Лик Пустоты. Пробуждение
Однако он всё же пообещал разузнать. И сейчас, глядя на светящиеся буквы в экране, Элейн надеялась, что звонок именно об этом.
Она задержала дыхание, прежде чем принять вызов.
– Алло?
– Вновь здравствуйте, мадемуазель Монтевилль, – Виржиль говорил мягко, но в интонации угадывалось напряжение. Почти неуловимое, но цепкое, как туго натянутая нить. – Надеюсь, я не отвлекаю вас?
Элейн машинально взглянула на чайник. Вода ещё не закипела, но тонкие волны жара уже поднимались вверх, дрожащими линиями искажая воздух.
– Вовсе нет, – сказала она, опираясь о кухонную стойку. – Что-то случилось?
Пауза. Совсем короткая, едва заметная.
– Я нашёл номер вашего отца.
Мир сжался в узкую точку.
Элейн уставилась в окно, но не видела за ним ничего, кроме размытого отражения собственного лица. Мысль о разговоре с Эрнестом всколыхнула сознание, будто в его гладь бросили камень.
– Я прислал пришлю его вам сообщением.
– Вот как… – Она запнулась, начала крутить в пальцах прядку волос. – Благодарю вас.
Голос не дрогнул, но внутри разлилась странная, вязкая пустота. Что она должна чувствовать? Радость? Облегчение? Тревогу?
– Вы сомневаетесь, стоит ли ему звонить? – голос Виржиля прозвучал ближе, словно он стоял за её спиной.
– Возможно… Хотя, если честно, мне кажется, это бессмысленно.
– Боитесь, что он не ответит?
– Боюсь, что даже если ответит – ничего не изменится.
Тишина.
– Значит, дело не в наследстве.
Элейн напряглась.
– Вы срезаете все круги дипломатии, месье Лавуа, – в её голосе мелькнула тень раздражения.
– Простите, не хотел показаться бестактным, – его тон изменился, в нём появилась лёгкая насмешливая нотка. – Но если бы речь шла только о документах, вы бы не колебались.
Она не ответила.
Пройдя в гостиную, Элейн остановилась у окна. Там, среди травы и кустарников, двигался Доминик. Даже сейчас, в этой тучной земле и рассеянных тенях, он выглядел так, будто не принадлежал этому месту. Его движения были плавными, безошибочными. Чёткие линии лица смягчал тёплый свет уходящего солнца, но в его облике не было случайности. Даже среди сорняков он выглядел безупречно.
– Элейн?
Голос Лавуа выдернул её из водоворота мыслей. Она моргнула, чувствуя, как сухость перехватывает горло.
– Я здесь.
– О чём вы думаете?
Элейн провела языком по пересохшим губам.
– Вы ведь собираетесь обсудить с ним наследство, не так ли?
Голос Лавуа оставался ровным, безупречно вежливым, но в нём скользнула едва заметная тень – не то любопытства, не то осторожного сомнения.
Обсудить наследство. Поговорить с Эрнестом.
Логично. Правильно. Разумный шаг.
Но стоило Элейн лишь мысленно повторить эти слова, как в груди поднималось что-то тягучее, сдавливающее рёбра изнутри, не дающее вдохнуть до конца.
– Какими бы ни были ваши отношения, мадемуазель Монтевилль, – продолжил Виржиль, принимая её молчание за знак соглашения, – некоторые вопросы не терпят промедления.
Элейн закрыла глаза.
– Я понимаю это, – выдохнула, сдавливая виски и присаживаясь на диван. – Но мне… сложно.
В её голосе не было ни согласия, ни решимости. Только усталость.
– Подумайте, – Лавуа выдержал паузу. Затем, словно невзначай, добавил: – Но, возможно, вам не стоит говорить с Эрнестом об этом.
Она резко подняла брови.
– Что?
– Насчёт наследства.
Тишина натянулась между ними, хрупкая, как тонкий лёд.
Элейн нахмурилась.
– Это моё решение, месье.
– Ваша бабушка не хотела бы, чтобы это стало причиной новых ран и раздоров в вашей семье.
Его голос звучал слишком спокойно.
– Вам ли решать, чего бы она хотела?
– Да, мне. Потому что именно она выбрала меня исполнителем её последней воли.
Где-то в глубине души Элейн понимала: он не пытался её контролировать. Он не давил. Но что-то в его осторожной сдержанности вызывало отторжение.
Слишком аккуратен. Слишком внимателен. Будто знал больше, чем говорил.
