Лик Пустоты. Пробуждение

Пролог

"Во дни предвечные, когда не было меры ни свету, ни тьме, простиралось ничто. И ничто то не имело границы, ни дыхания, ни гласа, ни образа, но было оно безвидно и безмолвно. И во глубине бездны пребывали три силы великие. Первая – Айин, Пустота подлинная. Она бо́ле не-сущего, нежели сущего, ибо не ведает она ни начала, ни конца, ни вида, ни имени. Вторая – Тот, Кто Есть, наречённый Яхве. Он различил тьму и свет, положил предел бездне, соткал бытие из тонких нитей незримого. Он глаголал, и вещь бысть. Но третья сила была Хаос – буйство беспредела, беззаконие великое, чрево, пожирающее всякую мысль. Он восстал, дабы разрушить, ибо не терпел порядка, не знал закона, не признавал ни меры, ни числа.

И возопил Яхве, дабы сотворить мир. Он взял прах звёздный, что пребывал в небытии, и слепил его по воле своей, и Земля воздвиглась, дабы быть жилищем для всего сущего. И сказал Яхве: "Да будут тверди над нею, и воды под нею, и свет во тьме". И бысть тако.

Но Хаос встал и потряс твердь. И Земля содрогнулась, и потоки пламени изошли из её недр. Тогда пролил Яхве слёзы, и стали они водами великими, что угасили огонь и омочили сухую землю. Воспрянул Хаос, дабы смутить воды. Тогда сотворил Яхве светило ночное, Луну, дабы укротить волнения и положить предел потокам. И сказал Яхве: "Да будет небосвод над Землёю, дабы звездою светить и день от ночи отделять". И бысть тако.

Но Хаос разверз уста свои, дабы пожрать свет. И возгневался Яхве, и сотворил звезду новую, пламенем ярким, и укрепил её во тверди небесной, и нарёк её Солнцем."

"Когда Земля была готова, спустился Яхве и коснулся вод её, и изошла из них жизнь. И сказал Яхве: "Да взрастёт из недр земли зелие, дабы земля украсилась". И взошли леса и травы, и стала суша живой. Айин узрела творение, и безмолвно было её наблюдение. Но Хаос пришёл к ней, и шептала она ему: "Возжги пламень". И бысть огонь. Он был светом, но был и гибелью. Он был началом, но был и концом. И увидел Яхве пламень и познал силу его. И взял Он глину и смешал её с огнём, и сотворил первого человека. Первая была Лилит. Глина её была крепка, ибо закалена была в пламени. Горда была она и вольна, и не было в ней подчинения, ибо пламя не склоняет главы своей. И сказал Яхве: "Не может она быть одна, да сотворю ей спутника".И взял Он глину, но смешал её с водою, и так явился Адам.

Но Лилит была мудрее Адама, и знание её стало бременем. И не желала Лилит склониться, не желала стать тенью, ибо огонь не покоряется. И душа её взывала к знанию, и дух её жаждал равенства. И вкусила она от плода Древа, что сокрыто было в середине Сада, дабы открыть для себя то, что ведали лишь боги. И сотворила она рощи свои, что соперничали с Эдемом, ибо не желала ни быть второй, ни быть забытой.

Но возгорелся гнев Яхве, и пала кара его на Лилит. И низверг он её в тьму, и облек он её в бесплотную тень, и имя её изгладил из памяти смертных. И сказал он: "Да не будет в мире воспоминания о той, что возомнила себя равной Творцу". И тогда сотворил он новую жену для Адама, взяв плоть его, дабы она не дерзала спорить, но была мягка и покорна. И нарек её Евой, дабы стать ей матерью всего живого.

