Колдунья из Треугольного переулка

– Какая же я рассеянная, ей богу! – обругала себя Маня. – Присмотревшись, она поняла, почему не заметила больницу: исчез старый железный забор, вдоль которого после смерти Ромео несли службу Джульетта и курица Галина, а на его месте выросла изящная ограда с парадными чугунными воротами. Перед глазами сразу всплыла картинка из прошлого: кот Прошка, ворюга и убийца, со всех ног мчится к заборной калитке, спасаясь от гнева Джульетты, преследующей его с боевым трофеем в виде откусанного хвоста в оскаленной пасти.

Улыбнувшись своим воспоминаниям, Маня толкнула ворота и со смутным чувством внутреннего беспокойства нерешительно вошла на территорию больницы. Радостное ожидание того, что скоро она окунется в свою прежнюю, пусть бедную и не всегда сытую, но такую счастливую жизнь, померкло: на территории больницы тоже многое что изменилось, и дурное предчувствие неприятно сжало сердце девочки. Само двухэтажное здание больницы с шестиколонным портиком осталось прежним, зато территория больницы полностью изменилась. Она превратилась в величественную площадь, вымощенную камнем и украшенную огромной клумбой с цветами всевозможных оттенков. Конечно, территория больницы стала намного лучше, наряднее, но… какой-то чужой.

Без прежнего энтузиазма Маня нерешительно двинулась вперед. Обогнув здание больницы, она попала на больничный двор и убедилась в том, что и здесь тоже произошли перемены. На месте песочной кучи, где любили принимать песочные ванны Джульетта со своей подругой курицей Галиной, появилось небольшое двухэтажное здание, и Маня вспомнила, как однажды мать, указав на песочную кучу, сказала, что здесь идеальное место для лаборатории. На фронтоне над главным входом нового здания был установлен горельеф из белоснежного мрамора с изображением женщины, держащей змею.

– Гигиея…, – догадалась Маня, – дочь Асклепия…, – и вспомнила, как мать часто сетовала на то, что в больнице не соблюдаются необходимые правила санитарной гигиены[5 - Дочь Асклепия Гигиея дала название целой медицинской отрасли – гигиене.] и утверждала, что причиной послеродовой горячки, такой распространенной в то время у многих рожениц, является инфекция, которую приносит сам медицинский персонал из инфекционного и патологоанатомического отделений больницы, поэтому смертность при родах в больнице намного превосходила смертность при домашних родах. Действительно, врачи часто принимали роды прямо после вскрытия, просто вытерев руки носовыми платками.

– Это неправильно! – возмущалась Анна. В конце концов, ей удалось привлечь на свою сторону фельдшера Натанзона, который убедил доктора Капилло обязать персонал больницы перед манипуляциями с беременными и роженицами в обязательном порядке обеззараживать руки окунанием их в раствор хлорной извести. Маня хотела направиться к флигелю, где родилась и прожила всю свою маленькую детскую жизнь, но ноги сами понесли ее к окну на втором этаже, где находилась квартира доктора Капилло. Размахнувшись, она бросила в окно своего друга Ленчика маленький камешек.

Это был их условный знак с раннего детства, и окно тотчас же распахнулось. В проеме окна показался женский силуэт, и Маня вспомнила, как накануне ее первого перемещения в Неведомый мир мать Лени, Лизавета Христовна, высунувшись из этого окна, наговорила Мане много неприятных слов. По привычке девочка испуганно втянула шею в плечи, но тут же, устыдившись своего малодушия, с вызовом подняла голову и вдруг узнала в женском силуэте… свою мать!

Это было так необъяснимо, что не поддавалось никакой логике, и Маня буквально застыла. Два взгляда, матери и дочери встретились, и тотчас же раздался звук падающего тела.

– Мама! – отчаянно крикнула Маня и стремглав бросилась в дом.

