Перевернутая карта палача

– Я готов, – губы едва наметили улыбку.

Ул гибко встал, прищурился, мысленно рисуя свой предстоящий путь. Глубоко вдохнул – и канул в палату, как в темный речной омут… Ул гибко уклонялся от развешенных во тьме угроз, перепрыгивал их, подныривал. Вспомнилось: вчера он двигался так же! Он пригибался, прыгал… он вроде бы играл в благородного разбойника, а сам неосознанно миновал ловушки. Он просто не желал верить в реальность небыли, невидали, мрачной загадки! Но второй раз тайное показалось ближе, опаснее – и не рассмотреть его, не признать настоящим, сделалось невозможно.

Кладовую с красками оберегала одна тонкая нитка, пересекающая дверной косяк. Ул перешагнул её и поморщился: так мало внимания золоту! Значит, важно иное? Продолжая размышлять, Ул щепкой вскрыл шкафчик. Сокрушённо вздохнул: за день оказались изъяты для дела или продажи два флакона, еще один стоял в запасе, а после него сразу размещались подмененные склянки с тусклым золотом. Завтра их обнаружили бы. Так быстро! Вернув на место неразбавленную краску, Ул упрятал в платок дешевку, которую сам же и купил для Монза не так давно. Смущенно почесал нос: прав переписчик, от воровской повадки только вред. И от слишком ловких постояльцев иной бы давно избавился… Но Монз человек редкостный, он наказывает, любя… От него наказание – в радость, оно ведь ещё и признание: ты не чужой дому, ты не гость или постоялец, ты – ученик!

Ул шире улыбнулся, упрятал склянки под куртку и покинул кладовую. Снова пришлось вернуться в главный зал, осмотреться и наметить путь к новой цели – к винтовой лестнице. Теперь прыгать и пригибаться Улу приходилось много чаще и гораздо резче. Расположенная в центре зала лестница плотно охранялась тьмою. Самый опытный ловкач, полагал Ул, не смог бы пройти тут, не имей особенного, тайного зрения.

– Ну и пусть я малость… бес, – шепнул Ул и хитро прищурился. – Учителю Монзу оно в пользу? Значит, всё хорошо!

Ступени будто шевелились, оплетенные подобием темной лианы. Тени непрестанно меняли положение, метались, словно созданные пламенем свечи, трепещущей на ветру. И правда: в лицо внятнее и внятнее задувал ветерок… Спину то драл холод, то палил жар. Ощущения чередовались так быстро и хаотично, что сводили с ума. Но Ул добрался до лестницы и стал упрямо взбираться вверх, танцуя на кончиках пальцев и уворачиваясь от опасных теней. Лестница делалась с каждым витком уже, тени – плотнее, ветер – злее. Спина чесалась, пот обильно смачивал рубаху, липнущую к спине…

Вот и коридор, узкий, как воровской лаз. Выше одна площадка, шест и штыри железных ступеней, ведущих в стеклянный фонарь крыши… А в темных недрах лаза притаилась захлопнутым капканом дверь. Перед ней пол – сплошь черный!

– Нет пути… – Ул выдохнул свое огорчение, скривился. Сгорбился на последнем безопасном пятачке пола. – Даже мне – нет!

Осталось лишь прикрыть глаза и положиться на везение. Ведь есть оно в мире! Любая сказочка о ловких ночных людях утверждает: им иной раз леший помогает или лучше того, древний и мудрый призрак какого-нибудь ноба, обиженного при жизни градоправителем. В историях попроще ловкачи сами находят решение, полагаясь не на призраков, а на смекалку и подсказки.

– Цветочный человек, – прошелестело то ли возле уха, то ли глубоко в памяти.