Но Лилит не сгинула. Ибо Айин, что есть пустота и безмолвие, вняла её глазу. И дала она Лилит облик змея, сотворив её стражем Древа Познания. И сказала она: "Будь тенью, и ты вернёшься. Будь голосом, да будет слово твоё услышано. Да познают смертные истину, что скрыта от них". И пришла Лилит к Еве, и шёпотом вложила ей в уста древнее слово, и вкусила Ева запретный плод. Так пало человечество. Так проклятье было наложено. И Яхве изгнал Адама и Еву из Сада, и назначил им судьбу жить во прахе, и в скорби рожать, и трудом добывать себе хлеб."

"И родились у Адама сыновья – Каин и Авель. И было им дано жить в мире: старший вспахивал землю, младший пас стада. И вознесли они Творцу дары: один – плоды, взращенные землёй, другой – кровь непорочных ягнят. Но Яхве отвратил лицо своё от плодов Каина и принял лишь кровь жертвенную. И возгорелось сердце старшего брата. И голос в тьме шептал ему: "Принеси в жертву самое ценное". И Каин послушал. Поднял он камень, и череп брата его сокрушился. И кровь Авеля напоила землю, взывая к небесам. Так был совершён первый великий грех.

И Яхве изрёк проклятие, и отвернул он лик свой, и сказал: "Да будешь ты изгнанником на земле. Да будет на челе твоём знамение, чтобы всякий, кто встретит тебя, не убил тебя, но чуждался тебя". И бродил Каин во тьме. И не было ему места. Но рядом шла Лилит. И не утешала она его, и не укоряла, но смотрела в глаза его, и знала, что он стал таким же, как она. И от их союза родилось нечто. Не был это человек. Не был это зверь. Их плоть смешалась, да не будет крове им, да будет иная сущность им, и дух их не принадлежал ни миру живых, ни миру мёртвых.

И взирал Яхве на чад тех, кого не создавал. И не мог он уничтожить их, ибо не знал разрушения, как знал его Хаос. Но проклял он их. Ибо не могли они вкусить хлеба, ни испить вина, но только кровь могла утолить их жажду. Так появились первые упыри. Но был среди них один, что отвратился от проклятого рода своего. И взывал он к Яхве о прощении. И не был Творец глух, и снял с него тяжкую жажду, и поставил его стражем рода человеческого.

Но сестра его, возгордившись, пошла иным путём. И презирала она смертных. И создала она себе подобных. И научила она их, как властвовать над слабостью людей, как упиваться их страхами, как делать их своими рабами. И расползлось проклятие по миру, и стали смертные добычей."

"Видела всё это Айин. И знала она – конец неизбежен. Но не ведал его ни Яхве, что творил, ни Хаос, что стремился разрушить. Ибо лишь Пустота есть всё. И когда он придёт, она явится, чтобы пожрать всё сущее. Да будет же так."

Глава I

Серый занавес дождя лениво оседал на земле, затапливая кладбище тяжёлыми каплями. Надгробия, заросшие мхом, глотали воду, в их трещины сочилась влага. Могилы темнели в тумане, низкие холмы превращались в мрачные силуэты. Ветер срывался с деревьев влажным шорохом, заставляя скрюченные ветви дубов качаться. В воздухе пахло мокрой травой и сырой землёй. Кладбище дышало тяжестью. Люди, закутанные в тёмные одежды, стояли молча, взглядом скользя по могильным плитам, избегая чужих глаз. Казалось, они боялись увидеть в них собственное отражение.

Гроб, обшитый тёмный деревом, украшенный серебряными узорами, медленно спускался в разрытую яму. Послышался натужный скрип верёвок. Элейн стояла ближе всех. Она смотрела, как тёмная коробка исчезает в земле. Взгляд был пустым, лицо – застывшим. Дождь барабанил по крышке гроба, задавая ровный ритм. Капли стекали по лакированному дереву, смешиваясь с песком. Позади кто-то всхлипнул. Кто-то еле слышно зашептал, другой ответил. Но никто не решался смотреть в яму.

Кроме неё.

