Ветры земные. Книга 1. Сын заката

Давно это было. В незапамятные времена, когда боги селились совсем близко, еще не отгородившись от людей. На вершинах рослых гор тогда было обычным зрелище радуг и вспышек, обозначающих, по мнению людей, праздники небожителей.

В храмах не поклонялись, не просили о милости. Туда приходили, как мы теперь к приятелям – на посиделки. Поболтать по-соседски, отругать за глупость и неправду в сухой год, вразумить и укорить, если зерно замокло или болезнь косит скот. Порадоваться вместе большому урожаю и сытости, здоровым детишкам. Обдумать правоту того или иного решения.

Само собой, боги – они не похожи на людей теперь и прежде не были таковы. Они не отвечали словами, не включались в споры. Но сказанное искренне, от души, вписывалось в единую книгу бытия и делалось значимым. А когда не удавалось достичь понимания, когда пробегала трещина, разделяя единое и разрывая связи миров, – тогда обращались к сильным средствам.

С твердью общались редко, она непостижима в своей неспешности. У огня советов искали с большой опаской – его лучше не тревожить, вспыльчивый… Довольно часто пели для вод: потому что вода и есть сама память.

Но охотнее и внятнее всего людям отвечал воздух. Он принимал и пение, и воскуривание благовоний, и танец. Пребывая в крайней нужде, люди говорили: «Надо принять в семью гостя, вместе сладится и непосильный путь».

Приглашая ветер, танцевали, вкладывая в движение тела – душу. Срезали прядь волос, произносили клятву и ждали гостя, заранее выбирая имя и отстраивая дом… Потом что-то надломилось, ослабла связь миров. Может, душа у людей подостыла? Кто знает. Уклад жизни переменился, место богов в душе сделалось малым, а место повседневного – главным.

Боги тоже переменились, ведь они хоть и не умирают, но перерождаются. Слои мира разделились, отошли один от другого. Те, кого люди звали через танец, оказались в нелепом положении нежданных, мимохожих странников. Они будто бы застревали на полпути, еще не люди – и уже не ветры…

Нэрриха горько усмехнулся и щелкнул притихшую Зоэ по носу.

– Душа сильнее всякого закона. Знаешь, вот гляжу на тебя и думаю: неумный я. Обвинил плясуний и такого наворотил… а не все виноваты. Только пустотопки. Если бы ждали и звали с наполненным сердцем, все было бы хорошо.

– Ну и дела! То есть ты – прям почти что бог? – шепотом ужаснулась девочка.

– Нет! – сразу отказался нэрриха. – В исходном звучании наше название было короче и проще, нечто вроде «раха». Отрезанная прядь… Малая часть целого, ломоть, неполнота, ходячий вопрос, грива ветра, текущая сквозь пальцы, неуловимая, но все же пойманная, как репей, волосами плясуньи.

– Это точно – сказка? – подозрительно хмыкнула Зоэ. – Ты же есть, ты спас меня. И тот злой, он тоже был взаправду. Все время требовал, чтобы я плясала. Ждал чего-то и лупил. Кормил не досыта: я не справлялась с делом, важным ему.

– Это была сказка, – предположил Ноттэ. – Она соткана из домыслов, в ней нет настоящего и… худшего. Сейчас у слова раха иной смысл, близкий к «сила». Когда-то, может статься, раха черпали для общей пользы. Теперь все стало не сказочно, а подчинено выгоде. Плясуньи готовы наполнить волшбу любой, самой негодной и дешевой, силой. Действуют неумело, пряча гниль души за гомоном восторженной толпы. В умах и душах зрителей созревает ложный, слепой зов. Башня презирает танцующих – но учит их. Нэрриха, носители раха, нужны теперь не для установления промысла божьего, вот еще сказки.

– А зачем?

