Гайда!

«Просто сегодня столько всего произошло, что мозг сразу все не переваривает, – в очередной раз вынырнув из-под подушки, решил Аркаша. – Ну и ладно! Не спать так не спать! Если не высплюсь, завтра в училище не пойду, скажу, что заболел…»

Он улегся на спину, подоткнул под себя одеяло – в доме было прохладно, топливо экономили – и начал перебирать в памяти события прошедшего дня. Ну, первая половина суток прошла спокойно – он сделал уроки, дочитал под шум дождя Диккенса. Потом хотел написать папе письмо, но вместо этого написал стихотворение. Всего четыре строчки. Хотел сочинить еще, но больше не успел, потому что… Потому что….

Веки мальчика начали медленно закрываться.

«Потому что пришел Кузьма Васильевич!» – подсказал ему кто-то невидимый, заставив Аркашу мгновенно распахнуть глаза.

Ну да! Пришел папин товарищ, с которым они вместе служат в армии. Потом он помчался к маме на работу, чтобы поделиться с ней этой новостью, а там услышал разговор Василия Петровича и Костика о войне, о братаниях, о большевиках, о Ленине. Впрочем, о большевиках и Ленине он слышал уже второй раз за день – о них говорили Женька Гоппиус и Ванька Персонов. О надоевшей всем войне последнее время вообще трубят на каждом шагу. Только мнения на этот счет у всех разные – одни призывают воевать до победного конца, другие настаивают на сепаратном мире. Кто тут прав – попробуй разберись.

«Вот был бы рядом папа, – подумал Аркаша, – он бы все разъяснил. Но папа на фронте, и неизвестно, когда приедет…»

Он снова повернулся на бок и начал вспоминать свой разговор с матерью, который они вели, когда возвращались из госпиталя домой. Сначала он рассказал ей о визите Кузьмы Васильевича. Мама отреагировала на эту новость на удивление спокойно. Сказала только, что надо попросить выходной на тот день, когда к ним придет папин товарищ, и что нужно собрать папе посылку и написать письма.

Аркаша тогда подумал, что она сильно устала на работе, поэтому и не выражает особых эмоций из-за приезда Кузьмы Васильевича. Сначала мальчик решил не приставать к матери ни с какими расспросами, но потом все-таки поинтересовался, что она думает о споре Василия Петровича и Кости.

– Да мне уже все эти разговоры о войне, братаниях, разных партиях настолько приелись, что я к ним особенно и не прислушиваюсь, – ответила Наталья Аркадьевна.

Какое-то время они шли молча. Потом мать сама прервала молчание:

– Раньше ни о каких братаниях и речи не было. Большинство раненых, которых привозили к нам на лечение в первые месяцы войны, хотели скорее поправиться и вернуться к своим товарищам, на фронт.

– Ну да! Я помню, что все газеты тогда кричали о том, что наша армия легко и быстро разобьет германцев с австрияками. И народ в это верил! – тут же поддержал разговор Аркаша.

– Ну, вот видишь, – не получилось ни быстро, ни легко, – сказала Наталья Аркадьевна, – а армия наша, судя по разговорам солдат, на грани развала. А тут еще эти братания… Да если бы только братания! Читал, небось, в газетах, сколько солдат дезертирами становятся? Я сама видела на улицах людей каких-то странных. Одеты непонятно как – наполовину в военное, наполовину в штатское. Бродят по городу бесцельно, пугают прохожих. Некоторые попрошайничают. Похоже, дезертиры.

«Понятно, что дезертиры, кто же еще, – переворачиваясь на другой бок, подумал Аркаша. – Непонятно только, как к ним относиться…»

С одной стороны, солдат, которым невмоготу уже окопная жизнь, понять можно. Но, с другой стороны, дезертирство в армии всегда презиралось – это им и в училище, на уроках истории, говорили… Конечно же, во время войны с Наполеоном русские солдаты с полей сражений без приказа не бежали. Но ведь и в окопах месяцами не сидели! Хотя, им тоже доставалось… И, опять же, кто-то должен защищать страну от врага? Почему одни должны воевать, как его папочка, например, а другие прятаться в тылу?

