Последний рыцарь короля

– Точно! – озарило Катю. – Мы ж лингвисты, так давайте его назовем каким-нибудь термином! Прикольно будет!

И тут, напрягая память, мы начали разбирать самые страшные слова из нашей непростой студенческой жизни.

– Неологизм! Вульгаризм! Антоним! Культя звука! Интонация! – выеживался Вадик.

– Синтаксис! Диалект! Говор! Заимствование! Инфинитив! Историзм!

– Историзм – прикольно, подошел бы по обстоятельствам, но не звучит.

– Тогда эллипсис! – предложил Вадик.

– Ты хоть знаешь, что это такое? – спросила у него Катя.

– Знаю, но забыл, – не растерялся Вадик. – Ладно, назови его Синтаксис, и дело с концом. Тем более, что на кис-кис похоже. Отзываться будет.

И мы назвали его Синтаксисом.

Второго июня мы свернули шатры и прибыли в порт, где наши вещи грузили на парусный корабль герцога.

– Как думаете, – держа на руках испуганного Синтаксиса, спросила Катя, – а Герцог д'Эсте найдет нас в Египте?

– Должен, – успокоил ее Вадик. – Он же поймет, что мы были вынуждены поехать вместе со всеми.

Герцог Бургундский, Вадик, остальные рыцари – все были при параде, одежда повторяла цвета их гербов, начищенные шлемы блестели на солнце, даже лошади заводились на корабль, накрытые попонами, на которых повторялся рисунок одежды хозяев.

Три больших королевских судна уже отошли от берега, когда мы закончили посадку. На одном из них был король со своей свитой. Королевские корабли носили названия «Сент-Эспри», «Мон жуа» и «Парадиз», что в переводе означало «Святая надежда», «Моя радость» и «Рай», а корабль герцога Бургундского назывался «Модена» – скромное, практически никому не понятное название. Только мне оно говорило о многом: Модена – это город, где родилась донна Анна. Значит, все эти годы после разлуки с донной герцог не забывал ее… Какая же, наверно, необычная была эта женщина, раз могла привлечь к себе такого благородного рыцаря, как Гийом Бургундский!

Когда перед нами раскинулось море, возглас восхищения не мог не вырваться у меня из груди: вокруг, большие и маленькие, плыли галеры и парусные суда. Их было около двух тысяч, и мы все уходили, словно стая величественных лебедей, за горизонт.

С соседних кораблей доносились приказы капитанов, все шли в одной эскадре, и совсем не чувствовалось, что мы едем воевать: такое ощущение, что все просто решили совершить прогулку по морю.

Катю мутило от крыс, шныряющих по палубе. Просто удивительно, как эти грызуны умудрились проникнуть на корабль в таком количестве. Успокоил Катю Вадик, произнеся вдумчиво:

– Ты, Кать, не переживай, ведь если кругом крысы, то значит, корабль еще плывет…

Катя не нашлась, что ему ответить, но охать при виде крыс перестала.

В предзакатный час все паруса с красными крестами окрасились в нежно-розовые и золотистые тона, корабли приняли облик молчаливых мифологических животных, сходство со зверьми придавали и причудливые носовые украшения, которые словно тянули за собой весь корабль, устремляясь вперед. Облака, рядами уходящие вдаль, были раскрашены в фантастические цвета: глубокий фиолетовый переходил в синевато-фиолетовый, тот – в дымчато-фиолетовый, голубой, потом в серый, потом вспыхивало золото, переходящее во все оттенки красного и затем снова возвращались фиолетовые тона. За угасанием неба можно было наблюдать бесконечно долго, и наша флотилия уходила вдаль, как будто взмывая к небесам, весла размеренно двигались по краям кораблей, словно крылья, и мы ускользали от реальности, скрываясь в неизвестность и легенду.

– «Армада уходит в небо», – словно прочитала мои мысли Катя, стоявшая рядом.

– Чем закончится этот крестовый поход? – спросила я Вадика. Тот пожал плечами.

– Не помню. Но, по-моему, ни один из походов не принес ничего Европе.

– Только бы они продержались, пока мы с ними. Если на нас нападут эти жестокие мусульмане, то не станут разбирать, кто есть кто, а поубивают всех, – Катя поежилась.

