радуга взаимности

Апрель 1996 г.

Стоял по-летнему жаркий апрель. В школе объявили повсеместный субботник. В коридорах как грибы на опушке, сгорбившись сидели ученики и отмывали линолеум от черных полос, а местами даже и прилипших жвачек. Для всего этого использовалось строго запретное средство, тщательно скрываемое от учителей – канцелярское лезвие. Только им можно было отскрести следы, оставляемые черными подошвами ботинок и каблуками туфель.

Другие подростки мыли стены, пытаясь дотянуться швабрами до потолка. Не особо чистые тряпки слетали с деревянных креплений и так и норовили упасть на голову соседа по уборке. Везде стоял крик, шум и гам вперемежку с недовольными голосами учителей, обнаруживших очередное лезвие и в сотый раз объясняя детям, что лезвие карябает и режет новый линолеум. Учитель уходил, а ученик доставал из бумажной упаковки очередной опасный инструмент и беспрепятственно пользовался им до следующей облавы.

В кабинете химии девочки собирались мыть окна. Мальчики раскручивали деревянные рамы, и в класс врывался свежий апрельский воздух, наполненный легкой дымкой пыльцы ольхи, тополя и орешника.

Девочки забрались на подоконник, по два человека на окно, и приступили к уборке. Олеся решила начать с фрамуги, придвинула парту вплотную к подоконнику и встав на нее, старалась дотянуться до верхней рамы.

Павел Иванович подошел к Олесе, и невольным жестом протянутых рук попытался подстраховать девушку от возможного падения. Но тут же отдернул руки обратно, поняв недопустимость такого по отношению к ученице.

– Олеся, пожалуйста, осторожнее, не вывались в окно, – попросил он, уходя в глубь класса.

– Павел Иванович, а Вы только за Олесю переживаете? – не удержалась от комментариев Ира, кокетливо развернувшись на каблуках и лукаво посмотрев в глаза учителю.

– Ира, за тебя тоже переживаю. Если кто-то из вас свалится в окно, меня в тюрьму посадят. А мне еще сына растить, – невозмутимо ответил Павел, остановив ненужные пересуды.

Олеся про себя улыбнулась и продолжила отмывать окно. Ей не было стыдно, она даже порадовалась, что Ира заподозрила Павла Ивановича в предвзятости и явной пристрастности по отношению к ней. Марина, как всегда, только хмыкнула.

В конце работы учитель, обращаясь ко всему классу, попросил помочь ему проставить печати на экзаменационные листы. Пачка была сантиметров десять толщиной, так что работы с лихвой бы хватило на пять человек, однако печать была всего одна.

– Павел Иванович, я даже знаю, кто Вам поможет, – снова не сдержалась Ира, – Олесь, поможешь же?

– Да, я останусь и поставлю печати, – спокойно ответила Олеся, как будто не поняв намек.

Наташа цыкнула на Иру и тихонько сказала на ушко.

– Если ты не перестанешь подтрунивать, я подумаю, что ты сама влюбилась в ПалИваныча.

– Я? Никогда! – возмущенно и намеренно громко ответила Ира.

– Вот и не выпендривайся. Оставь в покое Олеську.

– Да ладно, я же пошутила.

– Ну-ну.

Девочки подхватили вещи и поспешили по домам. Олеся и Павел Иванович остались в классе вдвоем. Олеся взяла печать, села за первую парту у стены, и как ни в чем не бывало начала шлепать прямоугольные печати с номером школы на верхнюю часть каждого листа. Павел Иванович занял свое место в углу, у окна и с головой ушел в проверку тетрадей. Так они и просидели, ни о чем не разговаривая, погрузившись в работу. Тишину нарушал только ритмичный стук печати.

Олеся любила такие моменты. Сейчас они были вдвоем, внутри одного помещения, дышали одним воздухом и находились в одном энергетическом поле. Приближались длинные летние каникулы, Олеся понимала – впереди долгая разлука, почти три месяца, поэтому сейчас ловила каждый миг, чтобы побыть с Павлом Ивановичем. Было приятно, сладостно-томительно и одновременно спокойно находится рядом с ним, даже не вместе, просто рядом.