– По разному… – Ноттэ сам не знал, отчего взялся отвечать, и тем более – вслух. Может, пробовал извиниться перед этой плясуньей за обиды, причиненные иным? – Нас называют клинками воздаяния. Сто двадцать три года назад один из нас вырезал население небольшой долины, тем исключив бунт и угрозу распада страны. Сорок семь лет назад другой нашел и казнил гранда Альдо, весьма опасного человека, имевшего сторонников и влияние в окружении маджестика. Тот Альдо фальшиво благоволил ростовщикам из-за их золота, пытался уничтожить власть короля и окончательно сошел с ума на изготовлении ядов. Двадцать лет назад кто-то разобрался с пиратами, в один сезон очистив от них воды ближних морей.

– Кто-то, – повела бровью Зоэ.

– Надо спросить у капитана, – задумался Бэто.

– Язык отрежу, – нарочито строго пообещал Ноттэ. Немного помолчал и добавил другим тоном, совсем серьезным: – Бэто, мы не спасли девочку. Невозможно в ночном море найти бочку! Если хоть кто-то из команды скажет иное, вам не жить. И ей – тоже. Башня не допускает распространения опасных знаний, даже слухов… Зоэ, мы оставим тебя на острове. Совсем одну. Это трудно, но ты сильная и должна справиться. Я закончу неотложные дела: передам гранду Башни сундук Борхэ и расскажу, что следует. Провожу «Гарду» в новое плаванье. Вот после этого я стану свободен и смогу вернуться на остров. Заберу тебя и тогда все станет хорошо. Обещаю.

– Я справлюсь, – сразу кивнула Зоэ. – Только еды оставьте, ладно? И ты уж поскорее.

– До осени появлюсь, а надежнее срока не дам. Сама понимаешь, лучше назвать длинный, чем вынудить волноваться.

– До осени, – задумчиво повторила Зоэ, глянула на стол и вздохнула. – Впрок бы чего съесть, но уже не могу. Эй, Ноттэ, а мне что, нельзя танцевать? Я не хочу никого силком тянуть в гости. Вот.

– Все, кто пришел в мир, отозвались взрослым плясуньям, – нэрриха нехотя выдал еще одну порцию запрещенного знания. – Танцуй пока что спокойно. Только с ветром поосторожнее, не зови, не играй бессознательно. Кажется, он отмечает тебя и замечает.

– А ты умеешь танцевать? Может, сам бы расстарался и снова фьють – туда, откуда пришел? – Зоэ ткнула пальцем вверх.

– Подобное казалось логичным. Я пробовал. Давно. Но – не получилось «фьють».

– Ха, а вдруг ты пустотоп, – прищурилась Зоэ. – Встань и попляши, я гляну.

– Зоэ, я не твоя кукла, – рассердился Ноттэ.

– Если верить сказке, ты и не человек!

– Пойду сам откушу язык, – тяжело вздохнул Бэто и побрел к двери. Буркнул с порога: – и уши заткну чем понадежнее.

Девочка вывернулась из одеяла, дотянулась до яблока и принялась подбрасывать его на ладони, вышагивая по каюте из угла в угол, огибая стулья и сундуки, хмурясь и упрямо сопя. То есть полагая свое пожелание оставшимся в силе и требующим исполнения.

Ноттэ сидел и молчал, будучи не в состоянии разобраться, что копится в душе – раздражение или удивление. Нельзя и представить, что однажды это милое существо с живой и светлой душой вырастет, выйдет на площадь, шурша монетами в ожерелье, пощелкивая пальцами и напевая. Заранее победно щурясь… Поправит на плечах узорную шаль, вся польза которой – длинные кисти, трепещущие на ветру, переливчатые. Площадь будет во все глаза толпы, гомонящий и затихающей, глядеть на плясунью, охать общим голосом и дышать в такт, и замирать по взмаху руки. Зоэ станет творить волшбу, вырывая из потока ветра свободную прядь, спутывая и превращая всего лишь в жалкую, несчастную куклу. «Попляши!» – прикажет она. И еще один сын ветра окажется обречен служить тому, кто найдет его, ничего не понимающего, новорожденного. Кто обогреет, утешит… и вынудить произнести клятву найма, не поясняя до поры её подлинного смысла.