Аркаша снова закутался в одеяло и хотел было подумать о том, что он завтра напишет папе, но мысли в голове путались. Неожиданно в его сознании возникла яркая картина багряного заката, которым он любовался, пока ждал возле госпиталя маму. Он отчетливо увидел, как на фоне вечернего неба в лучах уходящего солнца переливаются, словно золотые монетки, листья берез, выстроившихся в шеренгу за больничным забором, и как вдруг внезапный порыв ветра срывает с деревьев пригоршни этих листьев и кружит их в стремительном вальсе. Несколько мгновений они, словно танцующие пары, несутся по кругу в едином ритме. Но вскоре листочки замедляют свой полет и перед тем, как, блеснув на прощанье золотом, присоединиться к своим собратьям на земле, начинают хаотично, натыкаясь друг на друга, кружиться в воздухе.

Перед тем как уснуть, Аркаша успел подумать о том, что и в его голове происходит нечто подобное: мысли роятся так же сумбурно, как эти сорвавшиеся с деревьев листья, и ему никак не удается привести их в порядок…

Утром он встал как обычно и даже не вспомнил о том, что накануне готов был пропустить занятия в училище. В реальном за весь день ничего особенного не произошло. Намечалась кадетская лекция, но ее почему-то отменили, чему Аркаша очень обрадовался – уж кого-кого, а кадетов он вообще слушать не собирался. Эсеры гораздо толковее. На днях он был на их митинге, и со многим, о чем там говорили, соглашался. Да и большевики в одну дуду с эсерами дудят…

Дома Аркаша решил, что уроки на завтрашний день приготовит вечером – сначала напишет папе письмо, которое Кузьма Васильевич захватит с собой на фронт. Весь день – даже во время занятий – он думал о том, что спросить у отца.

Отложив в сторону перо, мальчик взял в руки исписанный листок бумаги и внимательно прочитал только что законченный текст:

«Милый, дорогой папочка!

Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:

1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?

2. Не подорвана ли у вас дисциплина?

3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину?

Меня ужасно интересуют эти вопросы, так как всюду об них говорят.

4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира? И как вообще они смотрят на текущие события?

5. Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает?

Какой у большинства лозунг? Неужели – «война до победного конца», как кричат буржуи, или «мир без аннексий и контрибуций»?

Как ты живешь, милый папочка? Нет ли у тебя чего нового?

Твой сын Аркадий Голиков».

Текстом Аркаша остался доволен – вроде бы, ничего не упустил, задал все волнующие его вопросы. Он сложил листок вчетверо и уже собирался поместить его в конверт, как вдруг задумался, снова развернул бумагу и после своей подписи сделал, на его взгляд, важную приписку:

«Пиши мне на все ответы как взрослому, а не как малютке».

4.

До конца октября в городе, как и во всей губернии, погода так и стояла на редкость теплая. Моросящие временами дожди, которые, впрочем, выпадали нечасто и не успевали надоедать, многим даже казались благостными. Воздух после них становился особенно чистым и прозрачным, а земля перед зимней спячкой впрок напитывалась целительной влагой. Пришедший на смену октябрю ноябрь сразу показал свой свирепый нрав: в одночасье застужило, завьюжило, заледенело.

Стараясь согреться, Аркаша переступал с ноги на ногу, притоптывал и даже подпрыгивал на покрытой ледяной коркой земле, но толку от этого было мало: ноги сильно мерзли. Он пытался шевелить пальцами, но сделать это удавалось с трудом, потому что купленные в прошлом году сапоги оказались совсем в упор. Аркаша не знал, что хуже – сказать об этом маме и расстроить ее тем, что надо изыскивать средства на покупку новой обуви, или как-нибудь проходить зиму в сапогах, которые сильно жмут. Решил, что пока потерпит, а там видно будет.

Его товарищи тоже поеживались от холода, но разбегаться по домам, не обсудив только что просмотренную в электротеатре киноленту под названием «Сашка-семинарист», не торопились. Лента была не новой, снималась еще в пятнадцатом году, но ребята увидели ее впервые. Раньше не удалось: руководство училища запрещало реалистам посещать электротеатры в будние дни, а в воскресенье посмотреть «Сашку…» почему-то не получилось.

На этот раз им повезло. Во-первых, потому что картину, на которую народ валом валил, владелец электротеатра – предприимчивый швейцарец Рейст – решил прокрутить снова. Во-вторых, потому что день у реалистов оказался свободным, хотя и будничным: занятия в училище отменили, чего раньше, до того, как в Петрограде и Москве власть перешла к большевикам, вообще никогда не случалось. Даже в марте, после того как царя свергли. Теперь порядок и дисциплина повсюду нарушались, и в училище тоже. Если уж уроки отменялись, то про запрет на посещение электротеатров по будням сейчас никто и не вспоминал.