Прежде, чем продолжить рассказ о Мане Безымянной, нам придётся ненадолго прерваться, чтобы вернуться в прошлое, а именно в тот самый роковой день, ровно семь лет назад, когда Маня вместе с Джульеттой и доктором Загребельным покинула свой мир.

Глава 2. Отец и дочь

Анна не спеша шла по направлению к Треугольному переулку, наслаждаясь свежестью раннего утра и приятным чувством беззаботности: по еврейскому календарю сегодня был первый день Нового года, и молодая женщина думала о том, что отныне у них с дочкой начнётся новая счастливая жизнь, ведь недаром же говорят, что Рош ха-Шана[6 - Рош ха-Шана – Новый год у евреев. Празднование Рош ха-Шана обычно приходится на сентябрь или октябрь, в те два дня, которые выпадают на новолуние еврейского месяца тишрей.] знаменует собой начало новой жизни.

Дом банкира Гуровича находился относительно недалеко от их больницы, и Анна рассчитывала, что управится ещё до того, как проснётся дочка. Она представляла себе, сколько радости принесёт Мане неожиданное известие и её материнское сердце трепетало от радости: ведь её бедная девочка даже мечтать не могла о том, что сможет учиться в лучшем учебном заведении Одессы! Кто же он, этот их неизвестный и великодушный благодетель? И удобно ли будет в качестве благодарности вручить ему свои нехитрые гостинцы? Анна прижимала к груди свёрток с ещё тёплым маковым штруделем, от которого исходил аппетитный аромат свежеиспеченной выпечки, и сомнения одолевали её душу: не обидит ли господина Гуровича её подарок?

Для неё самой он был бесценным, ведь это было единственное, что осталось от её прошлого, но достаточно ли он будет хорош в качестве благодарности за столь щедрое благодеяние? Медальон с цепочкой, который Анна заботливо завернула в холщовую тряпицу и положила рядом со штруделем, хоть и был золотым, но всё же, далеко не новым. Погружённая в свои мысли, молодая женщина не заметила, как дошла до нужной ей улицы и в недоумении остановилась перед домом №3, не ожидая увидеть такой скромный и ничем не примечательный дом.

– Странный он всё-таки человек, этот Гурович, – подумала она, разглядывая дом. – Богатый, а живёт бедно. Делает чужим людям дорогие подарки, а сам не может себе приличный дом купить. Постояв некоторое время в нерешительности, Анна робко постучалась. Дверь приоткрылась, и из неё вначале показалась морда здоровенного чёрного кота, а за ним в приоткрытую щёлку выглянуло недовольное лицо старой женщины.

– Ты кто? – подозрительно глядя на Анну, – хмуро спросило лицо.

– Здравствуйте, – поклонилась Анна. – Я бы хотела увидеть господина Гуровича. – А зачем? – с неодобрением переспросила женщина. – Господин Гурович человек занятой, некогда им разговоры водить с кем попало. – Простите, – потупилась Анна, – в таком случае, не будете ли вы так любезны, и не передадите ли господину Гуровичу вот это, – и она протянула старухе свой узелок. – Это в знак благодарности, – пояснила она, – скажите, что это от той девочки, которую он изволил облагодетельствовать, он поймёт. – Ладно, – смягчилась старуха. – Постой здесь, а я пойду, доложу. Захлопнув дверь перед носом Анны, она поднялась наверх и постучала в кабинет хозяина. Несмотря на ранний час, банкир уже был на ногах, и работал, обложившись со всех сторон счетами и документами. – Барин, – несмело окликнула его женщина. – Чего тебе, Стефа? – недовольно спросил банкир, неохотно оторвавшись от своих бумаг. – Сколько раз тебе нужно повторять, что, когда я работаю, меня не беспокоить! Неужели не понятно? – Понятно, барин, как не понять, – согласно кивнула та. – Только там женщина одна пришла, говорит, хочет вас поблагодарить за свою дочь.