Ул вздрогнул, приподнялся на месте и едва спас голову от удара о низкий потолок! Голос Лии показался внятным, звонким. Он несколько изменился, звучал более взросло… Ул сжался в тугую пружину, вспыхнул ответной улыбкой – и кончики волос зазолотились. Тьма здесь повсюду, но свет – он в самом Уле, он всегда внутри, с того золотого лета, с того полудня, когда волшебная девочка с прозрачными пальцами смогла изменить для Ула весь мир… и его самого тоже изменила, зажгла, будто лампаду…

Свет от кончиков волос наполнился текучим, шелковым серебром. Яркости хватило, чтобы отвоевать у тьмы несколько бликов-пятачков. Не мешкая, Ул прянул вперед, одним движением тронул печать и нащупал на ней трещину. Приметил потайную скважину. Вдох! Пальцы словно из воздуха добыли ключ, который плотно вставился в спрятанную под узором цветка личинку. Замок на диво легко и мягко щелкнул… Не иначе, его открывали часто и не забывали смазывать. Мельком отмечая это, Ул уже тянул на себя ключ, отворяя дверь. Петли едва слышно скрипнули, щель сделалась довольно широка… Ул бросил в комнату взгляд искоса – и сразу щёлкнул замком, запирая и то, что заметилось, и то, что осталось загадкой.

Светлые блики на волосах таяли, теряли силу. Ул отступил к лестнице в последний миг, и сразу тьма коридора сделалась сплошной. Радость угасла, звук дорогого голоса иссяк, со дна души всплыла горечь – новая, незнакомая. Вспоминая голос Лии, Ул насторожился: уж не плакала ли? Точно, она не просто окликала, она звала… Может, ей худо? Душу цапарнуло: а ведь так и не навестила… Он ждал. Он по осени был в Полесье и наведался к дому с золотой птицей. Пустому, темному, нежилому… с того года неизменно было так. Он прямо спросил у Сото и узнал, что баронесса и ее дочь уехали к родне, на север. Далеко… И вроде бы насовсем. У богатых нобов много домов и имений.

– Не время вспоминать, соберись, – одернул себя Ул.

При взгляде из-под самого потолка зал казался темным садом, а витая лестница – стволом дерева. По стволу лозой с гроздьями и сторожевыми усами ползла настороженная тьма. Ул замер, вымеряя свою усталость, готовя тело к предстоящему. Выбрал миг, еще раз проверил опору под пальцами… И взвился в прыжке! Перемахнув перила, Ул стал падать, изгибаясь меж усов тьмы. Короткими касаниями ладоней или стоп о перила лестницы, о мраморные украшения, он замедлял и поправлял движение. Дух захватывало от восторга! Широко улыбаясь и снова сияя серебром волос, Ул спружинил на кончиках пальцев, сложился, припал к полу – без удара, даже без шороха. Рывок, помощь напружиненных ладоней, кувырок через витые тени – и можно колесом катиться по залу… Чем дальше от главной лестницы, тем меньше странностей. Домчавшись до безопасной стены, Ул всем телом впечатался в неё и замер, дав себе отдых.

Лихость так и кипела в крови. Хотелось не уходить сразу, изучить ночную палату. Ул вспомнил сказанное с укоризной Моном «чудовище!»… поколебался, но всё же не смог удержаться от малой шалости. Правда, пообещал себе заглянуть лишь в ближний из залов, где днем работает чиновный люд. Тут, в палате, переписчики так себе, любому далеко до Монза, как ночной бабочке – до луны… Чернильные людишки порой и грамоты не ведают в той мере, чтобы понимать каждое слово, повторяемое по образцу.

Ул приоткрыл дверь, скользнул в тесноту, образуемую шкафами и столиками. Глянул на один лист, на второй. Ничтожные в его понимании указы, кому-то титул, кому-то кус земли. Почерк так себе, узор заглавья убог. Но, вот досада и верх несправедливости: для подобных глупостей тратится наилучшее, неразбавленное золото. Идти дальше стало неинтересно. Ул еще раз осмотрелся. Уже отворачиваясь к двери, отметил ворох одинаковых листов на дальнем столике и высоченную стопку конвертов на полу. Ул подошёл и склонился к недоделанному чиновному письму, с вечера оставленному на подставке, в работе.