Сквозь шум дождя донеслись шаги. Кто-то приблизился, и Элейн ощутила лёгкое прикосновение к плечу.Она нехотя обернулась. Перед ней стояла тётя Ивонн – дальняя родственница. В её глазах Элейн увидела себя: иссохшую, как старая ветка, с уставшим выражением лица и тяжёлыми, как сам дождь, веками, нависшими над голубыми глазами.

– Элейн, дорогая… – голос у неё был тихий, но тревожный. – Нам пора. Мы все скорбим вместе с тобой, но дождь усиливается, скоро совсем стемнеет…

Элейн кивнула, не глядя на неё.

– Спасибо, что пришли, – произнесла она глухо. – Мне нужно ещё немного времени. Хорошего пути.

Ивонн поколебалась, будто хотела сказать что-то ещё, но, ничего не добавив, отступила и направилась к уходящим. Один за другим люди покидали кладбище, оставляя девушку наедине с могилой и дождём.

Глубокие тучи, нависшие над землёй, давили на неё, сбивали капли в плотную пелену. Вода дробилась о камни, хлестала по сучьям деревьев, стучала по раскрытому зонту. Элейн смотрела вниз, на тёмную, напитавшуюся влагой землю.

"Почему именно земля?" – подумала она, чувствуя, как холодные капли сбегают по её запястьям. – "Почему мы прячем мёртвых в почву, будто стараемся их скрыть?"

Она перевела взгляд ниже. Брюки промокли насквозь, залипли на коленях. Сделала шаг – мягкое чавканье подсказало, насколько глубоко размок грунт.

Бабушка говорила, что в древности мёртвых сжигали. Огонь – это очищение, переход. А земля – укрытие, темница, последнее пристанище.

"Но земля…" – губы дрогнули, будто слова, застывшие в сознании, попробовали сорваться с них, но не смогли. Элейн посмотрела на свежую могилу и представила, каким холодом веет из-под этого слоя глины.

Когда Элейн была маленькой, бабушка выходила в сад, закрывала глаза и смеялась, подставляя ладони под дождь. "Это подарок с небес!" Он помогал растениям, позволял земле дышать, давал пожилой женщине возможность отдохнуть от забот. Но Элейн ненавидела его. Дождь был холодным. Он был тоской, от которой не укрыться. Глухим серым давлением, которое стягивало грудь. И сегодня он был особенно тяжёлым. Сегодня он пропускал её внутренности через невидимую мясорубку.

Элейн стояла одна, окружённая покосившимися надгробиями, пока ветер гудел в кронах деревьев. Капли барабанили по земле, заглушая все посторонние звуки, но вдруг среди этой симфонии дождя послышался другой звук – глухой, едва различимый шум.

Она резко обернулась.

Под скрюченным деревом стоял человек, наполовину скрытый тенью. Глубокий капюшон закрывал его лицо, но даже в темноте серебристые глаза отражали приглушённый свет фонарей.

Он сделал шаг вперёд.

– Мадемуазель, – голос звучал тихо и осторожно, – простите, если я напугал вас.

Элейн вгляделась в темноту. Голос пробудил в её памяти слабый, неясный отблеск воспоминаний, и, не будучи до конца уверенной, она всё же произнесла: – Месье Лавуа?

Мужчину кивнул. Вода стекла с его кожаного плаща, цепляясь за мокрую ткань.

– Примите мои соболезнования, – произнёс он после короткой паузы. – Я знаю, что сейчас не самый подходящий момент, но…

Он медленно достал небольшую коробочку, вырезанную из гладкого дерева. Её поверхность украшала роспись, цвета которой терялись в полумраке.

– Я пришёл передать вам письмо Лютиции.

Элейн не сразу ответила.

Бабушка не любила письма. Она считала, что бумага не может передать живые эмоции. Что настоящие чувства существуют только в голосе, жестах, во вгляде.

Строчки – лишь их отражение.

– Письмо?.. – Голос девушки дрогнул, сбив дыхание.