За дверью послышались шаги, и в класс вошла учительница физики, Марина Ивановна. Всегда выглядевшая с иголочки, с длинными, красиво накрашенными ногтями, непременно на каблуках-шпильках, она вызывала восторг у старшеклассниц и желание подражать этой непоколебимой уверенности и стилю. С учениками она общалась свободно, не сказать, что всегда справедливо (были у нее свои любимчики), но в целом ученики любили и уважали Марину Ивановну за способность преподнести сложный материал интересно, жизненно, без напускной важности и критики бестолковых детских голов.

– Паша, я смотрю твои тоже закончили уборку. Что-то я устала от их оголтелой суеты. Как в начальных классах учителя работают, не понимаю, там же такой бедлам каждый день!

Марина Ивановна не заметила Олесю, обратив свой взор сразу в дальний угол класса, на Павла Ивановича.

– Да, вот только Олеся мне помогает, остальные разбежались по домам, – кивком указав на девушку ответил Павел Иванович.

Марина Ивановна обернулась.

– Ой, Олеся, извини, я тебе и не заметила. Притаилась как мышка. Ну тогда не буду вам мешать своими разговорами. Зайду попозже, – с хитрецой и легкой доброй ухмылкой произнесла она, направившись к двери.

Олеся заканчивала работу. Передавая готовую стопку Павлу Ивановичу, она почувствовала прикосновение его рук к своим и поняла, что это было не случайно. Он намеренно дотронулся до ее пальцев, однако длилось все это не более двух секунд.

– Большое спасибо, Олеся, ты мне очень помогла.

– Не за что, ПалИваныч.

Она взяла сумку и, попрощавшись, вышла из класса. Ее переполнял восторг и чувство единения с любимым. Ей хотелось остаться и сделать еще что-нибудь, но повода для этого больше не было.

Павел проводил глазами Олесю и упрекнул себя в малодушии. Опять он позволил себе больше, чем того требуют приличия. Придумал историю с печатями, хотя до экзаменов еще почти месяц, сам бы поставил. Он знал, что Олеся отзовется на его просьбу, так и случилось. Вообще он редко когда ошибался. Опыт взрослого человека подсказывал ему возможные варианты развития событий, однако подростковое чувство влюбленности вносило коррективы в его планы. Он хотел поговорить с Олесей, честно признаться во всем и попросить ее забыть такую бесперспективную любовь, для ее же блага. Но не сумел. Не захотел лишать себя удовольствия видеть влюбленные голубые глаза, устремленные на него с неиссякаемым обожанием и преданностью. «Я понял вдруг простую вещь, мне будет трудно с ней проститься…», – в голове Павла сами собой прозвучали слова «Ночной птицы».

Май 1996 г.

Шли последние дни мая. Погода стояла, на удивление, теплая и летняя. Кое-где еще цвела сирень, но ее аромат уже начинал смешиваться с запахом чубушника, по-простому – жасмина. Клумбы пестрили разноцветными бегониями и петуниями, пришедшими на смену тюльпанам. В парке с наступлением сумерек, то тут, то там раздавались соловьиные трели. В долинах вошла в цвет купальница; недалеко от берега, из воды робко показывались стебли желтой кубышки с маленькими, пока еще зелеными, круглыми тугими бутонами.

В городе пахло масляной краской от вновь выкрашенных заборов, свежим, горячим асфальтом и тополиными почками – липкие и смоляные, они прилипали к ботинкам, лапам животных и служили источником постоянной заботы для автомобилистов.

В школах началась экзаменационная пора. Первыми сдавали экзамены восьмые и десятые классы, пока выпускники усиленно готовились к традиционному первоиюньскому сочинению. По утрам в коридорах и классах царило колоссальное эмоциональное напряжение, к обеду сменяемое радостными воплями и возгласами в стиле «ух, пронесло!».