– Какую дочь? – недовольно нахмурился банкир. – Ах, да, – вспомнил он, – скажи, что я не могу её принять, занят. Слушаюсь, – с обожанием глядя на хозяина, ответила старуха. Много лет назад он нашёл её на кладбище, куда любил приходить в редкие часы досуга. Посещая чужие могилы, он думал о покойных дочери и жене, разговаривал с ними и молился. После таких посещений непреходящая сердечная боль на время отступала, а измученная душа испытывала некое облегчение. Как-то раз, возвращаясь с кладбища, он обратил внимание на истощённую пожилую женщину, стоящую рядом с нищими, обсевшими центральную аллею от входа до самой церкви. Женщина была одета во всё чёрное, она не протягивала руки, как остальные, прося милостыню, но её скорбное лицо было полно такой муки, что банкир невольно остановился. – Как тебя зовут? – спросил он женщину. – Стефой кличут, барин, – тихо ответила та, опустив голову. – А где ты живёшь? – Здесь, – смущённо потупилась она, – на кладбище. – Как здесь? – не понял Гурович. – Где же ты спишь? Женщина не ответила и только молча закрыла лицо руками. – Да бездомная она, – охотно пояснила её соседка. – Спит в старом склепе. Помирает с голодухи, а просить не хочет. Гордая, видите ли, – с неодобрением покосилась она на неё.

– Где ж семья-то твоя? – с жалостью глядя на женщину, спросил банкир. – А нету у неё семьи, – опять вместо женщины ответила её словоохотливая соседка. – Когда был жив сын, она хорошо жила, ни в чём не нуждалась. А как сын помер, невестка её и выгнала из дома. А она, дура, и ушла молчком: стыдно ей, видите ли, перед людьми жену сына позорить. Отошёл банкир в сторону, постоял минуту-другую, подумал, а затем вернулся и, подойдя к женщине, спросил: – А пошла бы ты, Стефа, ко мне служить? Мне как раз кухарка нужна. Женщина помолчала немного, не веря своим ушам, затем всё так же тихо ответила: – Чего ж не пойти, пойду, коли не шутите. – Не шучу, – серьёзно ответил тот, – собирай свои вещи. – Так нет у меня никаких вещей, – растерянно развела руками женщина. Разве вот только это, – и она показала на свои колени. Там, свернувшись клубочком, спал маленький чёрный котёнок. – Его что – тоже выгнали? – улыбнулся Гурович. – Нет, как раз наоборот, – оживилось лицо женщины. – Его нарочно закрыли, чтоб он за мной не подался, а он через несколько дней всё равно сбёг. Как он меня здесь нашёл – ума не приложу. Можно мне будет его взять? – робко попросила она.

– Что ж делать, возьмём, – ответил, улыбаясь, банкир. – Говорят, коты в дом счастье приносят.

Так Стефа поселилась в доме в Треугольном переулке, и Гурович ни разу об этом не пожалел. Она не только готовила ему, убирала и стирала, но и заботилась о нём, как о своём сыне. Женщина поняла, что строгость барина чисто показная, что на самом деле он добрый, сердечный человек, и нисколько его не боялась.

– Да, – вспомнила старуха, вернувшись. – Вот, просили вам передать, – и положила на стол свёрток. – Что это? – подозрительно глядя на свёрток, спросил банкир. – Не знаю, барин, так я пойду, женщину эту отправлю, – сказала Стефа и стала спускаться вниз.

Гурович развязал платочек и увидел завёрнутый в него штрудель. Несколько секунд он с крайним удивлением смотрел на белые звёздочки, украшавшие его румяные бока, затем грустно улыбнулся:

– Ага, душенька, не одна ты мастерица была пироги такие печь, – подумал он.

Заметив рядом с пирогом ещё какой-то предмет, завёрнутый в чистую белую тряпочку, он с любопытством развернул его и тотчас же изменился в лице. Горло его перехватило, будто удавкой. Он хотел крикнуть, но не смог произнести ни слова.

