Всей землёй володеть

Иларион грустно улыбнулся, с любовью положил десницу на плечо питомца и ласково сказал:

– Не кори себя, Всеволод. Праведно створил ты, что не стал ссориться с Изяславом. Иначе усобица, крамола пошла б по Руси. Люду невесть сколь погибло бы. Да и не выдюжить тебе супротив старших братьев. А что меня снял Изяслав, в Печеры велел удалиться, а топерича и вовсе в Тмутаракань гонит, дак на то воля Божья. Ты же, Всеволод, одно постигни: как бы лихо ни было, завет отцов помни и блюди свято. Всё тогда лепо будет.

Всеволод, встав с колен и сдержав рыдания, сдавленным голосом спросил:

– Чего ж тебя в Тмутаракань? Близкий ли свет?

– Тако велено. Ныне уж не Иларион аз есмь, но мних Никон. Тако зови.

– Нет, отче. Воротить тебя Изяслава просить буду.

– Не надобно, княже. Гнев вызовешь, недовольство. Слаб ты покудова. Об ином прошу тя. – Иларион выглянул в окно и знаком подозвал стоящего посреди двора возле возка дрожащего от холода маленького монашка в низко надвинутом на глаза куколе.

Несмело поднялся монашек на мраморное крыльцо, прошёл в сени, в сопровождении дворского и оружного гридня направил стопы в горницу.

Увидев перед собой князя, облачённого в шёлковую пурпурную рубаху с золотым шитьём, он упал ниц и троекратно отвесил ему земной поклон.

– Встань, чадо, – строго сказал ему Иларион.

Монашек отбросил назад куколь. Перед Всеволодом возникло совсем юное, худое, истощённое строгим постом лицо. Бескровные уста, редкая русая бородёнка, тонкий, как у ромея, нос, глубоко посаженные глаза, ясно выражающие твёрдость духа и решимость идти на подвиги ради торжества истинной веры, – что-то высокое, неотмирное читалось в облике молодого монашка.

– Се Иаков-мних, постриженец монастыря на Льтеце. Ученик мой первый, – говорил Иларион. – Оставляю его на Руси, княже, заместо себя. Был он мне помочником верным, советником в делах многих. Не гляди, что молод. Разумом немалым наделил его Господь. Вот, мыслит летопись вести. Уж ты, княже, аще[106 - Аще (др.-рус.) – если.] что, в беде его не оставь.

– Не оставлю, отче, – хрипло выдавил из себя Всеволод.

К горлу его подкатил тяжёлый ком: «Неужели никогда не увидимся больше? Иларион, отец мой духовный! Этого Изяславу ни за что не прощу!» Тёмные глаза князя полыхнули огнём.

– На Изяслава обиду за меня не таи, – словно догадался о его помыслах Иларион. – Помни: на всё воля Божья. Ну, прощай. Сподобит Господь, свидимся.

Они троекратно облобызались. Иларион, вздохнув, поспешил во двор.

…Всеволод, в одной шёлковой рубахе, без шапки и кожуха, невзирая на холод, выскочил на крыльцо. Он круто остановился на верхних ступенях высокой лестницы и со слезами в глазах пристально смотрел вслед возку, запряжённому тройкой ретивых жеребцов, который быстро мчал по снежной дороге. И стоял так молодой князь, недвижимо, оцепенело, до тех пор, пока возок не скрылся из виду посреди воя степной пурги.

Глава 6. Степное пограничье

С заборолов[107 - Заборол – площадка наверху крепостной стены, где находились во время осады защитники крепости.] переяславской стены за гладью Трубежа открывался вид на бескрайние степные просторы. Высокая трава тянулась к палящему солнцу, зеленела весной, желтела к лету, высыхая и громко шурша под бешеными порывами лихого южного ветра. Ветер носил по полям невесомые шары перекати-поля, в воздухе стоял терпкий запах полыни вперемежку с гарью.