– Слушайте, ну как они это сделали?! Сыщик этот фотографию из ванночки вынимает, а на ней – глаз во весь экран, и в зрачке Сашка с кинжалом в руке отражается! – недоумевал Аркашин одноклассник Андрюха Субботин.

– Как-как! Глаз сфотографировали, а потом изображение увеличили. Чего тут непонятного? – высказал свое мнение Толик Ольшевский.

– Да я же не только про увеличение говорю! – не унимался Андрей. – Как можно сфотографировать, чтобы отражение убийцы в зрачке увидеть?

– Вообще-то, это все неправда. Ничего в зрачке убитого не отражается, и это доказанный факт, – продемонстрировал свои познания в криминалистике самый интеллигентный и самый рассудительный из Аркашиных друзей сын известного городского доктора Адольф Гольдин, которого реалисты называли просто Адькой. – А тут, наверное, все по отдельности сняли: глаз, потом Сашку с кинжалом, а затем один кадр наложили на другой.

– Да… До чего же техника дошла! – продолжал восхищаться киносъемкой Андрей. – Подумать только: обычные фотокарточки двигаются, и получается кино! Нашим родителям, когда они были маленькими, такое и не снилось.

– Если разобраться, процесс не очень сложный. Киносъемочный аппарат последовательно фиксирует на пленке разные фазы движения. Ну, как будто одну за другой фотокарточки печатает, – со знанием дела продолжил Гольдин и кивком головы показал друзьям на Аркашу:

– Вот посмотрите на Голикова. Сначала он стоит на земле. Его сфотографировали. Потом он подпрыгнул. Его снова сфотографировали. Причем, прыжок этот надо разделить на несколько частей – от минимальной до максимальной высоты, то есть, сделать нужно несколько карточек. Каждая такая карточка называется кадром. Представьте себе, что в секунду демонстрируется 24 кадра!

– Ну, ты, Адька, голова! – похвалил одноклассника Андрей. – Откуда, интересно, ты все это знаешь?

– У нас дома есть журнал, «Синематограф» называется. Отец давно еще то ли из Москвы, то ли из Петрограда привез. Там много интересного об этом написано, – сказал Гольдин и, посмотрев на Аркашу снизу вверх, так как был чуть ли не на голову ниже товарища, спросил:

– Голиков, ты замерз, что ли? Все скачешь и скачешь!

– Ноги совсем закоченели, – признался Аркаша и предложил ребятам:

– Может, ко мне пойдем? Погреемся, там и поговорим.

Мальчики сразу же согласились. Голиковы жили рядом с электротеатром, и уже через несколько минут друзья сидели в уютной гостиной их дома.

Дарья разжигала на кухне самовар. Таля принесла и поставила на стол несколько чашек. Щеки у ребят раскраснелись от холода и ветра, чему Толик Ольшевский был несказанно рад – в противном случае, все бы заметили, что при появлении Аркашиной сестры красным сделалось только его лицо.

– Чай сами разольете, – сказала Таля. – А я пойду в детскую, к маленьким, книжку им почитаю. Не буду вам мешать.

– А ты нам и не помешаешь, – остановил сестру Аркаша. – Детишки и без тебя обойдутся. Оля уже и сама хорошо читает, а Катерина пусть учится.

Он принес еще один стул и поставил его рядом со стулом, на котором сидел Толик. Аркаша давно подозревал, что Ольшевскому нравится Таля, и всеми силами хотел помочь товарищу добиться взаимности. Таля села рядом с Толиком и спросила:

– Ну, как вам картина?

Ребята – все, кроме Ольшевского, который словно воды в рот набрал, – жестикулируя и перебивая друг друга, принялись пересказывать историю приключений главного героя фильма – хитрого и безжалостного, но вместе с тем неравнодушного к бедам простых людей бывшего семинариста Сашки.

– Фу… Что тут может нравиться! – скривилась Таля. – Он же настоящий бандит и убийца, этот ваш Сашка.

– Так кого он убивал-то? – удивился такой реакции девочки на замечательную, по его мнению, ленту Субботин. – Богачей разных – злых и жадных. Буржуев, в общем!