«Сим подтверждается, что всякий голубокровый имеет неоспоримое право явиться до пятого дня месяца гроз к градоправителю, дабы подтвердить своё участие в весеннем балу нобов. А ежели не получено им нумерованное приглашение, то надлежит неустойку стребовать с нерадивых чинов, и быть ей не легче десяти сомов золотом. А ежели кто из городских стражей или же прочих людей князя и канцлера умолчит о приглашении, быть ему выпоротым прилюдно…»

– Выпоротым, – широко улыбнулся Ул. Тихонько рассмеялся и добавил: – Десять сомов! Жаль, не дают ещё и коня.

Руки сами сложились в горсть, щупая увесистую плетенку с монетами, за форму и размер именуемую «сом». Более тощую и легкую принято звать щукой… Полновесного сома с монетами, даже и серебряными, Ул ни разу в жизни не видел, в руках не держал. Неужели…

До слухового оконца Ул домчался, едва помня себя. Там отдышался и унял спешку. Зажал язычок сторожевого колокольчика, гибко выполз наружу. Повис на пальцах, слушая ночь. Дождался годного мгновения, упал на мостовую. Чуть промахнулся с приземлением, едва не подвернул ногу, фыркнул раздраженно… и помчался, что есть духу! Яркая, громкая новость распирала легкие, норовя вырваться в крике! Ул изо всех сил зажимал в зубах тайну, полезную другу…

Так Ул и свалился из окна в комнату, скрипя зубами и мыча от возбуждения. Охнул, запоздало сообразив: теперь тут спит Сэн, а он болен…

– Кто тут? – На горле сомкнулся капкан пальцев «больного», сталь сабли зашипела, протираясь об ножны… и затихла. Сэн разжал руку и сник. – Ул? Ты?

Окончательно очнувшись, Сэн сморгнул и зажал ладонью рот, унимая крик боли. Благодарно кивнул, когда Ул помог лечь и укутал одеялом. При этом Сэн щурился в темноте, для него слишком густой, а Ул примечал: ноб видит лучше прочих людей! Иные бы сочли, что комната черна непроницаемо, но приятель разбирает тени и блики, и слабый свет кончиков волос Ула ему внятен… По волосам, пожалуй, и опознал? Или нобским своим чутьем понял, кто на него свалился?

– Десять сомов! – громко прошипел Ул. – Эй, ты что, не знал? А он не сказал. Выпороть! Выпороть падаль!

– А-ай… Эй, не прыгай по мне, больно. А-ай…

Ул рывком ухватил саблю, выдвинул из ножен на ширину ладони, восторженно изучая первый увиденный вблизи боевой клинок. Оставалось лишь гадать, как он днём упустил столь восхитительное открытие? Лезвие отразило блик спрятанной за крышами луны, оно лучилось покоем готовности… Пока рука настоящего хозяина не влепила ловкачу подзатыльник и не задвинула клинок до щелчка.

В коридоре скрипнули половицы. Вздохнула дверь.

– Чудовище дома, – сообщил с порога Монз. Такими словами, по голосу понятно, он себя же успокоил. – Я не ложился. Хочу теперь же узнать то, что было тебе поручено.

– Весенний бал нобов! – громче зашептал Ул, не слушая переписчика. – Сэна не пригласили, ему причитается за обиду десять сомов золотом. Ха! Еще прилюдная порка тому, кто знал и промолчал. Начальнику стражи, да!

– Что за новость? – Монз споткнулся. – Приглашают, прямо всех?

– Голубую кровь, – Ул отдышался и пояснил совсем спокойно.