Элейн сжала губы. Хотела сказать что-то простое, уклончивое. Но прежде чем нашла слова, тишину разорвал свист чайника. Звук был резкий, почти болезненный. Она дёрнулась, будто горячий пар обжёг её кожу.
– Мне нужно идти.
– Конечно.
Короткая пауза.
– Надеюсь, вы не будете против, если я свяжусь с вами позже?
Элейн не сразу ответила. Она переводила взгляд с телефона на окно, и обратно. В саду Доминик теперь стоял неподвижно, опираясь на лопату. Смотрел на землю, словно размышляя о чём-то своём.
Странно. Но его присутствие… успокаивало.
– Нет, не против, – наконец произнесла она.
– Тогда до скорого, мадемуазель.
Звонок оборвался.
Элейн застыла. В висках пульсировала тишина. Ответ был где-то рядом. Но пока ускользал, как капля воды на холодном стекле.
Чайник.
Его свист звучал в её ушах постепенно, будто он закипал давным-давно, но только сейчас прорезал сознание.
Она повернулась, но не успела сделать и шага – где-то в доме щёлкнул выключатель. Чайник затих. Послышались шаги. Лёгкие, уверенные. В дверном проёме показался Доминик. Он не вошёл сразу. Постучал костяшками пальцев по косяку, будто предупреждая о своём присутствии.
– Простите, что вторгся, – голос его прозвучал с едва уловимой тёплой ноткой. – Просто чайник уже давно свистит. Думал, вы не слышали.
Элейн медленно опустила телефон. Доминик чуть склонил голову, цепляя её взгляд своим спокойным, внимательным взором.
– Всё в порядке?
Она посмотрела на него. Затем на телефон. Затем – на темнеющее небо.
– Да.
Он не стал оспаривать её ложь. Просто кивнул.
– Тогда пойдёмте пить чай, мадемуазель.
Элейн позволила себе короткую, усталую улыбку.
– Пойдёмте.
Глава V
В тот вечер Доминик ушёл лишь к полуночи.
Чаепитие затянулось – день выдался долгим, сад требовал внимания, и вечер, пропитанный терпким ароматом трав и влажной земли, стал его естественным завершением. Разговоры текли неспешно, напоминая шелест листвы под лёгким ветерком. О старых деревьях, нуждающихся в заботе. О саде, восстановление которого оказалось сложнее, чем представлялось. О том, что начало лета выдалось дождливым. Темы сменялись редко, не углубляясь в личное. Доминик держал дистанцию. Он не позволял словам обретать вес, не стремился делать их чем-то большим, чем просто звуками, растворяющимися в сумраке. Понимал: время ещё не пришло.
Но за чаем Элейн увидела его чуть иначе – не таким отстранённым, не таким непроницаемым. В голосе проскальзывали тёплые нотки, а в безупречных манерах – едва уловимые проблески чего-то живого. Когда она предложила ему овсяное печенье – скорее из вежливости, – он принял его с привычной учтивостью. Однако, к своему удивлению, обнаружил, что оно ему действительно по вкусу. Кажется, Элейн это заметила.
На следующее утро он появился у её порога. Без объяснений. Без формальностей.
– Вам не нужна помощь в саду, мадемуазель?
Элейн, поколебавшись – или только сделав вид, что колеблется, – всё же кивнула.
Так начались их утренние ритуалы.
Сад встречал их влажным воздухом и прохладными тенями. Полуденное солнце мягко рассеивалось в листве. Доминик работал сосредоточенно, с той почти священной внимательностью, с какой касаются чего-то хрупкого, важного. Он не просто вырывал сорняки и подрезал ветви – он чувствовал сад, разбирал переплетение стеблей с осторожностью ювелира.
Эту любовь к растениям ему привил отец. Не тот, что дал ему жизнь, а тот, кто однажды принял его и сестру в свой дом. Человек суровый, не склонный к ласке, но трепетавший за них так, как, наверное, трепещут только настоящие родители. Доминик с сестрой росли в этом доме, почти не покидая его, и мужчина, понимая, что запереть детей в четырёх стенах – значит обречь их на пустоту, пытался увлечь их хоть чем-то. Он был достаточно обеспечен, чтобы дать им безбедную жизнь, но желал, чтобы они сами нашли себе дело по душе.
Так Доминик научился работать в саду. И сад стал его убежищем.