– Да подожди ты о мусульманах переживать, – добродушно сказал Вадик, – ведь не доплыли еще…

Катя метнула на него убийственный взгляд, но промолчала; облокотившись на фальшборт, она смотрела, как под кораблем с шорохом расходятся волны, как летают зигзагами чайки с криками, то поднимаясь, то падая вниз. Они охотились за пищевыми отходами, которые кок выбрасывал за борт.

– Так хочется сочинить стихи, послушать мелодию, нежную, как этот закат, – задумчиво прошептала я, с наслаждением позволяя ласковому вечернему ветерку, нагревшемуся за день, играть с волосами. Сама я куталась в теплый плащ, держась рукой за фальшборт. Корабль мягко качало, от свежего морского воздуха кружилась голова, глаза слипались.

– Посмотрите, – Вадик указал на небольшие лодки, сновавшие между кораблями: – сообщение у них более чем налажено.

– Плывут друг другу в гости, – улыбнулась Катя.

– А эта лодка направляется к нам, – Вадик указал на одну из лодок, с которой обменивался знаками боцман. Я сонно проводила взглядом скрывшуюся за другим бортом корабля лодку. Там ее, кажется, шумно встречали, но я не проявила любопытства. Великолепный пейзаж так завораживал, что просто не хотелось отрываться от него и вновь общаться с людьми. Достаточно было тех скупых фраз, которыми я обменивалась с друзьями; я не хотела вспоминать о том, где нахожусь, с кем, не хотела думать ни о чем другом, кроме того незабываемого заката.

Но шум приветственных фраз, голос герцога Бургундского отвлекали нас, и мы прошли вслед за Вадиком посмотреть на гостей.

Герцог, повернувшись ко мне, показался таким довольным и счастливым. На борт поднимались и наши знакомые, и те, кого мы видели впервые. Но радостный блеск, мелькнувший в зрачках седеющего льва, явно предназначался мне. Только позже я поняла, что впервые появилась перед ним с непокрытой головой, волосы развевались вокруг меня светлым ореолом, и герцог задумчиво наблюдал их парящий полет в слабом дыхании шаловливого вечернего ветра. В тот вечер герцог словно помолодел, и если бы не перец с солью в его волосах, я бы сказала, что передо мной стоял юноша. Впрочем, Гийому было тогда около тридцати семи лет, не больше, но тяготы жизни уже наложили на него свой отпечаток. Седина придавала его образу благородство, мудрость, величие. Он больше походил на короля, чем на его вассала.

Мы сидели на палубе: рыцари прямо на полу, женщины и более знатные сеньоры на принесенных из всех кают стульях и креслах. На мачтах возле нас матросы укрепили горящие факелы, их свет отражался в парусах, а если поднять голову выше, еще можно было разглядеть темнеющее небо и фиолетовые облака, гаснущие на небосводе. Загорались звезды.

В романтической обстановке возвышенных бесед, что велись в нашем кружке, лица окружавших меня людей казались печальными. И уж никак не походили их разговоры на распущенную ругань рыцарей, в компании которых мы совершили свое первое плавание из Неаполя на Кипр. Не знаю, сдерживало ли на этот раз наших кавалеров присутствие дам, или же то было общество более воспитанное. Однако, присмотревшись к нашим гостям, я узнала оруженосца, который так часто болтал с Николеттой, и его рыцаря – уже пожилого сеньора, довольно полного и неповоротливого, но, видно, очень доброго, заключила я, поскольку он постоянно вовлекал в беседу скромного и застенчивого юношу. Это было необычно, поскольку, как правило, оруженосцы помалкивали и учились искусству изящных бесед, прислушиваясь к остальным.

Когда в беседе возникла пауза, и все умолкли, полный рыцарь подтолкнул локтем оруженосца, и тот, смущаясь, достал из чехла лютню и заиграл торжественную музыку, которая как нельзя лучше подходила к тому вечеру. Но хозяин его, видно, остался не совсем доволен игрой.

– Что же ты, мальчик, язык проглотил? – спросил он, прервав через некоторое время игру оруженосца. – Спой нам что-нибудь!

Оруженосец побледнел и, опустив свой инструмент на пол, сказал, понурив голову:

– Смею ли я петь перед тем, кого прозвали Мастером среди трубадуров? Как может звучать мой голос, когда я буду знать, что Он внимает мне, а не я Ему? Довольно того, что я своей игрой оскорбил его слух, а петь должен только Он.

– Но ведь ты знаешь, милый мальчик, что тот, кого ты по доброте назвал Мастером, уже давно не поет, – улыбнулся герцог Бургундский, посмотрев на де ла Марша.

