Во дни усобиц

С ног Тальца сбили оковы, его выволокли за обитые железом ворота. Здесь, на широкой площади, продавали в рабство невольников, в грязные руки половцев сыпались золотые и серебряные монеты, полыхал серский[18 - Серский – китайский.] шёлк, пестрела зендянь[19 - Зендянь – пёстрая хлопчатобумажная среднеазиатская материя.], цветастые платы, стоял шум, ругань.

К Тальцу подошёл приземистый толстый грек в длинной голубой хламиде, долго и обстоятельно осматривал его, щупал мускулы на руках; оттянув губу, глянул на зубы; велел пройтись – не хром ли будущий раб; удовлетворённо закивал головой. Щёлкнув пальцами, грек подозвал рослого челядина с тупым бычьим лицом и приказал ему развернуть перед Арсланапой дорогую ткань. Алчный взор солтана впился в яркое рубиновое пламя аксамита[20 - Аксамит (или гексамит) – дорогая византийская узорная ткань сложного плетения с золотой нитью, род бархата, обычно синего или фиолетового цвета, с круглыми медальонами, изображающими львов и грифонов.]. Золотые львы, птицы, грифоны[21 - Грифон – сказочное животное с головой орла или льва, крыльями орла и туловищем льва.] колыхались перед ним. Как голодная собака, солтан облизнулся. А грек рассыпался в похвалах своему товару:

– Смотри, какая красота! Пламень этой ткани разожжёт огонь в сердце твоей возлюбленной! И за этот прекрасный аксамит разве жалко отдать раба, всего одного ничтожного раба?! Ах, какой аксамит! Он царицы достоин!

Сделка состоялась, ударили по рукам. Двое греков в чешуйчатых бронях, смуглые и бородатые, подхватили Тальца под руки и поволокли к пристани. Улучив мгновение, невольник резко обернулся и ожёг Арсланапу полным ярости взглядом. Всего на краткий миг встретились их глаза, скрестились пылающие взоры, но солтан внезапно вздрогнул, словно сама судьба, само чёрное дыхание смерти, само предвестье несчастья смотрело на него из-под насупленных бровей русса. Какое-то неясное чувство овладело Арсланапой; сейчас, в этот миг он знал точно: ещё сойдутся, пересекутся его пути-дорожки с этим гордым упрямцем, ещё засвистят в поле острые сабли, много зла причинит ему этот непокорный, как дикий конь-тарпан, урус. Извечна и неистребима взаимная их ненависть.

Солтан с трудом отогнал мрачные думы. Нахмуренное чело его разгладилось, когда перебирал он перстами мягкий бархат. Какая радость ждёт его любимую хасегу![22 - Хасега (вост.) – наложница.] Она молода и гибка, как лань, податлива и ласкова, как кошка. О, как он любит её! У неё смуглая кожа, упругая грудь, тонкий стан.

Солтан сощурил глаза, предвкушая сладостное удовольствие.

Глава 2. По понту Эвксинскому

Высоко в синем небе развевались паруса дромона[23 - Дромон – крупный византийский военный или торговый корабль.]. Порывистый ветер гнал корабль к скалистым анатолийским берегам. Ярко светило солнце, мириады золотистых звёздочек блестели на морской, подёрнутой лёгкой рябью глади. Дружно ударяли вёсла, белые барашки брызг вздымались над водой, маленькие волны недовольно били о борт судна, с тихим всплеском бессильно разбиваясь о крепкое дерево.

По дну змеилась длинная цепь. Скованные ею гребцы, по двое на скамье, в такт подымали и опускали тяжёлые вёсла. Их огрубевшие руки были покрыты жёлтыми мозолями, на обросших лицах читалась тупая безнадёжность, на телах виднелись рубцы от побоев. Свирепые надсмотрщики с кнутами ходили между рядами и хлестали нерадивых по обнажённым спинам.

Наверху, на широкой палубе, стоял толстый купец. Он с наслаждением поглощал кусок сладкой хорезмийской[24 - Хорезм – средневековое государство в Средней Азии, в нижнем течении Амударьи и Сырдарьи и на берегах Аральского моря.] дыни. Сок тёк по его усам, бороде, пальцам.