– Злодей Борхэ твердил, что я хуже змеи и во всем виновата. Он твоего рода. Будь я старше, ты бы сам прибил меня, – топнула ногой Зоэ. – Как будто я виновата, что такой родилась! А я верила тебе.

– Я не убиваю танцующих. Всего лишь дарю им цветы… дарил. Больше не буду, наверное, – выдавил Ноттэ. – Поддельная волшба сама мстит тем, кто солгал. Вместо восхищения они готовы принимать жадность, вместо уважения – зависть, вместо веры – пользу. Они стремятся быть желанными для всех смотрящих, это убивает без моего вмешательства. Я лишь ускоряю неотвратимое. Не допускаю зова в полную силу, когда могу и успеваю.

– Но моя бабушка всю жизнь танцевала. Не было вреда! У нас весь род такой, мы храним рисунок танца и строй души, передаем без ущерба, это важно и хорошо.

– Откуда тебе знать?

– Она однажды сказала, что её бабушка ей сказала, что её папа был тот, кого позвали, – выпалила Зоэ. Гордо подбоченилась, наблюдая недоумение нэрриха. – Ну? Съел? И никакой он был не кукла, раз я – человек, и бабушка человек, и её мама тоже. Вот.

– Борхэ… он знал?

– Не сказал. Но каждый раз лез в мой танец. И все портил.

– Пустотоп?

– А, ты понял!

– Я? Наоборот, запутался. То есть для меня вполне нормально очередной раз выяснить, что правда – еще не истина, что ответ – лишь очередной мираж… – нэрриха усмехнулся. – Значит, я все же твоя кукла. В какой-то мере.

– Как все спутано, – пожаловалась Зоэ, яростно продирая пятерней волосы. – Почему нельзя не думать всякости, а встать и постучать пятками по палубе? Я сразу скажу, шелуха и тьфу – или есть надежда. Еще буду знать, правда ли ты собираешься вернуться на остров и забрать меня. Чтобы дальше – все хорошо.

Ноттэ нехотя кивнул, признавая доводы если не надежными, то самое меньшее допустимыми.

– Ну, чего ты боишься? – возмутилась Зоэ. – Если из нас двоих на ком и есть долг, то, ясное дело, на мне! Ты спас, я обязана тебе жизнью.

Ответить сделалось нечего: глупо и дальше прятать от себя – свой же страх. Так удобно было обвинять плясуний в постигшей беде, наказывать их, не пятная рук. Это оправдывало многие неблаговидные дела прошлого: и грязноватые договоренности с Башней, и умение пользоваться людьми. Вдобавок право на воздаяние сокращало горечь одиночества, превращая его – так казалось еще недавно – в избранность.

Но сегодня день перемен. С ночи пошло все по незнакомой тропке, да так и не меняется к прежнему. Его воспитывал голос полумертвого капитана. Это что, это еще приемлемо. Но наставления и поучения ребенка…

Нэрриха убрал в сторону одеяло, встал, шагнул на свободное пространство. Повел плечами, глядя в серо-карие глаза Зоэ и впервые точно отмечая их цвет. Сделал первое движение, поднимая руку и… остановился на полувздохе. Помолчал виновато, изучая морщинку меж бровей и невысказанное вслух огорчение, превратившее рот Зоэ в прямую линию губ – втянутых, словно проглоченных.

– Не то?

Она помотала головой, рассыпая по плечам путаницу грязных волос. Прижала к груди нэрриха узкую ладошку, слушая его сердце. Осторожно улыбнулась.

– Без пупка можно жить, но без мамы, папы, бабушки и прочих… – посочувствовала девочка. – Хотя бы сердце у тебя имеется, а то я прямо испугалась. Ты топтался. Просто так, понимаешь? Ничего не рассказывал, ни о чем не спрашивал, не радовался, не грустил. Плохо.

– Пустотоп?