10 «Б» сегодня сдавал химию как промежуточный обязательный предмет для перевода в одиннадцатый класс. Экзамен проходил в их родном кабинете, в составе комиссии, кроме Павла Ивановича, дети увидели два знакомых учителя: биологии и географии. Елена Николаевна была сегодня особенно нарядна, пребывала в прекрасном расположении духа и то и дело что-то шептала Павлу Ивановичу на ушко, так, что наблюдавшая за этим Олеся физически ощущала, как звуковые волны достигают кожи Павла и обжигают его горячим дыханием волнующих слов. Олеся ревновала, Павел красовался. «Кто я такая, чтобы мечтать о нем? Что я могу ему дать? Несмышленая, неопытная малолетка. А она женщина, вон как кокетничает с ним, глядишь, совсем забудет зачем сюда пришла и где находится. Впрочем, не мое это дело».

Олеся пошла отвечать первой, живо и бойко рассказала две темы и вернулась на свое место, не услышав ни одного дополнительного вопроса. Ее мысли были еще на экзамене: «Как хорошо, что попался легкий билет! Один из тех, по которым даже готовиться не нужно, знания были загружены в голову еще во время учебного года и аккуратно разложены по полочкам мозга. Требовалось открыть правильный ящик и вот он, ответ на вопрос готов. В общем, повезло! Зря волновалась. Если бы еще не эта Елена Николаевна… Ух. Что же она так липнет-то к нему? Ха. А сама-то ты хороша. Да уж… Она по крайней мере взрослая женщина и точно знает, чего хочет от мужчины. А он ее не боится, потому что тоже знает, что она взрослая женщина и готова сама отвечать за свои желания и поступки. Все. Достаточно. Пора заканчивать самобичевание».

Олеся собиралась сдать плакат (наглядный материал для ответа, который учитель выдал вместе с вытянутым билетом) и выйти из класса, ожидать результаты экзамена в коридоре. Плакат был большой, формата А0, и никак не хотел аккуратно сворачиваться. Закончив это занятие, Олеся зашла в лаборантскую, собираясь оставить сверток на стеллаже. Ей навстречу вышел учитель. «Как он сюда попал, в классе же был? – удивленно подумала она, наверное прошел, пока я с плакатом возилась».

– Поменьше эмоций. Личных, – учитель отчетливо выделил последнее слово, произнеся его по слогам.

Олеся оторопела. В тишине маленькой комнаты голос прогремел грубо и отчужденно, застал врасплох и перевернул все с ног на голову. Ее как будто ударили пыльным мешком по голове. Вроде и не больно, но ты стоишь весь в пыли, глаза начинают слезиться, тебе хочется чихать и поскорее смыть с себя всю эту грязь.

– Я…я не могу… – ответ был тихим и испуганным.

Олеся настолько сконфузилась, что не могла больше ничего сказать, кроме этих пары слов. Она могла бы все отрицать, притвориться, что не понимает, о чем идет речь, перевести все в шутку или еще каким-нибудь способом сгладить неприятной тон учителя. Но ни малейшей мысли на этот счет у нее не было. Она верила в искренность его хорошего отношения к ней, она доверяла ему и не ждала удара под дых от любимого учителя. По его виду было понятно, что продолжать разговор он не собирался. Олеся еще раз на него посмотрела и медленно вышла из лаборантской.

Неожиданно, сама того не желая, она открыто призналась учителю в своем чувстве. Олеся неоднократно представляла этот разговор в мельчайших деталях, но реальность оказалась совсем не похожей на ее грезы.

Идя домой на ватных ногах, она все прокручивала и прокручивала в голове эти три слова и не могла понять, почему сегодня, что же она такого сделала именно сегодня, ведь и не общались вовсе. Был экзамен, она, как и всегда, хорошо подготовилась, ответила билет. Ничего лишнего не говорила, даже старалась не смотреть на учителя. Не мог же он прочитать ее ревнивые мысли? Какие такие эмоции? Учитель явно был вне себя, она даже не предполагала, что он может быть таким бессердечным.