Лавуа протянул коробочку. Его пальцы едва заметно дрожали.

– Лютиция была женщиной старой закалки. Она просила передать его лично вам в руки и именно сегодня.

Элейн осторожно взяла коробочку, чувствуя, как по телу пробегает тонкий, неприятный холод.

– Благодарю вас, месье Лавуа, – произнесла она тихо.

В её голосе не было тепла.

Мужчина коротко кивнул, не прощаясь, и направился к выходу. Его силуэт растворился в мокром воздухе, будто дождь забрал его с собой. Элейн проводила его взглядом. Затем медленно опустила глаза на коробочку.

Глубокий вдох.

Осторожное движение пальцев.

Крышка легко поддалась.

Внутри, перевязанный тонкой верёвочной нитью, лежал сложенный лист бумаги. Элейн развернула его, кончики пальцев скользнули по плотному, шероховатому краю. Из темноты проступили ровные, чуть наклонные строки.

"Дорогая Элейн,

Если ты читаешь эти строки, значит, моя жизнь завершилась, как и должно было быть. Я давно знала, что этот день придёт, поэтому решила оставить тебе частичку себя. Никогда не была сильна в словах, особенно когда нужно прощаться. Но сейчас я верю, что написанное найдёт путь к тебе."

Элейн вскинула голову. Глянула в темноту, туда, где исчез Лавуа. Кладбище было пустым. Сглотнув, она снова опустила взгляд.

"Я хочу, чтобы ты знала: ты была самым светлым, что случилось в моей жизни. С того самого дня, как твои крохотные пальцы сжали мой палец, я поняла – ты моё сокровище. Моя звёздочка. Яркая. Упрямая. Непредсказуемая.

Прости, если я не всегда была бабушкой, о которой ты мечтала. Мне не хватало мягкости, и слова мои звучали жёстче, чем следовало. Но знай: я любила тебя всегда. За твою силу. За умение находить радость в малом. За то, как ты шла к мечтам, даже если они пугали меня."

Зонт выскользнул из её ослабевших пальцев. Упал на мокрую землю, приглушённо стукнувшись о камень. Элейн не обратила на него внимания. Она жадно всматривалась в строки, вчитывалась в буквы, позволяя им врезаться в сознание.

"Я знаю, что ты держалась. Не позволяла себе слёз. Ты всегда была сильной. И теперь, когда меня нет, я оставляю тебе всё, что наполняло мою жизнь. Книги. Старый сад. Потрескавшийся фарфор. Всё, что я так берегла. Оставляю дом. Пусть он защитит тебя от бурь, что принесёт жизнь.

Ты спрашивала, почему я так много времени проводила в саду. Я нашла там своё место силы. Когда тебе будет трудно – выйди туда. Послушай, как шумят листья, как дождь барабанит по скамье. Может, в этих звуках ты услышишь меня.

И ещё… Не вини отца."

Грудь сдавило.

"Да, он не был идеальным и совершил немало ошибок. Но, как и все мы, он старался, как мог. Люби его, Элейн, так же, как я любила тебя. Завещание – это уже дело мёртвых.

И, пожалуйста, не плачь слишком долго."

Слёзы заструились по её щекам.

Элейн прижала письмо к груди.

Медленно опустилась на колени, не замечая, как промокшая земля пропитывает ткань брюк. Мир сузился до узкого круга дыхания, до ритмичного стука капель по зонту, надгробиям, голым ветвям деревьев. Сдерживаемая весь день тяжесть внезапно прорвалась наружу. Горечь утраты смешалась с тёплым, странно реальным ощущением, будто бабушка по-прежнему здесь. Незримая. Но существующая.

Письмо дрожало в её пальцах.

В коробке оставался ещё один листок – сложенный пополам, плотный, чуть шероховатый. Она долго смотрела на него, не решаясь дотронуться.