– Вот-вот! – поддержал товарища Аркаша и спросил у сестры:

– Ты про Робина Гуда читала?

Получив утвердительный ответ, он сравнил средневекового лесного разбойника с бандитом из фильма:

– Сашка тоже многое из награбленного бедным отдавал.

Дарья принесла в гостиную вскипевший самовар и поставила его на стол.

– А мне «Примадонна» понравилась, – наливая ребятам чай, сказала Таля. – Мы с девочками вчера смотрели.

– Да сейчас много хороших лент крутят. И наших, и заграничных. «У камина», например, «Вор», «Революционер», – начал загибать пальцы Субботин.

– А мне «Вий» очень нравится, – сказал Аркаша. – Я вообще Гоголя люблю.

– «Вий» и мне нравится, – согласился Андрюха. – Я его в «Мираже» видел.

Первый в Арзамасе электротеатр «Мираж», который заработал еще в 1910 году, находился неподалеку, на улице Новая, в огромном деревянном доме, вторым этажом которого считался мезонин, по размеру не уступающий всему дому Голиковых. Кроме демонстрации фильмов, в здании, которое после февральской революции стали называть Народным домом, проводилось множество общественных и культурных мероприятий.

– Кстати, мы с Аркашкой были там в прошлое воскресенье, – вспомнил вдруг Андрей, – на съезде крестьянских депутатов.

– И как это вас туда занесло? – удивился Гольдин.

– Хотелось послушать, что люди думают о том, что в стране происходит. А то не разберешься, что к чему, – ответил Субботин.

– Вообще, непонятное что-то творится, – согласился Гольдин. – Все газеты большевиков и Ленина ругали, а в Петрограде и Москве они каким-то образом власть захватили. Вот как это им удалось?

– Как удалось? – переспросил Аркаша и весьма лаконично описал ситуацию:

– Очень просто: арестовали Временное правительство и объявили всем, что власть перешла в руки большевистских Советов. Сформировали новое правительство, которое называется Совет народных комиссаров, и председателем его выбрали Ленина. Вот так-то!

– Что значит: «Арестовали Временное правительство»? Как будто это так просто – пришли и арестовали. У министров охраны не было, что ли? – возразил Адольф.

– Ладно, – сдался Аркаша, – подробности мы не знаем. Но Женька Гоппиус именно так обстановку обрисовал, когда выступал на съезде. Он и газету показывал, где об этом подробно написано: «Известия». Надо сходить в клуб большевиков и самим об этом почитать. Он тут недалеко, на Сальникова. Я был там несколько раз.

– А причем тут большевики, если в крестьянских Советах одни эсеры? – удивился Гольдин.

– Ну, эсеры с большевиками во многом солидарны, – ответил товарищу Аркаша. – Я на их митинге тоже как-то был, слышал, о чем там говорили. Правда, это было до событий в Петрограде.

– Да, а вообще Женька сказал, что его мать, Мария Валерьяновна, которая у наших, арзамасских, большевиков главная, получила из Нижнего телеграмму, в которой говорится, что и там большевики уже больше недели как власть захватили и что в Арзамасе они тоже должны взять власть в свои руки, – поддержал товарища Субботин.

– Так, по-вашему, это законно – силой захватывать власть? – снова возразил Гольдин. – Тем более, перед выборами в Учредительное собрание. Мой отец говорит, что если эти выборы пройдут правильно, то большевистская власть рухнет. Между прочим, наша городская Дума обсудила положение в Петрограде и приняла резолюцию, в которой действия большевиков осуждает и поддерживает Временное правительство.

– Временное правительство поддерживает?! – вспыхнул Аркаша. – Да о чем они думают в этой твоей Думе? Хотя, чего от нее ожидать – там одни кадеты!

– Ну и что? У нас в училище почти все учителя кадеты. И большинство врачей в городе кадетов поддерживает. Так, во всяком случае, мой отец говорит, – не сдавался Адольф.

–Так твои кадеты хотят опять на престол царя посадить! – возмутился Субботин.

– Да с чего ты взял! – не согласился Гольдин. – Это раньше они за монархию были, да и то хотели, чтобы она конституцией ограничивалась! А когда царь и за себя, и за царевича от престола отрекся, и брат его тоже отказался, то кадеты свои взгляды пересмотрели – теперь они за парламентскую республику и за то, чтобы власть принадлежала народу. Они хотят, чтобы во власть представители от всех партий и от всех сословий избирались!