Вдоль Альты и Трубежа вереницей убегали вдаль сёла и пригородные слободы, на возделанных полосах жирной сочной земли, отвоёванной у степи, росли колосья пшеницы и ржи. И степь мстила… ураганами, тучами саранчи, сжирающей посевы, дикими ордами кочевников-торков, налетающих со стремительной внезапностью. И горели хаты, возведённые с любовью и тщанием, угонялся скот, а сами крестьяне, повязанные верёвками и арканами, уныло брели по невольничьим дорогам на далёкие рынки Сурожа[108 - Сурож (Сугдея) – старинное название города Судак в Крыму.] и Корсуня[109 - Корсунь (Херсонес) – греческая колония в Крыму близ совр. Севастополя, в описываемую эпоху принадлежал Византии.]. И кружили над тлеющими развалинами, над трупами со зловещим карканьем хищные птицы.

Жизнь на беспокойном пограничье не щадила никого. Бесконечные стычки со свирепым врагом утомляли, надоедали, но и закаляли, прививали привычку к постоянной опасности.

Как в омут головой, окунулся в этот новый для себя мир молодой Всеволод. Дня не проходило, чтоб не случалось беды: то угоняли за Сулой[110 - Сула – река, приток Днепра, протекает по территории совр. Полтавской области. В устье Сулы находился древнерусский город Воинь.] табун коней, то жгли деревни на Ворскле[111 - Ворскла – река, протекающая по территории современных России и Украины, приток Днепра.], то обстреливали отряд сторожи[112 - Сторожа – отряд воинов, выделяемый для охраны лагеря или посылаемый в разведку.] на Правобережье Днепра у Заруба.

Перья, книги, учёные беседы откладывались в сторону, десница привыкала к рукояти отливающей серебром харалужной[113 - Харалужный – булатный, стальной.] сабли. Стремя, седло, неистовая скачка, ломота в теле от непрерывной тряски, ночи в степи, у ярко взметающихся в тёмное, усеянное россыпью звёзд небо костров; пот, грязь, смерть рядом, в двух шагах; неприятный холодок, бегущий по спине – всё это ворвалось в жизнь молодого князя бешеным галопом. Спокойно было только в Переяславле, за крепкими стенами, земляным валом и наполненным грязной болотистой водой рвом. Впрочем, и здесь, что ни день, приходилось заниматься делами: слушать доклады тиунов о собранной дани, разбирать запутанные судебные споры, надзирать за хозяйством в хоромах. Лишь вечерами, при свете свечи, удавалось иной раз раскрыть книгу в тяжёлом окладе, обитом серебром, и с наслаждением вчитаться в изречения мудрецов. А утром всё начиналось снова…

Отряд оружных воинов Всеволод заметил ещё за рекой, с заборола. Резво летели по степи низкорослые мохноногие кони. Передний всадник был в русской дощатой броне[114 - Дощатая бронь – вид защитного вооружения, панцирь из гладких металлических пластин.] и в шишаке, затылок его закрывала кольчужная бармица[115 - Бармица – кольчужная сетка, защищающая затылок и шею.]. Облачение его спутников – полукруглые шлемы – аварские[116 - Аварский шелом – тип защитного шлема. Имел лубяную основу, скреплённую металлическими пластинами.] и мисюрки[117 - Мисюрка – воинская шапка с железной маковкой или теменем и сеткой.], калантыри[118 - Калантырь (калантарь, колонтарь) – защитный панцирь без рукавов, состоит из металлических пластин, скреплённых кольчужным плетением.], юшманы[119 - Юшман – панцирь с кольчужными рукавами.], узорчатые колчаны и тугие луки за спинами – выдавало в них степняков-торков.

Вот передний круто остановился у рва, задрал вверх голову и, сложив руки лодочкой, звонко прокричал:

– Други! Дружина переславска! Княже Всеволод! Се я, Хомуня, сакмагон[120 - Сакмагон – пеший лазутчик.]! Отворите! Вести везу важные!

– Что содеем, княже? – спросил Всеволода тучный боярин Никифор.

Старому боярину опостылело степное пограничье, так хотелось махнуть куда-нибудь подальше, в свои вотчины, но что поделать, если покойный князь Ярослав, полагаясь на его опыт, поручил ему заботу о любимом своём сыне.