К полудню, пропахшие травой, с грязными ладонями, он и Элейн заходили в дом. Иногда Доминик оставался допоздна, помогая расставлять книги, перебирать вещи, которые давно следовало убрать на чердак. Иногда уходил до заката, растворяясь в сумерках так же бесшумно, как появлялся.
В первые дни он говорил мало. Больше слушал. Он привык сначала изучить человека, прежде чем позволить себе довериться. И заметил: Элейн говорила о себе ровно столько, сколько слышала от него. Она не задавала прямых вопросов – хотя он видел, каких усилий ей это стоило. Она рассказывала о Лондоне. О музыке и скрипке. О том, как однажды сбежала с урока сольфеджио ради уличного выступления. О доме – почти ничего. О бабушке – только если он спрашивал. Это была игра, но без соперничества. Скорее, осторожное исследование границ дозволенного.
Доминик не раскрывался. Говорил о городах, но не уточнял, когда жил там. Упоминал людей, но без имён. О прошлом отзывался туманно, словно оно принадлежало не ему. Он рисовал перед Элейн эскизы своей жизни, но намеренно не заполнял их цветом. И при этом в голосе его всегда звучала лёгкая насмешка – будто ему доставляло удовольствие дразнить её полуправдами.
Элейн догадывалась. Он видел это по её глазам – в них плескалось море сомнений и настороженности, словно в тихой заводи отражались серые тучи. Но она упрямо не задавала неудобных вопросов.
Неделя пролетела быстро. Неделя тишины. Неделя, за которую Доминик ни разу не упомянул Элейн сестре.
Но сегодня она заговорила первой.
Он закрыл за собой дверь, сбросил плащ и прошёл в гостиную. От печи тянуло теплом, угли ещё тлели, отбрасывая красные блики на пол. Воздух был пропитан сухими травами и вином. Кларисса не спала. Она сидела в кресле у камина, закинув одну ногу на подлокотник, лениво покачивая бокал с густым тёмным вином.
– В последнее время ты возвращаешься поздно, – сказала она, не поднимая глаз.
Доминик медленно снял перчатки, положил их на стол. Разминал пальцы, привыкая к прохладе воздуха после тепла кожи.
– Работы в саду оказалось больше, чем я думал, – наконец ответил он.
– Это не объясняет, почему ты проводишь там целые дни.
– Я думал, тебе всё равно.
– Всё равно, пока это не становится подозрительным.
Доминик усмехнулся, но в глазах не было веселья. Взял со стола пустой бокал, налил себе вина, сел напротив.
– И потом, я заметила, что ты больше не пахнешь ладаном и воском.
Она отставила бокал, теперь глядя прямо на него.
– Ты всё чаще приходишь домой не раньше полуночи. И дело уже не в церкви.
– Ты следила за мной?
Кларисса фыркнула.
– Следить? Дорогой брат, не льсти себе. Мне хватило того, что ты приходишь пропахший не церковным двором и сырой землёй, а травяным чаем и чем-то… сладким.
Доминик пригубил вино. Не торопясь.
– Опять человек, – сухо закончила она.
Это был не вопрос. Это было утверждение.
Он поставил бокал, не глядя на сестру.
– Я просто помогаю.
– Конечно, ты же всегда любил помогать, – усмехнулась Кларисса. – Особенно людям.
– Ты боишься, что я привязываюсь?
Она разглядывала его с той лукавой, почти ленивой усмешкой, за которой скрывалась усталость.
– Ты привязываешься всегда, Доминик. Вот только потом это всегда заканчивается болью.
Он задумчиво крутил бокал в руках, наблюдая, как густая жидкость тянется по стеклу.
– Сколько времени пройдёт, прежде чем она начнёт задавать вопросы? Прежде чем ты начнёшь делать глупости?
Он стиснул зубы.
– Она не тот человек, кого стоит опасаться, Клэр.
– Мне плевать. Просто ты забываешь, кто ты.
Он закрыл глаза.
– Думаешь, я забуду?
Кларисса отвернулась, глядя в огонь.
– Я вижу, как ты пытаешься.
Он не ответил. Потому что она была права.
***Телефон лежал на прикроватной тумбе, глухо, неподвижно, будто ждал. Экран отражал приглушённый свет ночника, молчаливо напоминая, что связь оставалась доступной – всего одно нажатие. Каждый вечер Элейн брала его в руки, открывала контакты, смотрела на цифры. Мысленно прокручивала разговор, но так и не нажимала вызов.
Она могла бы. В любое мгновение.
Но что сказала бы?
"Привет, папа. Как ты?"