– Да, – печально подтвердил граф, – ему на горло наступила изящная туфелька, и с тех пор ни одна песня не может сойти с его уст.

– А руки его так давно не держали инструмент, – продолжил герцог, – что не ему судить, плоха твоя игра или нет. Лично мне кажется, что ты играешь превосходно.

Я не могла избавиться от чувства, что весь этот разговор имеет отношение ко мне – все то и дело осуждающе посматривали на меня, хотя, возможно, то была игра света полыхающих факелов. Кто из присутствующих был Мастером, я не поняла, потому что лица всех выражали одинаковую скорбь и тоску. Но оруженосца этот разговор, видимо, приободрил, и он запел, взяв снова в руки инструмент, одну из «песен утренней зари» – о прощании влюбленных на рассвете, когда расставание неизбежно, а они не хотят разлучаться. Мне эта песня напомнила прекрасную сцену из «Ромео и Джульетты», где влюбленные спорят, кто поет за окном – еще ли это песня соловья или уже вьется над садами жаворонок.

Мальчик пел очень хорошо, нежно, и его голос был тонок, как у девушки. Он нарочно делал его более женским там, где пела дама, и менял на более глубокий, если отвечал ее кавалер. На соседних кораблях, мимо которых мы проплывали, словно обгоняя друг друга, можно было различить прогуливающиеся по палубе фигуры, откуда-то издалека раздавался хор, поющий гимны Деве Марии.

Многое, что казалось глупым, странным, неприемлемым в этом мире, в тот вечер растворилось во мгле, окутавшей нашу армаду, и остались лишь люди, такие же, как и в далеком будущем – немного грустные, немного веселые, но люди, а не доисторические ящеры, как мне казалось прежде. Я не чувствовала своего превосходства над ними, больше не было гордыни и легкого презрения, наоборот, я восхищалась их изящными речами и тонким музыкальным даром, легкостью, с которой они цитировали мудрецов прошлого, их даром складывать прекрасные песни и радоваться каждому дню. Дни здесь казались длиннее, чем в Москве, за день они успевали и отстоять долгие мессы, и потренироваться, и повеселиться. Мне казалось, что я сплю меньше, но усталости от этого не ощущала. Теперь с болью я вспоминала современных мне людей, их невнимание к окружающим, поглощенность своими мыслями, угрюмые лица, вечную спешку. Здесь не торопились никуда, и от этого даже дышалось легче.

Посмотрев на Катю, я увидела, что она мило беседует с одним из рыцарей. У него была густая светлая борода, длинные пшеничные волосы, забранные в тугой хвост. Они очень вежливо, но не без доли легкого флирта, обсуждали песню, которую только что закончил петь оруженосец. Их не было слышно в общем гуле голосов, поэтому я ограничилась лишь наблюдением за их мимикой и жестами. Катя рассказывала что-то, плавно водя кистями рук в воздухе, а он, опустившись на одно колено, внимательно следил за ней, почтительно глядя ей в лицо. Катя была в тот момент чудо как хороша. Я повернулась и поискала глазами Вадика, он-то должен был заценить сцену, но Вадик на ломаном французском – вот бы его слышала наша француженка! – пытался объяснить де ла Маршу устройство определенного вида катапульты, которую он видел на Кипре. Разглядывая их, я вдруг встретилась взглядом с герцогом Бургундским, и мне показалось, что в его глазах блестят слезы. Что с ним? Почему он вдруг так печален? Куда делась его радость, с которой он встречал гостей?

Я опустила взгляд и медленно поднялась с кресла, скрываясь во мрак ночи, плотным кольцом обступивший нашу компанию. Радость от приятного вечера покинула сердце. Я решила еще немного погулять по кораблю, а потом спуститься в свою каюту.

Облокотившись на фальшборт, я жадно вдыхала свежий воздух, который на море совершенно другой, нежели на суше, и сильнее куталась в плащ. Услышав шаги, я обернулась – ко мне приближался тот самый оруженосец, что пел нам. Он остановился невдалеке, словно не решаясь подойти ближе.

– Что с вами, сударь? – ласково спросила я его. – Вы тоже решили погулять в темноте?

– Донна, – тихо сказал оруженосец, – у меня для вас письмо с того корабля, где мой господин и я путешествуем. Но я не решаюсь отдать вам его.

– Почему? Там есть что-то, что может огорчить меня? – любопытство начинало овладевать мною.