Дождь становился тяжелее. Влага пробиралась под одежду, холодными нитями стекала за воротник. Земля цеплялась за подошвы, будто пыталась удержать её здесь, не отпуская туда, где продолжалась жизнь. У ворот, обвитых плющом, выделяющихся на фоне серого пейзажа, Элейн остановилась у одиноко стоявшей Peugeot 208 тёмно-синего цвета. Она помнила день, когда впервые села за руль этой машины. Купленная на деньги, скопленные за годы учёбы, она тогда казалась символом чего-то нового. Свободы. Взрослости. Но сейчас всё выглядело иначе.

Элейн открыла дверцу, села за руль. Бросила зонт на пассажирское сиденье. Пустота навалилась резко. Она смотрела в одну точку, слушая, как дождь дробится о крышу, как капли скользят по стёклам, оставляя тонкие, извилистые следы. В голове смешивались воспоминания.

"Элейн…"

Голос профессора Хейвуда был таким же, каким она запомнила его с первого курса. Спокойным. Мягким. В то же время требовательным.

"Прими мои глубочайшие соболезнования. Если понадобится помощь – мы все на связи."

Он слабо улыбнулся. Морщины на лице сделали выражение одновременно тёплым и усталым.

"И ещё…" – он помедлил, подбирая слова. – "Двери академии для тебя всегда открыты."

Этот человек всегда умел удерживать баланс между добротой и строгостью. Таким он был в первый день её обучения. Таким оставался все эти годы. Дни и ночи, наполненные музыкой. Затянутые в одно полотно репетиции, когда каждая нота становилась частью её самой. Работа в университете. Концерты. Проекты. Лекции. Рутина, поглотившая её целиком. И всё реже – письма бабушке. Всё реже – звонки. Каждый раз, когда она собиралась приехать, обстоятельства вынуждали отложить поездку.

А потом пришло известие. И всё рухнуло.

Вина накрыла её, как тяжёлая ладонь. Придавила к земле. Бесполезно было оправдываться. Как бы она ни убеждала себя, что старалась, что работа отнимала время, что жизнь шла вперёд – это не меняло простого факта: Лютиция умерла. А её рядом не было.

Губы дрогнули. И прежде чем она успела осознать это, слёзы заструились по щекам. Она резко стиснула зубы, до боли в висках, пытаясь остановить их.

Телефон завибрировал, прорезая тишину. Элейн вздрогнула, вытащила его из кармана. На экране вспыхнуло имя: Арно. Несколько секунд она просто смотрела на буквы. Будто надеясь, что звонок оборвётся сам собой. Но вибрация продолжалась.

Наконец, она провела пальцем по экрану.

– Да, Арно?

Голос был ровным, но глуховатым.

– Элейн, – знакомый мягкий тембр с лёгким акцентом. Не совсем французским. – Где ты? Мы всё ещё ждём тебя на траурном ужине. Он начнётся через час.

Она крепче сжала телефон.

– Арно, я… Можете не ждать меня.

– Подожди.

Он не дал ей договорить.

– Я понимаю, что тебе тяжело. Но это важно. Мы должны поддерживать друг друга.

Он говорил спокойно, без осуждения. Но в голосе была мягкая настойчивость, не позволяющая просто отмахнуться. Вина снова поднялась волной. Элейн знала, что он прав. Она понимала, что её присутствие действительно имеет значение. Но ей казалось, что за последние дни её выжали досуха.

– Арно, – наконец сказала она. – Я не могу. Мне нужно побыть одной.

Пауза.

– Понимаю, – его голос стал тише. Без упрёка. Просто усталость. – Если что-то понадобится… или передумаешь, просто дай знать.

– Спасибо, – прошептала она.

Но в трубке уже раздались короткие гудки.

Элейн медленно опустила телефон на пассажирское сиденье. Закрыла глаза. Вытерла тыльной стороной ладони мокрые щеки. Глубокий вдох. Один. Другой. Несколько минут она просто сидела, слушая дождь. А потом завела мотор. Тёмная дорога вела её за город. Туда, где её ждал родной, но теперь пустой дом.

За окном мелькали очертания заборов, пустых улиц, тёмных окон. Где-то дрожал огонёк лампы, где-то за шторой скользила тень, где-то в тишине прорывался смех. Родные места, выученные наизусть с детства. Но теперь они казались чужими.

Элейн вела машину медленно, будто оттягивая неизбежное. Но дорога оказалась короче, чем хотелось бы, и вскоре она плавно затормозила у коттеджа. Дождь барабанил по крыше, стекал извилистыми дорожками по стеклу. Дом замер в темноте, безмолвный, застывший, будто за долгие годы превратился в выцветшую фотографию. Чужой. Отрешённый. Элейн всматривалась в его контуры, выискивая хоть малейшее движение, признак жизни. Но внутри её никто не ждал.

Она открыла дверцу. Вода захлюпала под ногами, мгновенно промочив ботинки. Холодный воздух ударил в лицо, резанул по щекам, словно давая пощёчину, и прорвался под ткань одежды. Она поёжилась, прошла к багажнику, взяла чемодан. Тяжёлый, как свинец. Шаг. Ещё шаг. Гравий скрипел, земля слабо поддавалась.

В доме было тихо. Но не та, тёплая тишина, что встречала её долгими вечерами, когда зажжённый ночник отбрасывал мягкие тени. Это была другая тишина – глухая, вязкая, словно стены вместе с хозяйкой утратили жизнь. Элейн не включила свет. Не из страха – в этом не было смысла. Ноги сами находили путь.

Кухня встретила её стерильной пустотой. Ни терпкого запаха жасминового чая, ни слабого скрипа половиц, ни тихого бабушкиного ворчания, которое раньше раздражало, а теперь… Теперь его не хватало.

Пакет с продуктами глухо шлёпнулся на стол. Элейн не заметила этого. Раздевалась медленно. Пальто скользнуло с плеч, но её пальцы успели сжать кусочек ткани. На столе когда-то стояла ваза с фруктами. "Дом без свежих яблок – не дом, а просто стены," – говорила бабушка. Теперь на столе не было ничего.

Она села. За окном висела низкая, давящая чернота. Густая, без единой звезды. Воспоминания всплывали одно за другим. Гроб. Тяжёлый, обшитый тёмным деревом. Могильная яма, рыхлая, сырость земли. Липкий, медленный холод.

Элейн стиснула кулаки. Не поддаваться. Не дать себе утонуть в этом море скорби. Но внутри всё продолжало рассыпаться в прах. Тошнота подступила внезапно. Она вскочила, пошатнулась, упёрлась ладонями в раковину. Воздуха не хватало. Он был глухим, спёртым, будто стены дома дышали мёртвой тишиной. Она зажмурилась. И вспомнила.

Лето. Ей было шесть лет. Может, семь. Палящий полуденный зной, неподвижный жаркий воздух. Даже птицы, обычно такие болтливые, притихли. Бабушка в саду, согбенная над цветами, будто вознося им тихую молитву. Загрубевшие, крепкие пальцы разглаживали землю, вдавливали в неё корни. Движения осторожные, ласковые.

На крыльце, отгородившись от солнечного света, сидела Элейн. Исподлобья смотрела на мир. Хмурилась. Внутри бурчало раздражение – опять заставляли учить гаммы, разбирать ноты. Причина казалась простой и очевидной – по крайней мере, для неё: ненавистный музыкальный кружок отнимал свободу.

– Ты так хмуришься, будто всё хорошее в жизни уже закончилось, – негромко сказала бабушка, не поднимая головы.

Элейн молчала, упрямо, по-детски.

– Но знаешь… – женщина провела пальцами по мягкой почве. – Жизнь, как эти цветы. Распускается, если за ней ухаживать. Гаммы – такие же бутоны. Растут. Колючие. Непростые. Но если не бросишь… однажды из них появится мелодия, от которой забьётся сердце.

Элейн нахмурилась ещё сильнее. Но бабушка ждала. И, спустя миг, девочка сдалась. Немного неуверенно. Немного растерянно. Улыбнулась. Чуть-чуть.

Простая сцена. Таких было сотни. Но именно эта зацепилась в памяти намертво.

И в тот же миг разбилась.

Похороны.

Лицо, застывшее, ставшее маской. Знакомые черты лица исказились. Кожа, утратившая тепло, превратилась в натянутый тонкий пергамент. Глаза, которые никогда больше не посмотрят на неё с мягким укором. Губы, которые больше не разомкнутся, не шепнут: "упрямая девчонка". Холод разливался по груди. Пустота вытесняла воздух.

Элейн поднялась. В коридоре бросила пальто на пуф. Остановилась у лестницы и уставилась в тёмный пролёт. Сверху тянулась темнота – густая, тяжёлая. Она будто пульсировала, дышала, как нечто живое.

Не сейчас.

Элейн свернула в гостиную. Опустилась на диван. Натянула на плечи плед, но теплее не стало. Сон не приходил. Она просто лежала и смотрела в потолок.

Продукты так и остались лежать в пакете на столе.

Глава II

Глаза распахнулись. Над головой – ровный серый потолок. Настоящий. Сквозь щель в шторах пробивался тусклый свет. Бледный. Холодный. Безразличный. Он не согревал. Не приносил покоя. Но Элейн следила за ним, как слабые лучи крадутся по полу, стенам, достигают её лица, словно доказывая, что ночь закончилась. Что утро наступило.

Она не спала. Только провалилась в забытье, тяжёлое, беспокойное. А теперь – что-то поднималось изнутри. Медленное, мерзкое. Волной подкатывало к горлу, требуя выхода.

На этот раз она не сдержалась.

Воздух вырвался с хрипом, словно в груди расползались тонкие, острые иглы. Сердце глухо ухало. Тело дрожало, горячие слёзы стекали по вискам, исчезая в липких волосах. Губы шевелились, бесшумно выталкивая слова молитвы – слабой, бесполезной, но единственной, что оставалась.

Она сжалась в комок. Вцепилась пальцами в волосы. Беззвучно всхлипнула. А потом позволила себе сломаться. Дать трещину. Выплеснуть боль, которая давила, сжимала грудь, холодными пальцами стягивала рёбра.

Минуты – или, возможно, вечность – Элейн просто дышала. Жадно, с усилием, как человек, слишком долго пробывший под водой.

Но легче не становилось.

Пустота.

Тело ныло, как после долгого, изнурительного бега. Сил за ночь не прибавилось – наоборот, они растаяли, будто соль в воде. Элейн с трудом поднялась, опустила ноги на холодный пол. Провела ладонями по лицу. Влажная кожа. Ноющая пульсация в висках. Взгляд скользнул вниз – плед валялся на полу, сброшенный в каком-то беспокойном порыве.

Она медленно встала. В комнате было тихо.

Коридор встретил её знакомым полумраком. Напротив, в тяжёлом деревянном обрамлении, стояло зеркало. Тёмное, непроницаемое. В нём – только она. Бледная. Чёрные волосы спутались, в глазах застыла боль, которая не желала исчезать.

Она смотрела. Отражение смотрело в ответ.

Элейн глубоко вдохнула. Выпрямилась. Подняла подбородок.

Влажный, холодный воздух. Ей нужно было вдохнуть его, дать ему пробраться внутрь, развеять липкую, застывшую тяжесть. Она прошла по дому, распахнула окна. Запах дождя, пропитавший ночь, смешался с привычными ароматами старых книг, дерева, пыли. Влага проникала внутрь, оседая на стенах, змеилась сквозняком по коридорам.