– Ну, об этом почти все партии говорят, – сказал Аркаша. – В Совете, на Мартовской, одни меньшевики и эсеры заседают и то же самое пропагандируют. Вот ты мне лучше, Адька, скажи – о войне что твои кадеты говорят?

– Говорят, что сепаратный мир – это предательство по отношению к союзникам! – твердо ответил Гольдин. – И так многие считают, не только кадеты. Мой отец ни в какой партии не состоит, но тоже так думает.

– Это потому, что твой отец не на фронте, а дома сидит, – возразил приятелю Аркаша.

– Он не «сидит», а работает, людей лечит, – не согласился Адольф.

– Тоже мне – работа! – засмеялся Субботин. – Зубы таскать! Взял клещи, сунул в рот, дернул – и нет зубика!

– Ладно, – обиделся Гольдин. – Мне домой пора, пойду я.

Он повернулся к Тале и улыбнулся девочке:

– Спасибо за чай, Талочка.

– Адольф, да не слушайте вы его! – остановила Гольдина Таля. – Он же шутит! Ваш папа – прекрасный врач. Он мне в прошлом году зуб лечил и даже никаких денег с нас не взял.

Потом она посмотрела на Субботина и упрекнула мальчика:

– Андрей, а ты думай, что говоришь! Вот заболит у тебя зуб, к кому побежишь?

К Аркашиным одноклассникам девочка обращалась по-разному. К Гольдину, хотя и был он небольшого росточка, щупленьким мальчиком и уж, конечно, не выглядел на свои тринадцать с половиной лет, только на «вы». И это несмотря на то, что Адольф крепко дружил с ее братом и даже сидел с ним за одной партой. Просто сам он всегда обращался к ней на «вы», и вообще казался таким воспитанным, что язык не поворачивался сказать ему «ты».

Другое дело – Андрей. Таля дружила с его сестрой Зиной, которая училась вместе с ней в Екатерининской гимназии, часто бывала у Субботиных дома и давно уже общалась с братом и сестрой на «ты».

– Ладно, Адька, не обижайся, – повинился перед товарищем Субботин, – про зубы я и правда пошутил. А вот о войне у меня твердое мнение – ее надо кончать прямо сейчас. Наш Шурка, брат мой старший, как ушел в четырнадцатом году на фронт, так до сих пор дома не появлялся. Раньше хоть писал, а с июля от него вообще никаких вестей нет. Мать день и ночь плачет. И жена его, Женька, вся извелась. Вот скажи ты мне – им нужна эта война?

– Никому не нужна эта война, – ответила за Гольдина Таля. – Ее нужно заканчивать прямо сейчас. Я хочу, чтобы наш папа жил дома, с нами!

– А как ее прямо сейчас закончить? – подал, наконец, голос Толя Ольшевский. – Оставить германцам наши земли, которые они захватили? Значит, мы домой не сможем вернуться?

Ребята задумались. Никто из них не знал, что ответить товарищу.

Семья Толика вместе с партией беженцев приехала в Арзамас из Гродненской губернии еще в пятнадцатом году, после того как российская армия уступила врагу значительную часть наших западных территорий, в том числе и его родную Картуз-Березу – мало кому известное местечко в Пружанском уезде. Толика зачислили в реальное училище, в Аркашин класс. Мальчики быстро подружились. Реалистом стал и еще один беженец из того же Пружанского уезда – сын железнодорожника Сашка Плеско, которого Аркаша тоже считал своим другом, хотя и учились они в разных классах – Плеско был на год старше.

– Ребята, кто-нибудь знает, что тут на углу Сальникова и нашей Новоплотинной строят? – неожиданно повернув разговор в другое русло, спросила Таля. – Говорят, еще один электротеатр?

– Точно! – обрадовался такому повороту Аркаша. – Какой-то Терентьев стройку развернул, к весне обещает закончить. Хочет конкуренцию Рейсту составить.

– Ну, а что? Правильно делает, – одобрил действия Терентьева Гольдин. – Синематограф сейчас столько продукции выпускает, что хоть десять электротеатров открывай.

– А нам-то как хорошо! – поддержал товарищей Субботин. – Когда Воскресенский свой «Мираж» открыл, он по 30 копеек за билеты драл. А как только электротеатр Рейста заработал, а потом еще на Алексеевской «Семь слонов» открыли, так билеты у всех намного дешевле стали!