– Ну что, сдала? – вопрос мамы настиг прямо у порога, – ты почему такая грустная, неужели не сдала? Да не может этого быть. Чтобы ты не сдала химию, кто же, если не ты!

– Мама! – прервала поток фраз Олеся, – у меня все нормально, пять.

– Тебе кто-то что-то сказал, да? О нем? Дочка, на тебе лица нет. Смотри, и глаза красные. Ты что, плакала?

– Я просто очень сильно устала.

Олеся ушла в свою комнату, где еще долго пыталась сдерживать слезы обиды. Потому что даже самому родному и близкому человеку – маме – стыдно было рассказать, как непонятно жесток оказался тот, кого она боготворила. Таким неожиданно-печальным разговором закончился десятый класс, оставив Олесю в недоумении и безутешной тоске по любимому.

Лето 1996 г.

Школа опустела, одни ушли на каникулы, другие готовились к выпускным экзаменам. 10 «Б», сдав все промежуточные экзамены, спокойно отправился отдыхать.

Павел сидел за столом в лаборантской. Из магнитофона чуть слышно пел Никольский: «Веселых красок болтовня, игра волшебного огня. Моя любовь уже не радует меня». Он пребывал в чрезвычайно скверном расположении духа.

«Поменьше эмоций. Личных…» – он все прокручивал в голове эти три слова и искренне сожалел о них. Он даже порывался позвонить Олесе домой и извиниться, но тогда его затея потерпела бы полное фиаско. А сейчас, кто знает, может его план удался?

«Я же хотел как лучше, я хотел, чтобы она возненавидела меня, разочаровалась, чтобы любовь сменилась ненавистью, а потом и вовсе равнодушием…» – Павел никак не мог успокоиться.

«Что я натворил. Как она там?» – он то вставал и ходил по комнате, то собирался бежать в учительскую и звонить Олесе (о мобильных телефонах тогда никто не слышал), то снова садился и клял себя самыми непотребными словами.

Между тем магнитофон продолжал играть:

«А может быть открыть окно и окунуться в мир иной… Где солнечный рисуя свет живет художник и поэт».

Последние слова и аккорды песни привели Павла в дикий, звериный ужас. «А вдруг она не выдержит и… она же подросток… я никогда… никогда себе не прощу, если… Стоп. Нет!» – он жестко оборвал поток панических мыслей, обхватил голову руками, зажмурился и передернулся так, как будто по нему пропустили электрический ток. «Нужно успокоиться, взять себя в руки и все забыть. Наверняка, у нее все хорошо, а я тут напридумывал страшного. Я ей никогда ничего не обещал».

Он закрыл класс и вышел на крыльцо школы. Посмотрел на синее безоблачное небо, на бабочку – редкого иссиня-черного «белого адмирала», случайно залетевшего в их каменный двор-колодец, глубоко вздохнул и отметил про себя: «Лето. Два с половиной месяца отдыха. За это время я точно приду в себя. Все наладится, потому что по-другому быть не может. Она забудет меня, и первого сентября мы посмотрим друг на другу совершенно равнодушными глазами. Невозможное – невозможно. Точка».

В это же время подруги сидели на берегу Москвареки. Был чудесный июньский день, в зарослях красного клевера гудели пчелы, высоко в небе стрижи совершали удивительные пируэты, вода ярко блестела и переливалась в лучах солнца – природа радовалась наступившему лету.

– Я не понимаю, Марин, зачем он мне все это сказал, да еще таким тоном? Чем я его обидела? – Олеся сидела на траве и накручивала на палец тимофеевку.

– А что, собственно, такого страшного он тебе сказал? Чего ты так убиваешься? Две недели прошло уже, забудь.