– Что же они желают приобрести за десять сомов? – насторожился переписчик. – Часто жизнь оценивают дешевле. Утром обдумаю, беда это или возможность. Сэн, отдыхай. Тебе на рассвете идти за розгами, помнишь? Мне уже теперь требуется штук пять. Я пока записываю впрок. Молчи, не смей просить прощения у чудовища, а ровно прощения для него – у меня. Ты покуда мало знаком с его повадкой… Не ведаешь, до чего он опасен в своей бестолковой торопливости. Сам-то вывернется, а нас не вытащит. Лучше розги, чем похороны. Мертвые простят его, но как сам он себя простит, уморив друзей и родню?

– Дядюшка Монз всегда прав, – Ул изобразил уныние, стараясь не перебрать со вздохами. – Сэн, я сильно истоптал тебя? Прям по ожогам, да? Прости.

– Ничего, мне не больно, – соврал Сэн и осторожно, сберегая плечо и спину, отодвинулся к стенке.

В библиотеке Ул сразу вцепился в новенькое перо, добыл из стопки чистый лист бумаги и принялся чертить витую лестницу с незримыми лозами тьмы и сторожевыми усами-ловушками. Затем он потребовал второй лист, где изобразил нутро запечатанной комнаты, как оно почудилось, как поместилось в единственном коротком взгляде… Квадрат пола, паутина по углам, подставка посреди с книгой и чёрная, несуществующая дальняя стена, откуда к дверям тянутся многие нити. Они опасны, они – живые! Готовы схватить всякого замеченного и утянуть во мрак. Ул чертил, сопел, старался… надеялся, что Монз похвалит… скажет с удивлением что-то вроде: «У тебя дар к рисованию, чудовище».

Монз лишь молча следил за испачканной в чернилах рукой и морщился, когда перо царапало лист. Терпел и то, как Ул, слюнявя палец, исправляет кляксы, дорисовывает важное без помощи и помехи письменных принадлежностей.

Когда рассказ и рисунки были готовы, на бумаге осталось мало светлых мест, не заляпанных отпечатками пальцев Ула.

– То есть книга обычная, – еще раз уточнил Монз.

– Да. Я прочёл несколько слов. Там сказано о противоядиях и сильной траве с названием борец… так, кажется. Я глядел искоса, точнее не скажу.

– Книгу подменили, – пробормотал Монз, двинул листки ближе и рассмотрел их у самой свечки. – Целы ли иные, страшно подумать. Если нет, ко мне придут не через год, а раньше. Третий раз спросят… – Переписчик вздохнул, велел принести шерстяной платок и укутал спину. – Ты опасное чудовище, но весьма полезное. Мне следовало узнать нынешнюю новость, пока не поздно. Благодарю. Завтра начну составлять список людей, коим надлежит передать ценные книги из библиотеки.

– То есть плохи наши дела?

– Нет, если любишь странствовать, – кривовато усмехнулся Монз. – Прежде я ценил дорогу. Но старость… впрочем, на юге зима теплее. Отдыхай, честный воришка. Утром выуди хоть какую рыбину. Я не так богат, чтобы телегами покупать язя-невидимку.

– Но…

– К полудню вместе решим, стоит ли Сэну запрашивать десять сомов за обиду. И… не ёрзай. Может статься, у тебя есть дар рисовальщика. Только не зазнайся. В таком деле труд превыше всего. Бесконечный труд души и навык руки, привычка глаза, перо… Всё это, а не задатки и голубая кровь, – Монз быстрым движением погасил свечку, исключив новые вопросы.

Когда Ул приволок на кухню двух почищенных ещё у реки язей, вымылся и сменил рубаху, полдень оказался совсем близок. Гордость так и распирала, хотелось прыгать, хлопать себя по бокам и петушиться во всю. Рыба наилучшая. Новости в ночь добыты ценные. Сэн спасён! И…

– Совсем другие розги, сразу видно, выбирал добросовестный человек, – будто помоями облил тусклый голос переписчика.

– Дядька Монз! За что?

– Спал ли ты ночью, чудовище? Ложился ли? Сэн, иди сюда. В вашем роду частый дар старшего сына – слух чести. Сядь. Теперь пусть он отвечает.

– И зачем я приволок тебя в дом, – надулся Ул.