– Откроем. Послушаем, какие вести несёт нам Хомуня. Может, в самом деле что важное скажет.

– На забороле ратников выставь поболе. И пред вратами такожде[121 - Такожде (др.-рус.) – также.], – стал советовать Никифор. – Не дай бог, что створить измыслят. Сам ко вратам не ходи, сожидай Хомуню в тереме. Не верую я вон тем. – Он указал унизанной перстнями дланью на степняков, сбившихся в кучу, словно им не хватало места, около Хомуни.

Всеволод согласно кивнул.

– Вели отворять, – коротко приказал он стоящему за спиной воеводе Ивану и поспешил вниз.

…В горнице, украшенной золотыми подсвечниками, оправленными в серебро турьими рогами и майоликовыми[122 - Майолика – изделия из обожжённой глины, покрытые глазурью и красками.] щитами, царило напряжённое ожидание. Хомуня, светло-русый, с пшеничного цвета усами, молодой, с тёмным от пыли и загара лицом, на котором ярко и лихорадочно блестели белки глаз, сидя напротив князя, говорил отрывисто, тяжело дыша:

– Племя несметное идёт… Издалече… За Волгой, за Яиком жили ране… Имя им – кипчаки… Живут дико… Сырое мясо едят… Кони, как ветер… На Дону… печенежьи вежи… грабили… разоряли… Торков притеснили… ко Днепру… Торчин сказал… Наш, соузный… Кунтувдиевой орды… Примчал… Вот.

Всеволод в тревоге вскочил со стольца[123 - Столец (мебель) – княжеское кресло.]. Хмуро провёл рукой по широким усам воевода Иван. Чуть заметно улыбнулся, предвкушая яростную сабельную сшибку, молодой, порывистый боярин Ратибор – лихой рубака и удалец. Никифор аж потемнел, стал мрачнее тучи.

И разом все заговорили, забросали сакмагона вопросами.

– Какова сила их?

– Оружны чем?

– Где ныне? Верны ли вести?

Хомуня, стараясь держаться спокойно, переведя дух, отвечал теперь скоро и точно.

– Сила несметная. Рать неисчислимая. Перешли Орель[124 - Орель – река, левый приток Днепра.], Ворсклу. Лтаву[125 - Лтава – Полтава.] обошли стороною. Сейчас за Хоролом[126 - Хорол – река в современной Полтавской области, приток Псёла.]. Идут к устью Сулы, к Воиню[127 - Воинь – пограничный древнерусский город в составе Переяславского княжества. Располагался на правом берегу реки Сула близ её впадения в Днепр.]. Другая орда ушла за Днепр, к киевским волостям. Переднюю орду ведёт хан Болуш. Оружье, как и у всех степняков, сабли, стрелы, луки. Все комонные[128 - Комонный (др.-рус.) – конный.]. На лицо схожи с торчинами. Хотя у иных, бают, и власы светлые, яко солома, и очи голубые. Переяславской дружине одной с ими не совладать.

Выслушав грозные известия, Всеволод вдруг как-то обмяк, ссутулился и устало опустился обратно на столец. «Не совладать», – звенели в ушах сказанные Хомуней слова. Душу князя охватило отчаяние, он со слабой надеждой оглядел собравшихся бояр и тихо спросил:

– Как думаете, что нам делать? Как поступим?

Заговорил воевода Иван.

– Я мыслю тако, княже. Перво-наперво гонцов шли ко братьям – в Киев, в Чернигов. А сам не стряпая[129 - Стряпать – мешкать, задерживаться.] наряжай сторожи, собирай дружину – и встречь ворогу, к Воиню. И мужиков с поля оторви и оборужи. Дело святое.

Бояре одобрительно затрясли бородами.

Воевода Иван продолжил:

– Коли узрим – прут на нас степняки – примем бой, иного не дано. Коли они поворотят – не помчим за ими. Знаю их повадки – заманят в засаду да перестреляют.

– Кто ещё сказать хочет? – Всеволод обвёл взглядом примолкших советников. – Ты, Хомуня, что думаешь?

Хомуня, прокашлявшись, прохрипел: