Лик Пустоты. Пробуждение
– Серьёзно?
На самом деле, Элейн знала это. Лютиция любила рассказывать о прошлом деревни, о её тайнах, легендах, забытых именах. Со временем эти знания стали чем-то само собой разумеющимся. Но сейчас она решила сыграть в его игру. Зачем? Возможно, просто не хотела следовать чужим правилам.
– Разумеется. Иначе я бы не называл себя знатоком истории, – Доминик бросил на неё искоса лукавый взгляд. – Хотя это лишь официальные данные. Первая община появилась несколькими годами раньше. Переселенцы. Беглецы, по сути. Простые люди, спасавшиеся от чумы и беспорядков.
– Чёрная смерть?
– Да. Начало XIV века. Города вымирали, улицы наполнялись телами, дома пустели. Те, кто выжил, уходили вглубь земель, подальше от заразы. Среди них были и первые поселенцы Лескамье. Не больше пятидесяти человек. Они вырубили лес, поставили первые дома – хрупкие, деревянные, с крышами из соломы и мха. Выкопали колодцы, посеяли зерно.
– Это те самые земли, что теперь принадлежат старым фамилиям деревни? – уточнила Элейн, скорее проверяя его реакцию.
Доминик чуть замедлил шаг, бросив на неё внимательный взгляд.
– В каком-то смысле, да. Потомки первых поселенцев всё ещё здесь. Их дома – те, что ближе к церкви, вокруг площади. Земля передавалась по наследству.
Элейн кивнула. Она знала это, но в голосе Доминика было что-то… живое. Не сухая историческая справка, а будто он сам пережил эти события. И она обнаружила, что ей действительно интересно его слушать.
– Но у власти были не они, верно?
– Конечно, нет. В XV веке сюда пришли Дювали. Не знатные, но богатые. Торговали тканями, скупали землю. Их деньги сделали деревню крепче. А потом, как это обычно бывает, деньги испортили их.
– Лескамье стала их владением?
– Не совсем. Они не называли себя правителями, но власть держали крепче, чем любой лорд. Начали устанавливать свои законы. Деревня стала прибежищем не только для беглецов от чумы, но и от чужого правосудия.
– Вы имеете в виду преступников?
– Преступников… или тех, кого за них считали. В ту эпоху достаточно было попасть в немилость знати или церкви, чтобы оказаться вне закона. Дювали же смотрели на другое: если человек приносил пользу деревне, его можно было покрыть.
Элейн задумалась, выстраивая цепочку, затем сказала: – Но ведь преступник на то и преступник. Если преступил закон раз, то, скорее всего, сделает это снова.
Доминик взглянул на неё с очевидным интересом. На лице читалось удовольствие. Видимо, эта девушка была не так наивна и проста, как ему показалось.
– Верно. Чем больше деревня разрасталась, тем больше здесь оседало таких людей. Со временем страх взял верх. Простые жители начали опасаться тех, кто жил рядом с ними. А Дювали… Дювали закрывали глаза. До поры.
– Пока ими не заинтересовались?
– Именно. Власть сверху знала, что творится в Лескамье. Но, как это часто бывает, реагировать стали только тогда, когда пришло время сделать из этого показательную историю.
– Их сослали?
– Нет, – Доминик покачал головой. – Их казнили. Публично. Чтобы другим неповадно было.
– И… Что было дальше?
– Те, кто мог, бежали. Но деревня продолжила расти. Оставшиеся создали общину, начали торговать. Позже сюда пришли дворяне, получившие земли за службу. Они привели крестьян, построили мельницы, кузницы, начали добывать камень. Со временем Лескамье переросла в Летанвиль. Но от старой деревни осталась небольшая часть, вот здесь, – он махнул рукой, очерчивая улицы. – Остатки прошлого, спрятанные среди этих домов.
– Да вы романтик, месье Бернье, – усмехнулась Элейн.
Доминик не ответил. Но во взгляде мелькнула тень улыбки, а в глазах – странное, едва уловимое тепло.
– А название? Лескамье… Оно звучит… необычно.
– Есть несколько версий. Официальная – искажённое старофранцузское l’escarme – схватка, сражение. Якобы здесь когда-то была битва. Доказательств нет, но легенда живёт.
– А неофициальная?
Он на миг замолчал.
– Говорят, здесь жила женщина. Одна из первых поселенцев. Знахарка. Лечила травами, помогала больным. Но, как мы знаем, страх делает людей жестокими.
– Её обвинили в эпидемии?
Доминик кивнул.
– Привязали к дереву и оставили умирать. После её смерти на деревню обрушились голод и войны. По одной версии, её дух проклял это место. Отсюда и название – l’âme scamiée, "истерзанная душа".
Элейн поёжилась.
– Люди всегда ищут виноватых в том, что не могут понять.
Доминик слегка склонил голову.
– Такова природа человека.
Она задумалась.
– А вы сами верите в это?
Он взглянул вперёд, на узкую улицу, скрытую в тени старых фасадов и высоких стволов деревьев, а потом ответил: – История любит преувеличения.
Замолчав, Элейн скользнула по нему взглядом. Резкие, точёные черты лица. Высокие скулы, прямой нос с едва заметной горбинкой – деталь, не портящая, а, напротив, придающая выразительность. Ветер взъерошил его волосы, тёмные, волнистые, падающие на лоб беспорядочными прядями. В этой небрежности было что-то странное – мальчишеское, не сочетающееся с его образом.
Порыв ветра снова спутал пряди, и на миг среди тёмной копны мелькнуло нечто светлое. Почти белое. Могновение – и исчезло.
Элейн моргнула. Показалось?
Но ветер опять всколыхнул его волосы, и теперь она ясно увидела: тонкие серебристые нити тянулись от виска к шее, прокладывая на фоне густых локонов светлую дорожку.
Деталь странная. Неподходящая.
Быть может, он действительно старше, чем выглядит, и это был лишь проблеск седины. Но вновь искоса взглянув на его лицо, пытаясь найти хоть тень морщинок, Элейн не нашла ничего, что могло бы подтвердить её суждение.
Белая прядь была чем-то другим.
Она нахмурилась, но промолчала. Только запомнила.
Они шагали по узкой боковой улице. Ветер лениво перебирал кроны деревьев, да где-то вдалеке надрывно лаяла собака. По бокам – дома, каменные, деревянные, с запутавшимися в них тенями ветвей. Их высокие окна, скрытые за занавесками, казались пустыми глазницами, наблюдающими за случайными прохожими.
Элейн глубоко вдохнула холодный воздух. История Лескамье была пропитана страхом и жестокостью – впрочем, как и любое прошлое, если заглянуть в него достаточно глубоко. Она никогда не любила историю именно за это. В ней было слишком много тьмы, слишком много крови. Она не понимала, что находила в этом бабушка, зачем часами могла говорить о древних преданиях, вытаскивая из них что-то важное.
Доминик же шагал рядом, молчаливый, погружённый в свои мысли. Он слушал, как скрипит под ногами старый булыжник, как в ветках деревьев шелестит ветер, как дыхание Элейн иногда срывается, выдавая её усталость. Но не торопился заговорить первым.
Через пару миль они достигли забора с замысловатой резьбой. Дом, в котором Элейн провела столько лет, казался ей теперь чужим – солидный, сдержанный, с тяжёлой дверью и высокими окнами. Но заросшая лужайка, разросшиеся кустарники и плотно занавешенные стёкла выдавали запустение.
Доминик задержал взгляд на фасаде.
– Вы живёте здесь одна?
– С какой целью интересуетесь?
– Просто любопытство, мадемуазель.
– Какое совпадение, – с лёгкой иронией отозвалась она. – Я недавно пыталась узнать кое-что о вас под тем же предлогом.
Доминик ничего не ответил. Лишь снова посмотрел на дом – дольше, внимательнее.
– Красивое место, – заметил он.
Элейн невольно обернулась, будто проверяя, так ли это. Лютиция всегда следила за каждым деревцем, не позволяя ни единой веточке одичать. Но в последние месяцы даже выйти на крыльцо стало для неё испытанием.
– Хотите зайти? – пошутила Элейн, опуская руку с ключами.
– Вряд ли это было бы уместно.
– Вот и я так думаю.
Они постояли в молчании.
Доминик наблюдал, как её пальцы невольно сжимают связку ключей. Нервный жест, почти незаметный, но говорящий больше, чем можно было подумать. Напряжение пряталось в мелочах: в том, как её плечи чуть сдвинулись, как взгляд метался, избегая точки опоры.
– Чем вы занимаетесь в свободное время? – спросил он.
Элейн замерла, рука зависла у замка калитки.
– Простите?
– Должно же быть что-то, что вас увлекает, помимо расспросов, конечно.
Она нахмурилась, переведя взгляд на ржавую петлю ворот. Вопрос застал её врасплох. "Лучше сказать правду или соврать?" Глупая дилемма. Она никогда не была сильна в честности, особенно когда дело касалось личного. Да и зачем ему это знать?
– Вопрос странный, – сказала она, всё ещё не глядя на него.
– Разве?
Он не настаивал, не торопил. Просто ждал.
Металл ключей в её ладони казался холоднее, чем был на самом деле.
– Не думаю, что вам это важно, – наконец ответила она, как бы возводя между ними невидимую стену.
Доминик чуть склонил голову набок. Ветер качнул его волосы, вновь мелькнул белый проблеск прядей.
– Может быть, – согласился он, беспечно, будто этот ответ ничего не значил. Но в голосе скользнула тень разочарования, такая мимолётная, что уловить её можно было только если слушать внимательно.
Он отступил на шаг, явно собираясь уходить, но вдруг остановился.
– Знаете, мадемуазель, – сказал он, и в его голосе прозвучала лёгкая усмешка, – вы так и не представились.
Элейн моргнула.
– Простите?
– Моё имя вы знаете. А своё так и не назвали.
Он явно находил это забавным.
Она сжала губы, припоминая. Действительно. Не назвала.
– Элейн, – нехотя произнесла она.
– Элейн, – повторил он, медленно, словно пробуя имя на вкус.
На секунду его взгляд задержался на ней дольше, чем требовалось. Затем он кивнул.
– Хорошего дня, Элейн.
И прежде чем она успела что-то сказать, он развернулся и двинулся обратно по улице. Она смотрела ему вслед, пока его силуэт не растворился в тенях. На миг в груди шевельнулось странное ощущение. Как будто эта встреча – не последняя.
Глава IV
Так и вышло.
Они встретились снова – на следующий день, в лавке месье Бодена, где Элейн покупала свежий хлеб и чай.
Маленький магазинчик был пропитан ароматами выпечки, засахаренных фруктов и терпкого чая. Лавка не изменилась за последние десятилетия: те же деревянные полки, уставленные однотипным товаром, та же медная касса у прилавка, тот же хозяин, внимательно следящий за покупателями поверх очков.
Доминик стоял у одной из полок, неспешно разглядывая ряды аккуратно расставленных консервов и стеклянных банок. Он не выглядел так, словно собирался что-то купить. Скорее, просто заполнял время.
Элейн заметила его сразу. И, судя по тому, как он вскользь взглянул на неё, он тоже.
– Какое совпадение, – сказал он, когда она подошла ближе.
– Если мы продолжим встречаться так часто, мне стоит начать волноваться.
Доминик усмехнулся.
– А если я скажу, что мне действительно нужна была баночка малинового варенья?
– Тогда мне придётся пересмотреть свои подозрения.
Элейн перевела взгляд на его руки. Он держал небольшую банку с яркой этикеткой. Перчатки оставались на нём.
– Вам действительно нужно варенье?
– Нет, – честно признался он.
Она тихо фыркнула и покачала головой.
– Ну хоть одно честное признание за два дня.
Доминик чуть склонил голову, изучая её.
– У вас вновь усталый вид, мадемуазель.
– А у вас – назойливый.
Она сказала это без злости – скорее устало, рассеянно. Доминик подметил это. В отличие от вчерашнего дня, когда в её голосе звучала хоть какая-то жизнь, сегодня он был приглушённым, будто её мысли бродили где-то далеко от этого магазина, от него.
– Опять не спали? – негромко уточнил он.
Элейн чуть крепче сжала пальцы на ручке корзины.
– Вы всегда такой проницательный?
– Только когда это касается очевидных вещей.
Она коротко вздохнула и отвернулась, беря с полки пакет чая. Доминик наблюдал, как её плечи едва заметно опустились – словно груз, который она несла, вдруг стал тяжелее.
За прилавком месье Боден, хозяин лавки, бросил на них любопытный взгляд. В Лескамье не существовало понятий "незаметность" или "приватность" – здесь всегда замечали, когда кто-то начинал слишком часто попадаться на глаза другому.
Доминик не выглядел смущённым. Он молча перевёл взгляд на банку варенья в руках, скользнул пальцами по её гладкой поверхности и, чуть помедлив, поставил обратно на полку.
– Тогда я, пожалуй, оставлю варенье вам.
Элейн скользнула по нему взглядом.
– Как великодушно.
– Не могу же я забрать последнюю банку.
– Там их ещё шесть.
– Тем более.
Она закатила глаза, но уголки её губ дрогнули. Почти незаметно, но Доминик уловил этот слабый, едва различимый жест – и усмехнулся.
– Вам стоит взять мёд, – посоветовал он. – Судя по голосу, вы скоро заболеете.
Элейн взяла булку хлеба и положила в корзину.
– Я в полном порядке.
Доминик едва заметно качнул головой, но спорить не стал. Вместо этого он последовал за ней к прилавку, где месье Боден уже взвешивал хлеб, привычными движениями отмеряя ровный кусок коричневой бумаги, чтобы завернуть покупку.
– Надо же, столько вас не видел! Вы хорошеете с каждым годом, мадемуазель, – прощебетал он, его глаза задорно сверкнули. – Как дорогое вино.
Элейн слабо улыбнулась.
– Всё как обычно, мадемуазель Монтевилль?
– Всё как обычно, месье Боден.
Хозяин лавки кивнул, мельком взглянув на её спутника. Доминик молчал, равнодушно рассматривая деревянную стойку у прилавка. Но когда взгляд лавочника задержался на нём чуть дольше, чем требовалось, он лениво поднял глаза.
Месье Боден быстро отвёл взгляд.
– Что-нибудь ещё, мадемуазель?
Она отрицательно покачала головой и протянула деньги. Лавочник принял их, всё ещё украдкой поглядывая на Доминика. Он был не единственным в Лескамье, кого настораживали те, кто жил затворничеством, почти не появляясь на людях.
Элейн аккуратно убрала сдачу, взяла покупки и повернулась к выходу. Доминик, так ничего и не купив, последовал за ней. Он не торопился, словно просто наблюдал за ходом событий, не пытаясь их изменить.
Лавка месье Бодена была одним из тех мест, где даже случайный взгляд мог превратиться в сплетню. Элейн знала это. Но не знала, почему её не тревожило, что Доминик так спокойно шёл рядом, будто их встречи стали чем-то само собой разумеющимся.
– Вам правда не стоило волноваться, – заметила она, когда они вышли на улицу.
– О чём именно?
– О моём здоровье. Я в полном порядке.
Доминик чуть склонил голову набок, рассматривая её со стороны.
– Это уже второй раз за десять минут, когда вы говорите, что в порядке. Вас это саму убедило?
– Это не ваше дело, – её голос прозвучал грубее, чем она рассчитывала.
Доминик лишь пожал плечами.
– Возможно.
И снова эта его сдержанная, чуть насмешливая непроницаемость, будто разговор был для него не более чем развлечение. Будто всё происходящее не касалось его по-настоящему.
Элейн резко остановилась.
– Месье Бернье, – на этот раз голос её был ровным, но в нём звучала тонкая натянутая нота. – Вы следите за мной?
Доминик тоже замер, но не выглядел удивлённым.
– Это не было моим намерением. Но если вам так больше нравится думать…
Элейн развернулась к нему.
– Тогда скажите мне честно. Как так вышло, что мы вновь встретились?
Доминик слегка склонил голову, будто обдумывая её слова, затем хмыкнул.
– Вы правда считаете, что я вас преследую?
– А как ещё это назвать? – В её глазах промелькнуло что-то тревожное. – Вчера в церкви. Сегодня в лавке. Вам не кажется это слишком странным?
– Совпадение? – предположил он с лёгкой улыбкой.
– Два раза подряд?
– Люди, которые живут в маленькой деревне, неизбежно пересекаются.
Элейн недоверчиво сузила глаза.
– Хорошо, – Доминик кивнул, будто соглашаясь с ней, но в его взгляде скользнула иная версия происходящего. – Я не преследую вас, мадемуазель. Я просто хочу помочь.
Она моргнула, растерянно.
– Помочь?
– Именно.
Ветер пробежался по узкой улочке, всколыхнув подол его пальто. Он смотрел на неё внимательно, выжидающе, но без давления.
– И зачем вам это? – не унималась Элейн.
Доминик задержал взгляд на её лице. На чуть покрасневших от холода щеках. На усталых глазах, под которыми виднелись тёмные круги.
Он молчал несколько секунд, прежде чем произнёс, уже мягче: – Мне не по себе видеть, как вы погружаетесь в это.
– В это?
– В омут печали, мадемуазель.