Перед ним лежал медальон, который он подарил своей дочери на её двенадцатилетние – день, когда, согласно еврейской традиции, девочка становится взрослой. Считается, что с этого времени она сама несёт ответственность перед богом за все свои действия и в каждой еврейской семье этот день считается большим событием, как для девочки, так и для её родителей. В тот день Йосиф Гурович накрыл стол в синагоге, и веселился со своими гостями от всего сердца.

Жадно вглядываясь в медальон, банкир поднёс его к самым глазам. Ошибки быть не могло: в цепочке был заметен маленький изъян. Два её звена были соединены между собой тоненькой жёлтой проволочкой. Он сам скрепил ею порвавшиеся звенья, когда дочка зацепилась за ветку дерева и порвала цепочку.

Задыхаясь, Гурович разорвал ворот рубашки и, глубоко вздохнув, прохрипел:

– Стефа!

Почувствовав по голосу хозяина, что случилось что-то неладное, верная служанка стремглав бросилась к нему назад в кабинет. Увидев, в каком состоянии банкир, она всплеснула руками:

– Серденько мое, шо сталося?

Гурович, у которого опять перехватило дыхание, молча махнул на дверь. Затем еле-еле выдавил из себя:

– Верни!.. Женщину эту… верни!

– Сейчас-сейчас, сынок, – засуетилась старушка. – Я мигом, – и помчалась стрелой вниз по лестнице.

Догнала она Анну уже на другой улице.

– Вертайся скорее, барин тебя кличет, – запыхавшись, крикнула она ей издали.

Анна послушно повернула назад и вслед за служанкой вошла в дом. Молодая женщина отметила, что обстановка в доме хоть и скромная, но качественная, а мебель сделана из дорогого красного дерева. В доме царили чистота и порядок. Они поднялись по дубовой, отполированной до блеска лестнице на второй этаж, и остановились возле высокой двери, украшенной резным деревянным рисунком.

– Ну, заходь, – подтолкнула женщину служанка.

Но Анна будто приросла к полу. Ноги не хотели её слушаться, а сердце вдруг забилось так стремительно, будто готово было выскочить из груди.

– Вот глупая, – пристыдила она себя, собираясь с духом.

Но тут дверь сама распахнулась, и она услышала с порога, то ли стон, то ли крик:

– Боже мой, Анна!

И тут произошло то, что ей обещал доктор Капилло:

– Не отчаивайтесь, Анна, – сказал он ей однажды. – Память может вернуться к вам так же неожиданно, как и исчезла.

Ещё не поднимая головы, Анна уже знала, что перед ней стоит её отец.

В одну секунду вся её жизнь пронеслась перед глазами, и она вспомнила её всю до мельчайших подробностей. Она отчётливо увидела себя красиво одетой маленькой девочкой, которая, стоя за праздничным столом, повторяет за своими родителями субботнюю молитву:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка Вселенной, по воле которого существует всё!

Потом перед ней возник образ матери, зажигающей, как всегда, в одно и то же время (за двадцать минут до захода солнца не раньше и не позже) субботние свечи, а она сама, прикрывая по традиции глаза руками, подходит к отцу под благословение.

– Да благословит тебя Господь, и охранит тебя. И будет к тебе благосклонен. И помилует тебя. И пошлёт тебе мир! – торжественно говорит отец, возлагая обе руки на её голову. А вот мать, завернув её после купания в большое полотенце, укладывает в кроватку и целует в лоб.

Вот другая картинка: строгая госпожа Бетя, её учительница по музыке, в который раз заставляет её переигрывать гаммы, а она с нетерпением смотрит в окно, где её дожидаются соседские дети, сёстры Гарковенко, чтобы вместе идти на море.

А вот…, сердце Анны почти замерло, вот её Николай, гневно спорящий с раввином, который отказался сочетать их законным браком по закону Торы, на чём настаивала Анна: