Морячка с Кавказа
– Как тебя, девушка, зовут?
– Виолетта Федоровна, – бодро рапортую.
– Ага, значит, Виола. Отчество тебе по должности не положено. Вникаешь?
– Как скажете.
– Значит так, Виола-Виолетта, палуба по чистоте не должна отличаться от подволока.
– От чего не должна отличатся палуба? – мне, горной барышне, такие морские словечки, как китайский язык – слышать слышишь, а о чем говорят, не понимаешь.
– В первый раз в море идешь, что ли?
– Да, в первый.
– Понятно. Значит, запоминай, подволок – это потолок, а переборки – это стены. Остальное поймешь по ходу. Так вот, продолжаю, палуба по чистоте не должна отличаться от подволока. А переборки должны блестеть, как у кота яйца.
Я смущенно хихикнула. Стройка, конечно, сильно закалила мою нервную систему, но все-таки мне стыдно слышать такие сравнения. Затем боцман показал мне весь пароход. Корабль словно невеста, такой чистенький и аккуратненький, он идет в свой первый рейс.
Помня наставления боцмана, тут же с пролетарской ненавистью к грязи драить начала пароход. Работа тяжелая, но я ее не боюсь. Тем более что палубу не нужно мыть, ее убирают матросы-добытчики. Я же, как единственный представитель слабого пола, мужчин всячески избегаю. Поэтому веду себя, как мышонок: сделаю свою дело – и в норку, то есть в свою каюту. И еще мне очень стыдно, что я работаю уборщицей. Я даже не поднимаю глаза от пола, пардон, палубы. От этого у меня новый комплекс. Скоро я свои комплексы буду коллекционировать. Со временем открою музей комплексов. Конечно, ведь я и предположить не могла, что когда-нибудь опущусь с должности заместителя генерального директора завода до должности уборщицы. Карьера просто головокружительная, только не снизу вверх, а сверху вниз. А, впрочем – это временно. Я непременно выдержу и это испытание. Тем более знаю, на что иду, и что меня ждет по окончании рейса. Жизнь есть жизнь, она сама решает, что тебе нужно сейчас, в данную минуту. Подбадривая себя такими мыслями, тщательно вымываю коридоры, туалеты, душевые, каюты капитана и старпома. К обеду сильно устаю, с непривычки ломит спина. Зато поручни сияют, а полы такой чистоты, что в них можно смотреться как в зеркало.
– Наконец-то на моем пароходе появилась хозяйка, – раздался из-за спины мужской голос.
От неожиданности испуганно вздрогнула и резко повернулась. За моей спиной стоит капитан и улыбается:
– Вы, Виолетта Федоровна, молодец. Мне нравится ваша работа.
Сказав это, он снова дружелюбно улыбнулся и ушел. Меня же эта неожиданная похвала почему-то привела в такое смятение, что я разозлилась. Ах, скажите, пожалуйста «мне нравится ваша работа». А если бы он только знал, как мне «нравится» моя работа! Потягай-ка ветошь, морячок. Злясь от усталости и неожиданного прихода капитана, продолжаю мыть и чистить. Чувство ответственности, впитанное с молоком матери, не дает мне расслабиться ни на минуту. И, к сожалению, а может, к счастью, я не могу плохо работать. Так в трудах и заботах пролетела неделя.
Каждое утро в семь часов утра на пароходе раздается длинный звонок, старпом по местному радио приветствует весь личный состав:
– Доброе утро. Судовое время семь часов. Команде подъем. Сегодня двадцатое декабря. Температура воздуха минус десять градусов.
– Доброе утро, дорогой, – отвечаю старпому, зная, что меня никто не видит и не слышит.
Женщин на пароходе нет, в каюте я пока одна, поэтому и разговариваю тихо сама с собой. Сегодня уже спокойно слышу этот голос, а в первый день он меня так испугал, что я даже подпрыгнула от неожиданности и чуть не завизжала от испуга, услышав мужской голос в своей каюте. Сервис, к которому я, неподготовленная салага, была не готова.
После завтрака вновь драю судно, и мысленно разговариваю сама с собой. Вот сегодня рассуждаю о том, что что-то непонятное творится на камбузе: хлеб на завтрак больше смахивал на непропеченную лепешку очень плохого качества. Нет, скажем так, отвратительного качества. Но что делать – такова жизнь, нужно стойко переносить такие мелочи жизни.
Так, философски рассуждая о жизни, подползаю с уборкой к каюте капитана. Пока тру стены, тьфу ты, переборки до зеркального блеска, слышу, что капитан кого-то распекает. Поневоле прислушиваюсь.
– А что делать? Пекаря пока нет. Но то, что ты печешь, хлебом назвать нельзя, – это голос капитана. – Ты видел, что сегодня из твоей бурды, так называемой хлебом, на столах выложили?
Судя по всему, у капитана в каюте матрос с камбуза. Я тихонько смеюсь: это я тоже видела. Матросик, выполняющий обязанности кока, готовит сносную кашу. Но суп настолько гадкий, словно помои для хрюшек, трудно даже проглотить. К тому же он еще и печь совершенно не умеет. И сегодня моряки, измученные отвратительной едой, из плохо пропеченного хлеба на обеденных столах вылепили огромный предмет мужского достоинства. В тонком, почти английском юморе ребятам не откажешь. Я когда увидела эти рукотворные шедевры на столах, чуть от стыда не провалилась. Правда, затем хохотала в своей каюте.
– Командир, да не могу я печь. Поставьте на камбуз кого-нибудь другого. Я же рыбак, а не кок, – раздается виноватый голос матроса с камбуза.
– Кого? Мне самому становиться печь? А ты пойдешь на мое место? Где я людей возьму? Вот пойдем в море, тогда будет настоящий кок и гарсон. А пока учись сам.
– Разрешите, – нерешительно постучав в дверь, решаюсь я вмешаться в невольно подслушанный разговор. – А можно мне хлеб печь? – спрашиваю, но мысленно уже ругая себя за такую смелость. А вдруг, откажет?
– А вы это можете? – капитан удивленно смотрит на меня.
– Легко. Я могу и люблю печь. С раннего детства, – слегка привираю я. Так, чуть-чуть привираю. Печь я и, правда, люблю.
– Ура! Я спасен! Виолка, ты просто золото, – матрос рад до безумия.
– Попробуйте. Может действительно у вас лучше получится, – обреченно вздохнув, разрешает мне капитан.
Так я стала гарсоном и по совместительству поваром. Говоря морским языком – коком. О, теперь я чувствую, что делаю головокружительную карьеру: из уборщицы взлетела на должность повара и пекаря. Не зря я все-таки в институтах училась. Ох, не зря. Шутки – шутками, а не в этом дело. Что не говорите, а уборка – это самый тяжелый и неблагодарный труд. Только наведешь порядок, а через час снова грязно. А вот если булочки или пирожки готовишь, то получаешь колоссальное удовольствие. Я так люблю тесто, его запах. Когда ставлю опару, ласково разговариваю, и выпечка отвечает мне взаимностью. Моя воздушная выпечка команде очень нравится. Питается у меня сорок человек с парохода и еще рабочие с берега. В выходные обязательно балую всех пирожками и булочками.
Я устаю на камбузе, к концу дня ужасно болят ноги. Но эта усталость такая приятная. Послезавтра мы уходим в море. Вернее, в океан. Мне даже не верится, что я, не умеющая плавать, ну просто топор топором, уйду в плавание. В рейс я пойду уже в должности гарсона. Гарсон – так романтично звучит это слово. Как там во Франции: «Гарсон, счет». Но мы не во Франции. На пароходе гарсон – это помощник шеф-повара. То есть, – пойди, подай, почисть, принеси коку, и убери потом все и за всеми. И выпекай хлеб, булочки, пирожки. Сегодня вечером меня отпустили на берег попрощаться с родными, собрать нехитрый скарб.
Прощаюсь с Георгием на долгие месяцы. Он нежно целует мне руку:
– Виолочка, солнышко, я буду ждать тебя. Ты – моя смелая морячка. Я очень горжусь тобой. После рейса встречу тебя обязательно, ты только возвращайся. – В его глазах грусть и такая тоска, что смотреть на него больно. Неужели он меня и правда любит?
– Спасибо, – мне тоже грустно.
Я уже жалею о своем решении пойти в море. И считаю его опрометчивым. Так как трусиха я еще та: боюсь мышей и темноты. Но назад у меня дороги нет. Вернее, я не допускаю пути назад.
– Алло, Людочка, – звоню своей сестричке в Украину, – я ухожу в плавание на три – четыре месяца. Когда вернусь, обязательно позвоню.
– Как это ты в море уходишь? Зачем? Немедленно откажись! Виолка, сумасшедшая, ты же плавать не умеешь, – запереживала моя сестренка.
– Так я же не вплавь пойду в море, вернее, в океан, а на новом пароходе, – пытаюсь шутить, но меня душит легкий истеричный смех.
Я же нормальный человек, поэтому боюсь, отчаянно боюсь уходить в море. Даже такие сильные женщины, как я, боятся.
– Да ладно тебе, я не шучу. Немедленно откажись!
– Людочка, ты там насчет родителей узнавай, – не поддаюсь на провокацию. – Страшно мне за них, как они там? Живы ли они, сыты, не разбомбили ли их дом? Пожалуйста, выясни о них все, что сможешь.
– Я дозвонилась им три дня назад. Произошло какое-то чудо, что связь была. Так вот, они получили твою посылку с инсулином. Она, конечно, вскрытая, кондитерских изделий нет, но лекарство целое. Мамочка очень тебе за него благодарна. Знаешь, я думаю, наверное, придется мне самой ехать туда и забирать к себе.
– Подожди, там же война, куда ты поедешь? Должно же это когда-нибудь закончиться. Вот вернусь с моря, дом к лету расселим, получу квартиру, и заберу их сюда. А здесь так хорошо, спокойно. И ты даже не представляешь, сколько тут морепродуктов продается. Я никогда такого количества не видела и не ела. Ну, ладно, сестричка, до встречи. Хочу, чтобы ты знала: я очень люблю тебя. Ты у меня самая дорогая сестричка на свете, – мой голос предательски дрогнул. И я быстренько сворачиваю разговор, чтобы не разрыдаться в трубку. – Целую вас всех.
– До встречи. Я тоже тебя люблю. Виолка, береги себя, ты у меня одна. Нет, все-таки ты – сумасшедшая.
Положив на этом оптимистичном выводе трубку телефона, пошла пешком к тете, мудро решив, что по твердой земле еще нескоро придется походить. Нет, как все-таки много хороших людей на свете: они принесли маме посылку. Ведь могли же просто выбросить лекарство или продать. Там наверняка сейчас нет ни аптек, ничего. И эти ампулы на вес золота. А то, что конфеты забрали, так будем считать, это за доставку. Пусть кушают на здоровье. И вообще, как в таком хаосе, в войну, может работать почта? И зря Людочка назвала меня сумасшедшей. Я совсем не сумасшедшая. Мне просто нужно выжить. Очень нужно. Потому что без меня пропадут и сын, и родители. У меня просто нет другого выхода.
И по большому счету, я счастлива, что есть работа, крыша над головой. Ведь счастье – это такое состояние души, когда ты позволяешь себе быть счастливой, с улыбкой воспринимая окружающий мир. Например, один счастлив от того, что купил хорошую машину, а другой плачет от счастья, когда любуется капелькой хрустальной утренней росы на цветке. Внезапно нахлынули воспоминания о том времени, когда я была искренне счастлива целых пять лет. Я тогда училась в Московском институте нефтяной и химической промышленности (сейчас это очень модная Государственная Академия нефти и газа).
1973 год. Легко сдав экзамены на «отлично», стала студенткой. Поступила в этот институт только потому, что папа, буровой мастер, хотел видеть во мне свое продолжение. В те годы там училось много детей партийных боссов. «Слуги народа» прекрасно знали, с какой трубы можно качать достаток, и пристраивали своих чад на денежные потоки, обеспечивая им в будущем безбедную жизнь.
Институт потряс воображение мое воображение. Он был больше похож на дворец из сказок: мраморный, величественный, с огромными аудиториями, коридорами, в которых все блестело. Я ходила по этому храму науки, разглядывая его затаив дыхание, все еще не веря, что стала студенткой. И, вдруг навстречу, по коридору идут студенты-африканцы с черными-черными лицами и в белоснежных рубашках. Увидев их, от неожиданности вжалась в стенку. Мои косички, с вплетенными бантиками, затрепетали от страха. Очень хотелось убежать куда-нибудь, но ноги от ужаса приросли к полу. Когда же африканцы приветливо улыбнулись, обнажив при этом белые зубы, от страха чуть не потеряла сознание.
Со временем познакомилась с ними, и узнала, что это отличные ребята, из хороших семей, умные, вежливые, воспитанные. Единственное, к чему никак не могла привыкнуть – к африканскому обеду. Иностранные студенты брали одну большую миску с борщом, накладывали туда второе блюдо, а сверху заливали компотом. И весело уплетали эту сборную солянку. Африканцы не понимали нашей пищи, но она им нравилась, и они съедали все до крошечки. Я же только глазки таращила на такие изыски.
Жила я в институтском общежитии, которое находилось сразу же за учебным корпусом. Общежитие было как в фантастическом фильме: восьмиэтажное зеркальное здание, в котором лифты были «плавающими», без привычных дверей, прозрачные, отделанные зеркалами, они постоянно медленно-медленно двигались. Комнаты для студентов очень уютные, на четыре человека, с ковровыми дорожками и шкафчиками с посудой. И даже своя туалетная комната с душем. В таких условиях я чувствовала себя принцессой во дворце.
Конечно, студентка из провинции все свободное время изучала Москву. Мама каждый месяц присылала по пятьдесят рублей, чтобы дочь, грызшая науку в далекой столице, не голодала. Мне, привыкшей дома к экономии, денег хватало с избытком: отличница, комсомолка и просто красавица получала еще и повышенную стипендию. Однажды попала на дневной спектакль во Дворец съездов на балет «Лебединое озеро». Следя за происходящим на сцене, наслаждаясь чудесной музыкой, ощущая, что попала в волшебный мир искусства. Когда начался антракт, все зрители куда-то начали выходить из зала. За ними пошла и я. Как вы думаете, куда идут зрители в антракте? Правильно, в буфет. Попав в шикарный театральный буфет, полки которого ломились от невиданных ею ранее деликатесов, растерялась. Когда подошла ее очередь, спросила у буфетчицы:
– Скажите, а что это такое? – показала на глиняные горшочки.
– Грибы со сметанкой.
– А это? – указала на блинчики, на которых сверху лежало что-то похожее на гранатовые зерна.
– Блинчики с красной икрой. Одиннадцать копеек за штуку.
Купив десять блинчиков, я тогда с такой жадностью их съела. Необычный вкус икры настолько мне понравился, что купила еще двадцать штук. Буфетчица упаковала блинчики в бумажный кулек, и я пошла в сторону общежития, мудро решив, что спектакль подождет. Помню, я шла тогда по шумным московским улицам, улыбалась прохожим и с наслаждением кушала невиданный до сих пор деликатес: красную икру. С того самого дня обязательно пару раз в неделю бежала во Дворец съездов на спектакль. А в первом же антракте спешила в буфет за блинчиками с красной икрой. И была безумно счастлива от такой роскошной, беззаботной жизни целых пять лет.
Улыбаясь от воспоминаний, вдруг, как бы увидела себя сверху, откуда-то с небес – по белому снегу в большом городе, освещенном уличными фонарями, идет одинокая маленькая женская фигурка. Я совсем одинока на этом свете. Наверное, так же одиноко чувствовала себя моя мама, когда в Отечественную войну, прячась от фашистов, собирающих молодежь для отправки в Германию, зимой в стужу сутки простояла в ледяной воде брянских болот. Бедная моя мамочка! Она такая хрупкая, как она там? Жив ли папочка – стержень нашей семьи? От этих мыслей потекли слезы, сползающие по щекам холодными крошечными льдинками. Господи, дай мне сил быть такой же крепкой, как мои родители и достойно выдержать все испытания!
7
Утром сразу же пошла на причал. К сыну в госпиталь проститься не зашла, боюсь при нем расплакаться. Но Игорек стоит у парохода, крутит головой, боится меня пропустить. На моем мальчике красивая морская форма. Сильный порывистый ветер задирает полы шинели. Какой же он высокий и худенький! От вида этой одинокой тоненькой фигурки мое материнское сердце предательски защемило. Как мне жалко расставаться с ним! Но, взяв силу воли в кулачок, голосом уверенной в себе женщины спрашиваю:
– Сыночек, зачем ты сюда пришел? Все будет нормально, не переживай за меня. Ты себя береги. Знаешь же, что мы с тобой здесь одни, – обнимаю своего мальчика и всеми силами стараюсь не заплакать.