Где-то внутри что-то дрогнуло. Эти слова… Она уже слышала их. Может, не в той же формулировке, но с тем же подтекстом. От родственников на похоронах. В своём собственном сознании, когда смотрела на себя в зеркало. От соседей и даже от продавцов.
– Это просто… – она запнулась, пытаясь сохранить ровный тон, – последствия утраты. Со временем всё пройдёт.
– А если нет?
Она вздрогнула.
Доминик не обвинял, не жалел, не пытался навязать своё мнение. Но казалось, что он видел больше, чем должен был.
– Мне не нужна помощь, – наконец сказала она, пытаясь вернуть разговор в привычное русло.
– Это вы так считаете. Но я, простите, вижу иную картину.
Элейн тяжело выдохнула.
– Я не благотворительный фонд, на котором можно отмолить все свои грехи.
– Знаю. Но, тем не менее, я настаиваю. Исключительно из добрых побуждений.
Доминик улыбнулся – едва заметно, и в этой улыбке не было ни тени насмешки. Только что-то похожее на терпение.
Она ощутила раздражение.
– Вы всегда такой?
– Какой?
– Беспечный. Сухой.
– Возможно, я просто хорошо умею скрывать свои эмоции.
Элейн не знала, чего ожидала. Оправдания? Признания? Или хотя бы попытки объяснить? Но Доминик, казалось, никогда не оправдывался.
Она выдохнула.
– Ладно. Делайте, что хотите.
И пошла дальше. Шаг её был быстрее, чем прежде. Доминик остался стоять. Несколько мгновений. Затем, как будто размышляя, стоит ли продолжать, двинулся следом. На этот раз молча.
Где-то вдалеке церковный колокол отбивал новый час. Но Элейн чувствовала, что для неё время потеряло значение. Всё сливалось в один серый, бесконечный поток дней.
И всё же…
Её раздражало его спокойствие. Раздражало, что он видел больше, чем она хотела показать. Но не раздражало его присутствие.
***Элейн не знала, как так вышло, но вскоре они уже сидели в саду.
Она помнила, как молча раскладывала покупки, ощущая на себе взгляд Доминика. Он не спешил уходить, хотя её молчание ясно давало понять, что разговор окончен. Его тихое присутствие растянулось между ними, как невидимая нить, и она вдруг поняла, что эта тишина – не тягостная. Она была иной. Заполняла пространство, но не душила.
В конце концов, она предложила чай. Не потому, что хотела, а потому что так было принято. Потому что, когда в доме кто-то был, чай всегда становился тем самым хрупким мостом, который соединял людей, даже если их разделяли годы и тишина. Доминик кивнул, но к кружке так и не прикоснулся. Вместо этого заговорил о саде.
Не прямо. Вопросы его были осторожными, будто он изучал не только заросшие клумбы, но и её саму. Он подмечал детали – увядшие кусты, разросшуюся лозу, облупившуюся калитку. Говорил спокойно, без осуждения, но в голосе скользило нечто твёрдое, словно он не просто спрашивал, а подводил её к чему-то.
– Вы ведь не знаете, с чего начать, да?
Элейн не ответила. Только посмотрела на него – уставшим, пустым взглядом. Он не стал повторять вопрос. Лишь взял кружку, повернул её в ладонях, поставил обратно и, поднявшись, направился к выходу.
– Я начну с западной стороны, – сообщил он, словно продолжая давно заведённый разговор.
Она не сразу поняла, что это означает. Лишь наблюдала, как он уверенно зашагал вглубь сада, и прежде чем осознала, её ноги сами потянулись следом. Она ведь сказала, что он может делать, что хочет, разве нет?
Так, не ожидая этого, она уже стояла на коленях в траве, убирая сухие листья из-под старого куста роз, рядом с Домиником. Его рука, изувеченная шрамами, которые не давали ей покоя, ловко управлялась с садовыми ножницами. Он работал без спешки, но уверенно, будто делал это сотни раз.
– Вы знали, что некоторые сорта роз могут цвести даже после сильных морозов? – вдруг произнёс он, не отрываясь от работы.
Элейн смотрела на обнажённые ветви, не зная, что ответить.
Она никогда не любила этот сад. Бабушка ухаживала за ним, пока могла, а она помогала – не потому, что хотела, а потому что так было нужно. После переезда у неё всегда были оправдания: учёба, работа, расстояние. Да и теперь, когда сад остался в её руках, он казался чужим. Диким. Запущенным. Символом того, что ушло.