Имела ли она право спрашивать?
А у него – право отвечать?
Они не говорили годами. Жили в одном городе, но на разных берегах судьбы, и казалось, что мост между ними разрушен безвозвратно, оставив лишь пропасть, которую невозможно преодолеть. Он был жив. Она тоже. Но ни он не знал её, ни она его. Будто два посторонних человека, связанных только тенью прошлого, отголосками чего-то, что давно утратило значение. Их связь – разорванная нить, оставшаяся лишь в старых воспоминаниях и запылившихся фотоальбомах.
И только теперь она поняла это в полной мере.
Осознание пришло внезапно, как порыв ветра перед грозой. Лёжа в темноте, глядя в потолок, Элейн ощущала, как мысли проникают в голову, формируя болезненные вопросы.
Она ведь даже не знает, какой у него теперь голос.
Каким стал человек, которого она когда-то называла отцом?
Был ли он таким же чужим, как и она для него?
Память услужливо подсовывала обрывки прошлого: как отец некогда гладил её по голове, читал сказки, сидя у изножья кровати, как его присутствие наполняло дом. А потом… как он уходил. Как их разговоры становились всё реже. Как он исчез, даже не попрощавшись по-настоящему.
В какой-то момент страх перед холодом в его голосе исчез. Исчезла боязнь того, что он не возьмёт трубку или скажет что-то, от чего станет больно. Теперь её пугало другое: за столько лет они с Эрнестом действительно стали чужими. И мысль о разговоре с отцом причиняла боль лишь теперь, с каждым днём становясь всё тяжелее.
Она думала об этом постоянно. Когда мыла руки после работы в саду. Когда заваривала чай. Когда поправляла занавески в гостиной, переставляя вещи так, будто от этого можно было разложить по полочкам собственные чувства.
И сегодня, проводив Доминика, прибравшись на кухне, Элейн устроилась в кресле в гостиной. За окном темнело небо. Она смотрела в стекло и видела лишь отражение своих глаз – светлых, словно выгоревших от солнца, но таких уставших.
В комнате было тихо.
На столе лежал телефон. Элейн смотрела на него, как на порог бездны. Дыхание стало тягучим, сердце – тяжёлым. Она больше не могла избегать этого момента.
Пора.
Пальцы дрогнули. Она взяла телефон, включила экран, скользнула по контактам. Остановилась.
"Эрнест Монтевилль."
Имя, сухое, безразличное. Человек, которого оно обозначало, давно стёрся из её жизни, став лишь строкой в списке контактов.
Дрожь прошлась по запястью.
Глубокий вдох. Выдох.
Она нажала вызов. Закрыла глаза.
Первый гудок.
Она затаила дыхание.
Второй.
Сердце забилось быстрее.
Третий.
Мир сжался в ожидании.
"А если он не ответит?"
"А если ответит… с чего начать?"
Четвёртый.
Щелчок.
– Алло? – голос, чуть охрипший, слабый, словно человек по ту сторону сам не был уверен, стоит ли поднимать трубку.
Этот голос был ей чужим.
– Папа… – Элейн судорожно сглотнула. – Это я…
Тишина.
– Элейн?.. – в его голосе прозвучало удивление.
– Да… – голос её сорвался, и она невольно сжала телефон так, что побелели костяшки пальцев.
Молчание по ту сторону линии затянулось, став плотным, осязаемым. Секунда. Другая. Он не знал, что сказать.
И она тоже.
"Где он сейчас? Как выглядит?"
Она пыталась вспомнить его лицо, но память выдавала только разрозненные фрагменты – его ладонь, касающуюся её детской макушки, тёмные волосы, лёгкую полуулыбку.
– Ты… как ты? – наконец произнёс он. Голос всё ещё звучал неуверенно, но в нём не было холода.
Элейн закрыла глаза.
"Как я?"
Этот вопрос казался неуместным. Нелепым.
"Как можно ответить, если тебя разрывает пустота? Если внутри только усталость и боль?"
– Нормально, – произнесла она, не уверенная, кого пытается убедить. – Я просто…
Голос сел.
– Просто решила позвонить, – договорила она, чувствуя, как слова звучат фальшиво, словно заученный текст. – Много лет прошло… Я… я хотела узнать, как ты.
Эрнест выдохнул.
– Я не ожидал… – начал он, но осёкся.
"Не ожидал, что я позвоню?"
Элейн могла бы спросить. Но не спросила.
За окном что-то скрипнуло. Ветви деревьев коснулись стекла, словно скреблись по нему когтями.