– Да… Хоть тебе война, хоть революция, а без развлечений народ не может, электротеатры всегда полные, – поднявшись из-за стола, сказал Гольдин. – Спасибо за чай, но пора бы и по домам, темнеет уже.

Натянув старую фуфайку, Аркаша вышел вместе с ребятами во двор, чтобы, проводив их, принести из сарая вязанку дров – пусть за ночь подсохнут, а то утром тете Даше печку не растопить.

«Сколько ни говори, ни спорь о сегодняшнем положении дел, все равно до истины не докопаешься. У каждого свое мнение, – думал он, вытаскивая из поленницы дрова. – Конечно, Толик Ольшевский ни о каком мире и слышать не хочет, пока его деревню от германцев не освободят. Небось, и Шурка Плеско, и другие беженцы так же думают. Вот и кадеты на своих митингах призывают воевать до победного конца. Только зря Гольдин говорит, что их многие поддерживают – народ все больше к большевикам прислушивается».

Мальчик вспомнил, как внимательно участники съезда крестьянских депутатов слушали Женьку Гоппиуса. Хотя, какой он теперь Женька? Ему уже двадцать исполнилось, и многие обращаются к нему по имени отчеству – Евгений Евгеньевич. А как он хорошо говорит! Складно, убедительно. Не просто зачитал принятые большевиками декреты о мире и о земле, а разъяснил мужикам все, что им было непонятно.

В зале сидели крестьяне из разных волостей. Аркаша наблюдал за их реакцией на Женькины слова. Некоторые относились к ним скептически, даже с усмешкой. Другие – настороженно, словно не знали, верить им или нет. Но большинство депутатов все-таки, слушая Женьку, согласно кивали головами. Да еще бы им не кивать! Ведь в декретах, которые обсуждались на съезде, прописано все то, о чем мужики давно уже мечтали.

– Советское рабоче-крестьянское правительство, – говорил Гоппиус, – предлагает всем народам и всем правительствам воюющих стран немедленно объявить перемирие, для того чтобы начать переговоры об окончании войны. Мир нужно заключить быстро, и, как в декрете записано, без аннексий и контрибуций.

– А я вот интересуюсь, что за нексии такие? И эти, как их, – котри, кобри… Тьфу ты, не выговоришь даже. Ну, в общем, трибуции эти? – прервал выступающего сидевший позади Аркадия и Андрея мужик. – Вернусь домой, люди спросят, что за звери такие, а я и не знаю. Нам-то от них хуже не будет?

– Я вам сейчас все расскажу, – ответил Гоппиус. – Только вы сначала назовите свои имя, фамилию, скажите, какую волость представляете.

Он повернулся к девушке, сидевшей за небольшим, стоящим возле стены столиком, и попросил ее:

– Люда, запиши вопрос.

Девушка – она исполняла обязанности секретаря съезда – кивнула и, придав своему юному личику самое серьезное выражение, начала что-то писать на лежащем перед ней листке бумаги.

Аркаша обернулся, чтобы рассмотреть задавшего вопрос делегата. Им оказался пожилой, седовласый крестьянин с густой, такого же цвета, как и его волосы, бородой, которая книзу резко заострялась, из-за чего приобрела форму равнобедренного треугольника.

– Из Нового Усада мы, – ответил Гоппиусу тот. – Фамилие мое Белогузов, а зовут Митрофан Ильич.

– Так вот, Митрофан Ильич, хуже уж точно никому не будет, – заверил мужика и всех делегатов Женька и бодро, как хорошо заученный урок, растолковал значение непонятных им слов:

– Аннексия – это захват одним государством территорий другого государства, а контрибуция – это платежи, которые налагаются государством победителем на проигравшее в войне государство. Именно такой лозунг: «Мир без аннексий и контрибуций» – выдвигает на сегодняшний день партия большевиков.

– Правильный лозунг, – одобрил Белогузов, – только все равно не совсем понятный.

– Так что же вам еще не понятно? – растерялся Женька и даже слегка покраснел.

– Вот ты говоришь, без нексий этих…

– Аннексий, – поправил крестьянина Гоппиус.

– Да, один черт, – отмахнулся тот. – Не в названии дело. Как с землей-то будет, которую немец уже захватил? Он обратно ее отдаст, или как?