Но сейчас, вырывая пожелтевшую траву, чувствуя под пальцами влажную, пахнущую землёй почву, она вдруг поняла: ей это нравится.
Не потому, что так должно быть.
Не потому, что это чей-то долг.
А потому, что движение приносило странное, почти забытое ощущение – лёгкость.
Ветер шевелил кроны деревьев, где-то вдалеке каркнула ворона. Время стекало медленно, растворяясь в шелесте травы и мягком скрипе садовых инструментов.
Доминик работал молча, сосредоточенно, но в этом молчании не было напряжения. Он не спрашивал, не торопил, не высматривал в её лице эмоций, словно проверяя, как она себя чувствует. Он просто был здесь.
И впервые за долгие дни она не чувствовала себя одинокой.
В какой-то момент Элейн поймала себя на том, что наблюдает за ним. За тем, как он легко стряхивает землю с ладони, как ловко выдёргивает сорняки, не повреждая корни цветов. Как солнечный свет пробивается сквозь листву, вырисовывая резкие скулы и подчёркивая тонкую бледность его кожи.
Она замедлилась. Взгляд снова и снова цеплялся за детали. За необычную форму глаз: внутренние уголки заострены, а внешние чуть опущены, из-за чего выражение его лица казалось неизменно спокойным, но в то же время наполненным какой-то тихой, затаённой печалью. Два глубоких чёрных омута, в которых можно утонуть.
Доминик уловил её пристальный взгляд, приподнял бровь в молчаливом вопросе.
– У вас… ловкие руки, – вырвалось у неё прежде, чем она успела осознать, что говорит вслух.
Он задержался на долю секунды, а затем усмехнулся, вновь возвращая внимание к земле.
– Спасибо. Я приму это как комплимент.
Элейн заколебалась, но всё же спросила: – Ваши шрамы…
Доминик не поднял головы, но дыхание его стало чуть глубже.
– Что с ними?
– А… Откуда они?
Он продолжал работать, будто вопрос не имел значения.
– Вы же не ждёте от меня исповеди?
Элейн покачала головой. Бессмысленно. Он не скажет.
Совсем скоро её плечи налились свинцовой тяжестью, а пальцы заныли от усталости. И, с тихим вздохом, она отложила инструмент, поднялась, потянулась, ощущая, как позвонки и запястья хрустнули в ответ.
– Всё, хватит. Если я продолжу, мои конечности просто отвалятся.
Доминик спокойно вырвал последний сорняк, отбросил его в сторону и неторопливо выпрямился.
– Сдаётесь, Элейн?
Она закатила глаза.
– Это называется здравый смысл.
– О, простите, я не сразу узнал его в этом ленивом жесте.
Элейн бросила на него выразительный взгляд. Доминик только криво усмехнулся.
– Чаю? – спросила она, стряхивая землю с ладоней.
– Если только вы не перепутаете сахар с солью.
– Соблазн велик, но, пожалуй, оставлю это на другой раз.
Доминик стряхнул пыль с белых рукавов, ухмылка его стала чуть шире.
– Значит, мне стоит начать вас бояться.
Элейн рассмеялась – коротко, легко. И сама удивилась, насколько естественным получился этот звук.
Доминик просто смотрел на неё. Словно запоминая.
Она не стала задерживаться в саду. Войдя в дом, сразу направилась на кухню. Чайник мягко скользнул на плиту, и тепло металла под пальцами на миг создало иллюзию уюта.
Резкий звонок телефона прорезал тишину. Элейн вздрогнула, не сразу осознавая, что этот звук предназначен ей. Экран засветился, высвечивая имя: Виржиль Лавуа. Утром он уже заезжал к ней. Разговор касался наследства, и, разумеется, Виржиль, как исполнитель, был заинтересован в том, чтобы уладить всё как можно скорее. Он ожидал, что дело окажется простым. Но обстоятельства сложились иначе.
Этим обстоятельством стала она.
Элейн собиралась отказаться от наследства. Её мучила вина перед отцом. По её мнению, Эрнест, единственный сын Лютиции, должен был получить всё.
Виржиль был удивлён её решением. И не просто удивлён – озадачен. Он пытался убедить её в обратном, но, в конце концов, предложил ей время на размышления, сочтя её поведение следствием утраты. Когда он подвёз её к площади, Элейн попросила у него номер телефона отца. Она видела, как он напрягся – очевидно, понял, к чему этот вопрос. Но даже если бы он захотел соврать, номера он не знал.