– Я… в порядке, – сказал он после долгой паузы. – Живу. Работаю.
Он не спрашивал, где она сейчас, чем занимается. Словно боялся услышать ответ. Или не хотел знать.
– Я рад, что ты позвонила, – продолжил Эрнест, и в его голосе прозвучало нечто похожее на тепло. – Хотя… неожиданно.
– Да, – тихо согласилась Элейн. Это было неожиданно даже для неё самой. Она позвонила импульсивно.
– Элейн… – он замолчал, словно обдумывая слова. – Мне… жаль. За всё.
Она услышала, как он сглотнул.
"Жалость. Это всё, что он мог предложить?"
– Не нужно, – ответила она, хотя где-то в глубине души ждала большего. Объяснения? Оправдания? Но ничего этого не последовало.
– Я… я должен идти, – сказал он. – Работа.
– Конечно, – выдохнула Элейн. Надежда, робко зародившаяся в её сердце, медленно угасала.
– Может быть… когда-нибудь…
Тишина.
Секунда. Другая.
Элейн слышала только своё дыхание – медленное, прерывистое, как сжатое тисками внутри лёгких. Она ждала, что он закончит фразу. Хотела ли этого? Или боялась?
– Может… – Эрнест снова замялся.
Элейн чувствовала, как напряжение сдавливает горло, как ожидание тянет её вперёд, заставляя вцепиться в телефон.
Он вздохнул. Неглубоко, с едва уловимой нервозностью.
– Может, мы могли бы встретиться? – произнёс он наконец. – Если… тебе будет удобно.
Она замерла.
Минуту назад она не знала, чего хочет от этого разговора. Не знала, зачем позвонила. Из тоски? Чувства долга? Чтобы убедиться, что он всё ещё есть в этом мире?
Теперь всё стало кристально ясным. Она хотела увидеть его. Хотела прямо сейчас сесть в машину, проехать километры ночных дорог и разглядеть в его глазах то, чего не видела так много лет.
Она глубоко вдохнула, подавляя этот импульс.
– Когда? – спросила Элейн, и её голос прозвучал ровно. Почти бесстрастно.
– В твой выходной… или в мой, – Эрнест замялся, будто опасаясь спугнуть её согласие. – В любое удобное время.
Элейн сглотнула. "Чёрт, прямо сейчас." Она могла бы прямо сейчас.
Но что-то удержало её.
– В твой выходной, – сказала она, удивляясь собственному спокойствию. – Где-нибудь в городе. В кафе, наверное.
– Хорошо, – ответил он слишком быстро, словно боялся, что она передумает. – Есть одно место. Недалеко от моей работы. Там… тихо.
Элейн слабо улыбнулась.
"Там тихо."
Он говорил так, словно знал, что ей нужна именно тишина.
– Тогда скажи, когда и где.
Она слышала, как он чуть замедлил дыхание. Как будто этот момент, этот шанс что-то изменить, что-то вернуть, давил на него не меньше, чем на неё.
– Четверг. Утром, часов в девять. Кафе L'Orange, на углу la Zone Industrielle7.
Элейн кивнула, позабыв, что он не мог этого видеть.
– Хорошо.
Тишина растянулась между ними. Теперь она не была тяжёлой, давящей. Скорее, мягкой, почти приятной.
– Спасибо, что позвонила, – наконец сказал он.
Элейн задержала дыхание, вслушиваясь в эти слова, пытаясь запомнить их, прежде чем реальность снова отберёт этот момент.
– Спокойной ночи, – прошептала она.
– Спокойной ночи, Элейн, – голос отца звучал чуть мягче, чем в начале разговора.
Щелчок. Линия оборвалась.
Элейн всё ещё держала телефон, сжимая его так, будто он был единственной связью с чем-то призрачным, зыбким, но важным. Экран потух, отразив лишь её собственное лицо – бледное, напряжённое, с усталыми глазами, в которых читалось что-то странное.
Не сожаление.
Не облегчение.
Что-то другое.
Она положила телефон на стол и откинулась в кресле, прикрыв глаза.
Это было странно.
Неудобно.
Неестественно.
И всё-таки… это было.
Через три дня она увидит его. Впервые за столько лет.
Глава VI
На следующее утро Доминик не пришёл.
Элейн проснулась рано, когда тусклый рассвет лишь начинал пробиваться сквозь тяжёлые облака. Несколько минут она просто лежала, глядя в потолок, прислушиваясь – к шорохам за окном, к вздохам ветра, к пустоте. Должен был раздаться стук в дверь. Тихий, нерешительный. Или скрип калитки, а затем слабый шум в сарае, где хранились садовые инструменты.
Но тишина оставалась тишиной.
Она провела ночь в гостиной, закутавшись в плед, сжимая в руках телефон. Разговор с Эрнестом состоялся – короткий, натянутый, оставивший странное послевкусие. Ей казалось, что мысли будут заняты только этим – отцом. Но нет. Всё внимание поглощало другое: Доминик не пришёл.
Элейн не стала ни умываться, ни завтракать. Просто накинула вязаный кардиган и вышла на задний двор. Холодный воздух тут же проник под шерстяную ткань, пробрался под воротник. Она вдохнула глубже, оглядела сад. Сухая земля тихо дышала утренним холодом. Там, где вчера Доминик расчистил грядки, лежали аккуратные островки вскопанной почвы – тёмные, жирные. Он планировал вернуться и закончить начатое.
В груди неприятно потянуло.
Она не любила это ощущение.
Доминик был незнакомцем с туманной биографией. После их первой встречи они перестали задавать друг другу лишних вопросов. Он просто существовал рядом – ненавязчиво, спокойно, не требуя ничего взамен. Но его отсутствие выбивалось из привычного ритма, заставляя чувствовать тревогу.
"Может, у него появились срочные дела," – подумала она, но сомнения не отступали.
Чёрный DS 9 Opéra Première1 плавно остановился у её забора, его сверкающий кузов выглядел так, будто автомобиль случайно оказался у скромного дома. Из машины вышел мужчина средних лет. Серый антрацитовый костюм безупречно сидел на его подтянутой фигуре. Он выждал долю секунды, поправляя лацканы, затем направился к воротам и нажал кнопку домофона.
Три глухих звонка разлетелись по пустому дому.
Элейн задержалась у крыльца, не спеша делать шаг вперёд. Внутри у неё что-то сгустилось, тревожное, вязкое. Она глубоко вздохнула, ещё раз бросила взгляд на сад и медленно направилась к переднему двору.
Остановившись у забора, она задержала взгляд на мужчине, ждавшего у ворот. Безупречный костюм, чёткие, уверенные движения – в его облике не было ничего случайного. Он словно являлся частью механизма, который работал без перебоев, плавно и точно. Элейн понимала, этот человек пришёл за ней – как за должником, который слишком долго откладывал неизбежное.
– Это срочно? – спросила она, оставаясь на месте.
– Господин Лавуа предпочёл бы обсудить это лично, мадам, – его голос был лишён эмоций, но в нём не было и давящего холода. Чёткий, деловой ответ.
Элейн не удивилась. Разговор, который она так долго отодвигала, наконец настиг её. Завещание Лютиции висело над ней, как неотвратимы приговор, который рано или поздно пришлось бы привести в исполнение. Виржиль Лавуа, человек, привыкший доводить дела до конца, собирался поставить в этом деле точку.
Она коротко кивнула.
– Подождите минуту.
Развернувшись, Элейн вернулась в дом. В прихожей на мгновение замерла перед зеркалом. Серые круги под глазами, небрежно собранные волосы – отражение говорило само за себя.
Доминик… Он не пришёл. И почему-то именно это ощущалось сильнее всего.
Она задержалась на этом чувстве ровно на секунду, прежде чем оттолкнуть его прочь. Сейчас не время.
Через несколько минут она уже сидела в автомобиле. Внутри пахло кожей и дорогим парфюмом – глубокий, терпкий аромат, остающийся на грани восприятия. Водитель не задал лишних вопросов, лишь плавно вывел машину на дорогу.
Бюро Виржиля Лавуа располагалось в центре города, в одном из тех зданий, что вызывали уважение своим возрастом и безупречным порядком. Массивные двери, строгий фасад, бронзовая табличка с выгравированным именем. Здесь всё подчинялось строгим правилам. Приёмная встречала сдержанным уютом: мягкий песочный свет, тихий шелест бумаг, мерное цоканье каблуков.
– Мадемуазель Монтевилль? Месье Лавуа ожидает вас.
Женщина жестом указала на тяжёлую дубовую дверь.
Элейн глубоко вдохнула, прежде чем зайти внутрь.
Виржиль Лавуа встретил её без суеты. Высокий, подтянутый, с лёгкой проседью у висков и взглядом человека, привыкшего держать ситуацию под контролем.