Еще бы! В его глазах я железная леди. И он даже не догадывается, как я боюсь за него, оставляя совсем одного в чужом городе на длительный срок.
– Мам, я буду ждать твоего возвращения, и встречу тебя с рейса. А мне госпиталь гитару подарил, – тут же делится новостью мой взрослый ребенок.
– За что?
– Не за что, а для того, чтобы я у них служить остался. Меня к кардиологическому отделению прикрепили. Даже отдельную палату дали, с телевизором и холодильником. Как в гостинице живу. Мне нравится.
– Ну, вот и хорошо. Служи мой мальчик, не подведи. И жди меня. Я скоро вернусь, – нежно поцеловала его, и твердой походкой не оглядываясь, пошла к трапу.
Обернуться назад и посмотреть на сыночка мне хочется. Но нельзя, разревусь. Я, конечно, сильная женщина, но не в такой же степени! Знал бы мой мальчик, как мне все страшно: оставлять его одного на берегу, идти в море. Выросшая в горах, я сегодня совершаю невероятно отважный поступок. И если кто-нибудь из знакомых из Грозного узнает о моем почти героическом шаге, не поверят. Но с другой стороны – эта храбрость от безысходности. Интересно, меня наградят после рейса орденом за мужество? Ну, ладно, я согласна медаль. Повеселев от этой глупой мысли, быстрым шагом иду на свое рабочее место.
Пришла на камбуз, а в воздухе почему-то витает тяжелый запах перегара. Я не успеваю удивиться этому новшеству, как замечаю, что на стуле сидит женщина. Это, судя по всему, мой начальник – шеф-повар. На морском языке – кок. Выглядит она, мягко говоря, непрезентабельно: неопределенного возраста, высокая, худая как щепка, с сероватым цветом лица. Отекшие глаза, наверное, зеленого цвета, довольно мутные. У нее неряшливый вид, прическа могла бы больше походить на прическу. А не на непричесанную паклю рыжего цвета.
– Тю, ты кто? – спросила у меня.
– Меня зовут Виолетта, – очень вежливо, почти как жена дипломата, представляюсь.
– Виолетта, – с явной издевкой в голосе передразнила меня.
– А вас как зовут? – пропуская мимо ушей это откровенное хамство, пытаюсь навести мосты дружбы между нами.
– Меня никак не зовут. Я сама прихожу, – зло, очень зло отвечает женщина. – Галя я. Твоя начальница. Въехала, интеллигентка? Мне муж говорил, что очень хорошая у меня помощница. Но ты же интеллигентка! Тьфу, – она плюнула на вымытый мною до зеркального блеска вчера вечером пол.
– А кто у вас муж? – делаю вид, что разговор идет нормально. И плевка якобы не заметила. Но мне так противно.
– Боцман у меня муж. Мы вместе с ним в плавание ходим. А твой хахаль кто?
Оторопев на секунду от такого грязного слова «хахаль», все-таки спокойно отвечаю:
– Никто. У меня есть жених, он доктор наук. Преподает в университете. Ждет меня на берегу.
– Жених на берегу, а ты, значит, здесь по мужикам шарить будешь?
– Почему вы так со мной разговариваете? Что я вам плохого сделала? –с огромным трудом держу себя в руках. – Я пришла сюда работать, а не по мужчинам бегать. Мне деньги нужны.
– Да кому же деньги не нужны? Всем нужны. Но я очень ненавижу интеллигенток, – шипит она, и смотрит на меня испепеляющим взглядом своих тусклых зеленых глаз. – Понимаешь, ненавижу.
– Понятно. Ну, что ж, всем хорошим не будешь. Что мне делать? –продолжаю разговор, хотя у самой от такого «горячего» приема настроение совсем упало.
– Так, почисть мешок картошки, пять килограммов лука, полмешка капусты, моркови и свеклы тоже по полмешка. Хлеб тоже ты печешь. Но пока обед на плиту не поставлю, помогаешь мне. У нас четырехразовое питание в две смены. Еще есть и ночная смена, ты накрываешь только на день. А после убираешь кают-компанию и камбуз на ночь. У тебя двенадцатичасовой рабочий день, с четырех утра до четырех вечера. Понабирают тут, ничего не знают. Поняла, интеллигентка? – в ее речи это слово слышится каким-то грязным, нецензурным.