Удачной выдалась торговля, много дорогих мехов и рухляди везёт он в Константинополь[25 - Константинополь – столица Византийской империи, город на западном берегу Босфорского пролива, ныне – Стамбул.]. И ещё этот русский раб… Жаль одно: придётся платить за его провоз немалую пошлину. Много столичных мздоимцев-чиновников наживаются на этом. Но иначе нельзя – каждый хочет, как тот грязный половец, видеть в серских шелках и аксамите свою возлюбленную красавицу.

Раб заперт в трюме, его в меру кормят рыбой, дают немного хлеба и кислого вина, иногда выводят под бдительным оком на палубу. Как ребёнок, смотрит русс на стаи чаек, кружащих над водой, и с неизбывной тоской обращает взор на полночь, в темнеющую даль. Его уводят, запирают в трюме, где особенно сильно снедает тоска и надоедает бесконечная качка.

Грек швырнул в волны кожуру от дыни, слуга полил ему на руки воды, он вытер холёные пальцы чистым полотенцем и, перегнувшись через борт, глянул на гребцов. Мерзостное зловоние шло снизу, от немытых годами тел невольников. Купец брезгливо поморщился и отвернулся, дыша в щедро пропитанный благовониями шёлковый платок.

Сверху послышалась короткая отрывистая команда капитана. Надсмотрщики с удвоенным усердием захлестали кнутами. Корабль развернулся и поплыл вдоль берега, гребцы под непрерывное щёлканье бичей убыстрили ход дромона, на корзинах на мачтах зажглись смоляные факелы. В тёмную ночь уносился дромон, а в трюме, окружённый крысами, тосковал по былой вольной жизни молодой русс, с тревогой осознающий, какие напасти и беды ожидают его впереди. Он не ведал, что над ним – ночь, день, утро или вечер – в трюме всегда царила темнота, и так же сумрачно и ненастно было у него на душе. Талец терял веру в себя, в свои силы, на короткое время он забывался сном, словно уходил от мрака бытия, отодвигаясь от него, окутываясь пеленой дымки. Снились ему глубокий овраг, погружённый в молочной белизны утренний туман, капельки росы на сочной зелёной траве, алые ягодки рябины – Русь, родная земля, близкие, до боли в сердце знакомые места представали его взору. И думалось с горечью: вернётся ли, увидит ли он их когда-нибудь? Не было на этот немой вопрос никакого ответа, лишь плеск волн слышался за дощатой стеной да раздавались наверху свистки и топот ног.

Талец беспокойно ворочался и снова погружался в забытьё.

Глава 3. Бегство из рабства

Толстый евнух довольно потирал руки. Как раз такого раба – молодого, стройного и красивого – велела купить ему госпожа. Ещё она повелела не скупиться, отдать торговцу на невольничьем рынке редкой красоты ожерелье и жемчужный перстень в дорогой серебряной оправе. С ожерельем пришлось расстаться, ещё отсыпать вдобавок несколько монет, а перстень евнух припрятал – решил сказать госпоже, что тоже отдал его за раба. С вожделением думал он о жемчуге, переливающемся в солнечном свете, окованном серебристыми змейками. Такого красивого камня никогда не доводилось ему доселе держать в руках. Тем приятнее будет иметь его у себя в доме.

Глупые привычки у господ! Евнух презрительно рассмеялся. Разве стоит какой-то там жалкий раб дорогого ожерелья из разноцветных камней?! Что может быть краше полыхания алмазов на шее или сверкания изумруда на пальце!

В просторном каменном доме царили тишина и покой, в воздухе ощущался терпкий запах церковного фимиама. На полу стояли большие медные чаши, через отверстия в их крышках курился голубоватый дымок. Полы украшала мозаичная роспись, в глазах рябило от сочности красок, стены покрыты были хорезмийскими коврами и парчовыми покрывалами, на столах виднелась золотая посуда, куманцы[26 - Куманец – узкогорлый кувшин восточной работы.], старинные фарфоровые амфоры, с потолка свисали хоросы[27 - Хорос – люстра.] со множеством сияющих свечей.

Очутившись после грязного трюма и пыльного торжища посреди этого великолепия, Талец невольно затаил дыхание. Ощущение было такое, будто попал он в некую сказку – вокруг сновали слуги в долгих одеждах, полуголые рабы носили кушанья, подымаясь по широкой, устланной коврами лестнице.

Евнух провёл Тальца в баню, велел вымыться и облачиться в чистый белый хитон.

– Предстанешь перед госпожой Евдокией. Постарайся понравиться ей, знай, раб, она – лоратная патрицианка. Ты понимаешь меня? – говорил евнух.

Талец кивнул. Он хорошо знал греческую молвь, ещё в Чернигове дядя Яровит обучил его витиеватому языку Гомера и Эсхила.

– Поторопись, не заставляй госпожу ждать.

– Что я буду делать? Зачем привёл ты меня сюда? – спросил в недоумении Талец.

– Скоро узнаешь. – Евнух недобро ухмыльнулся.

После бани два чернокожих раба провели Тальца через сводчатую галерею с мраморными колоннами в просторную залу, посреди которой находился большой фонтан. Из пастей золочёных львов с негромким журчанием струилась вода. Залу обрамляли толстые колонны, обвитые плющом.

На широком ложе у фонтана покоилась средних лет женщина в зелёном одеянии из тяжёлой парчи. Голову её покрывал шёлковый плат огненно-чёрного цвета, в ушах блестели звездчатые рубиновые серьги, руки унизаны были золотыми перстнями и браслетами. Миловидное круглое лицо её с чувственными алыми губами и зелёными, под цвет парчи, глазами расплылось в довольной улыбке.

«Верно, се и есть Евдокия», – успел подумать Талец.

Матрона поманила его к себе пальчиком с розовым ноготком.

– Как тебя зовут, юноша? – раздался нежный бархатистый голосок.

– Дмитрий. Так крестили. На Руси звали Тальцем.

– На Руси? Ты русс? – Точёный носик Евдокии наморщился. – Но ты не похож на русса. Говорят, все руссы грубы, дики. А ты хорошо говоришь на нашем языке и совсем не напоминаешь варвара.

– Мой дядя – боярин. Выучил меня вашей молви.

– Ах, так. Подойди ко мне. Ну, ближе, ближе, не бойся ты. – Женщина усмехнулась. – Сядь рядом, на ложе. Вот так. Ты смел, могуч, вон какие у тебя сильные руки, мускулы так и играют.

– Я тебе, госпожа Евдокия, не конь! Говори, что делать мне надо будет: землю пахать заставишь, в доме прислуживать понудишь?

– Фи! – сморщилась гречанка. – Землю пахать! Как грубо! Нет, сладкий мой, не землю. Ну сядь, сядь. Мне нужно твоё копьё, юноша.

– Копьё? Стражником поставишь?

Евдокия громко расхохоталась.

– Не про такое копьё говорю. До чего ты простодушен!

Её изящная рука проскользнула под белый хитон Тальца, острые ногти нежно пощекотали ему спину, гречанка придвинулась к нему, он ощутил исходящий от неё аромат духов.

– У тебя рубцы на спине. Тебя били?

– Били.

– Ты мужественно переносил боль. Бедный, ты так страдал! – Ногти гречанки по-прежнему щекотали его, её рука огладила ему живот, соскользнула ниже, Талец с возмущением вырвался и вскочил с ложа.

– Вот о каком копье шла речь, – сказала Евдокия, лукаво улыбаясь. – Понял? Ну иди ко мне, ты сильный, но дикий, как норовистый конь.

Она залилась тоненьким серебристым смехом.

– Блудница ты поганая! – гневно воскликнул Талец.

Он презрительно плюнул в сторону гречанки.

– Что?! Как ты смеешь! – взвизгнула в ярости матрона.

Шурша парчой, она поднялась с ложа, алые уста её скривились от злости, в зелёных глазах вспыхнул огонь.