– Ну как же… Мы с ним никогда не говорили о моем чувстве. Я знала, что он догадывается, но все-таки пока это не высказано, можно считать, что и нет ничего. А тут он с твердой уверенностью заявил, что мои чувства его напрягают. Понимаешь? До этого времени все устраивало, а тут вдруг что-то случилось, и я оказалась не нужна. Взял и пнул ногой, не глядя. Видела бы ты его лицо – каменное, бесстрастное и беспощадное.

– Столько эпитетов! Ирина Степановна была бы счастлива! – Марина вспомнила их учительницу русского языка и литературы.

Не смотря на все старания, Марине так и не удалось получить «пять» за сочинение. «У тебя слишком сухой язык. Нужно употреблять больше наречий и прилагательных, строить сложные предложения не только в устной, но и в письменной речи, – объясняла Ирина Степановна, – тебе предстоит писать выпускное сочинение, старайся, тренируйся, пока есть время».

– На самом деле, – продолжала Марина, ты преувеличиваешь масштаб бедствия. Может он с женой поссорился, а на тебе отыгрался. И вообще… Олесь, он немного не такой, каким ты его себе нарисовала… Он эгоистичен. Гладишь по шерстке – ему приятно, чуть против – уже взъерошился и спину выгнул.

– С чего это ты взяла? – удивилась Олеся.

– А ты вспомни. Вот, например, когда нам поставили шестидневную учебную неделю. Помнишь, как мы спорили, как просили вернуть пятидневку? И что он нам говорил?

– Ну… Видимо, шестидневка было его инициативой, а тут мы взбунтовались, ему не понравилось.

– Вот именно! Ему не понравилось! А то, что целый класс говорил, что это неудобное расписание, ему все равно было. Он хотел быть в школе еще и субботу. Интересно, кстати, почему.

Олеся задумалась: «Да, скандал тогда вышел нешуточный. В субботу нам поставили два урока, один из которых был физкультурой. Конечно, мы не хотели учиться еще и в субботу. Нагрузки были колоссальными, в субботу и воскресенье хотелось хотя бы выспаться. Это минимум. А многие уезжали в пятницу на дачу или еще куда-нибудь. В общем, учебная суббота явно не входила в планы не учеников, не их родителей. В параллельном классе вопрос решился быстро, у классного руководителя тоже была дача, и работать по субботам ей совершенно не хотелось. А мы прямо-таки воевали. Пришлось подключать родителей, чтобы решить вопрос мирным путем».

– Да, было дело… – Олеся сорвала белый пушистый одуванчик и отпустила вертолетики в небо, – и все-таки странно. Это всего лишь один эпизод, а вообще он не такой…

– А как он тебя отчитывал за прогул урока, помнишь? А ты молча слушала. Могла бы, кстати, сказать, что это Вовка-подстрекатель во всем виноват. Все прогуляли, а досталось тогда тебе одной в общем-то…

– Ну… Должен был он показать себя руководителем…

– Ага-ага, альфа-самцом.

– Марин, ты же сама знаешь, не такой он, – Олеся немного обиделась, защищая Павла Ивановича.

– А ты, можно подумать, прям так хорошо его знаешь? Например, какой он дома, какой с друзьями, коллегами? Я не спорю, он прекрасный учитель, но в отношении тебя вел себя неуместно. Разве не видишь? Если бы он не потакал твоей любви, ты бы давно его забыла, а теперь вот сидишь тут с опухшими веками и говоришь, что он не такой. Думаешь не вижу, что плакала? – переживала Марина.

– Ерунда это. Если и правда просто в плохом настроении был, то пройдет, не страшно. Все равно он ко мне хорошо относится, я чувствую. Не может быть человек одновременно и добрым, и жестоким.

– Много ты понимаешь! Дурында ты, Олеська. Вон Сашка Смирнов за тобой ухаживает, обрати на него внимание, гуляли бы вместе. Я с Максом, а ты с Сашкой. А то таскается с нами третьим, не пришей кобыле хвост…

– Не нравится он мне, ты же знаешь. Зачем его обманывать…

– Конечно! Тебе же нравятся старые женатые дядьки, местами еще и вредные! – не унималась Марина.

– Марин, прекрати, и так тошно. Пойдем поплаваем, а? – вкрадчиво спросила Олеся.

– А ничего, что твой любимый ПалИваныч, говорил, что в нашей речке не то что купаться, ноги мочить опасно. Забыла что ли? – подначивала Марина.

– Говорил. Но я живу здесь дольше, чем Павел Иванович, и с детства купаюсь. Как и ты, между прочим. Давай, пошли! Смотри, сколько народу плещется, красотища!

– Ладно, пойдем, хотя вода, наверное, холоднючая. Про Сашу все-таки подумай.

– Подумаю, только, видно, уже в сентябре. Он говорил, что будет на даче, потом в Крым поедет с родителями на две недели, и снова вернется на дачу, картошку копать, – ответила Олеся.

– Вот видишь, парень какой – работящий. В хозяйстве пригодится, – шутила Марина, – романтических писем не шлет?

– Да ну тебя! Но букет красивый на День рождения подарил… Мои первые цветы. А Павел Иванович вообще ничего не сказал, проигнорировал мой праздник… Знал же, не мог не знать.

– Вот и делай выводы. Ладно, пойдем, я готова, – Марина стояла в ярко-красном бикини и ждала Олесю.

Подруги быстро побросали одежду и с удовольствие открыли купальный сезон. Вода действительно была бодрящей, но Олесе такое времяпровождение пошло только на пользу.

На каникулах Олеся много всего передумала, мысли ее были ожидаемы и банальны. Она представляла, как ее любимый сейчас отдыхает где-нибудь вместе с семьей, и про нее не вспоминает, распевала в одиночестве «Огней так много золотых…», всхлипывала на словах «…а я люблю женатого» и всячески истязала свою нервную систему. Ее начали посещать невеселые рассуждения о том, что остался всего лишь год, после которого в ее жизни уже не будет Павла Ивановича. «Как я буду жить? Что я буду делать без него? Зачем буду вставать по утрам?» – ей было тревожно и неспокойно.

«Дура, точно дура. Права Марина. Почему она всегда оказывается права? Нельзя же быть такой наивной. Как ты вообще себе вообразить могла, что он может тобой интересоваться?» – такие мысли, в той или иной форме, преследовали Олесю все лето. А рядом бродили другие мысли: «Я люблю его, я никогда и никого так не любила». Она жила, просыпалась и засыпала с мыслями о нем, он мерещился ей в трамвае, она видела его там, где, руководствуясь здравым смыслом, его быть не могло. Но причем здесь здравый смысл, если шестнадцатилетняя девушка была впервые и по-настоящему влюблена?

Будущее было туманным и непредсказуемым, лето – нерадостным, невеселым. Олеся смотрела мексиканские сериалы, ушла в себя, не хотела выходить на улицу даже за хлебом; читала Толстого и Тургенева, вязала разноцветные ажурные салфеточки и жила ожиданием сентября. Если бы ее в то время показали психотерапевту, то, наверное, диагностировали легкую социофобию и еще что-нибудь тревожно-депрессивное. Но тогда душевные муки за болезнь не считались, а обращение к психотерапевту было чем-то запредельным и нереально-космическим. Как будто слетать на экскурсию на Марс и вернуться к обеду домой.

Много лет спустя, она будет вспоминать это лето и поймет, что именно здесь нужно искать корни ее страха под названием «Я ненавижу лето» – то есть страха одиночества, страха быть отвергнутой и ненужной.

Сейчас в ее жизни была цель – увидеть Павла Ивановича. Именно это заставляло ее каждое утро вставать, радоваться, что наступил очередной день, а значит в календаре обратного отсчета можно было поставить еще один крестик. Хорошо, что у ее мечты были конкретные сроки исполнения – 1 сентября. Или даже последние числа августа – как повезет. Олеся ждала осени вместо того, чтобы от души проживать каждый день и наслаждаться теплым, добрым летом. Без него жизнь ей представлялось пресной, скучной, черно-белой.