– Да, – кратко отвечаю и начинаю работу в быстром темпе.
Прачка выдала мне белоснежный халат, чистый фартук и колпак. Я удивляюсь, как здесь все приспособлено для длительного плавания. Прачка в прачечной стирает всем, но если ты хочешь что-то постирать себе отдельно – пожалуйста. Есть огромные холодильники, морозильные камеры. Можно на берегу купить все, что хочешь и положить в холодильник или морозильник. А потом, в море, будешь лакомиться припасами с берега. Меня никто об этом не предупредил, а, впрочем, денег на деликатесы у меня все равно нет.
Вот и настало время выхода в море. Пароход отшвартовался от причала порта и величаво устремился в открытое море – в район промысла. Море встретило корабль неприветливо: штормом, ветром и сильной качкой. У меня сразу же возникло ощущение, что судно превратилось в крошечную страну, затерянную в море. И как же страшно от того, что полы уходят из-под ног, нет твердой опоры. Из-за этого ощущения пустоты меня начинает тошнить.
Так состоялось первое знакомство с морской стихией. Здесь никого не интересует, как ты переносишь качку, с тебя ждут только сделанную работу. Работать нужно всегда, даже если от глотка воды тошнит. Потому что корабль – это не институт благородных девиц. Команда у нас теперь сто восемь человек, отдыхать некогда. На корабле все расписано по минутам, как в армии. Не зря капитана зовут командир, и все слушаются его беспрекословно.
Ровно в четыре утра ставлю опару на тесто. Затем чищу горы овощей, надраиваю кают-компанию, камбуз.
– Галя, выдай мне, пожалуйста, сливочное масло. Сегодня воскресенье, хочу булочки команде испечь. Их обязательно сверху помажу маслицем, которое разотру с мукой. Не представляешь, какая вкуснятина получится.
– Ишь, ты, умная какая, решила мне команду разбаловать. Подавятся от булочек с маслом! Перебьешься без масла. На! возьми комбижир.
– Да ты что, Галя? Кто же булочки на комбижире не готовит. А сверху чем смазывать? Все должно быть вкусным, аппетитным. Чтобы люди были сытыми и здоровыми. А от комбижира какое здоровье? Только язву можно заработать. Зачем продукты переводить?
– Заткнись, интеллигентка хренова! – визжит кок, брызгая слюной, – и заруби себе на носу – ты здесь никто, и зовут тебя никак. Я и только я решаю, что и на чем готовить. Поняла? Здесь, на камбузе, один начальник – это я. Масло сливочное это быдло, под названием команда, получать будет только на праздники. И еще запомни: размороженную колбасу и сосиски на завтраки не вздумай жарить, а то много жрать будут. А так она невкусная, больше останется.
Галка жадная до потери пульса. Она сидит на продуктовых припасах, как Кощей на золоте, и во все блюда старается чего-нибудь не доложить. Не устаю поражаться цинизму, жадности и наглости этой женщины. Я прекрасно вижу, что сливочного масла у нас очень много. Огромные коробки стоят в холодильниках в кладовой, но Галка все готовит на комбижире. Во рту от этого деликатеса такая гадость, что постоянно хочется ее чем-нибудь запить. Матросы от такой готовки страдают, мучаясь от болей в животе. Но ей на всех наплевать. Она нас всех ненавидит. Лебезит только перед старпомом и капитаном, но и им тоже готовит на комбижире. На корабле все питаются одинаково. И я решаю поставить тесто на пирожки с капустой и картошкой. Их можно готовить на подсолнечном масле, все-таки это не комбижир. Мне стыдно за это перед командой парохода, но продуктами распоряжается шеф-повар. А я просто гарсон.
Через месяц нахождения в море я закалилась как булатная сталь. Тестомешалки на пароходе пока нет и мои бицепсы на руках от постоянного вымешивания теста стали не хуже, чем у культуриста. Теперь мне можно смело отправляться на международные соревнования, да вот все недосуг. Когда сойду на берег, непременно подам заявку на участие в конкурсе. Я тихонько посмеиваюсь над такими мыслями, над собой. Хотя смеяться рядом с моей начальницей нужно очень осторожно. Потому что Галка все сильнее и сильнее цепляется ко мне. Каждая мелочь выводит эту истеричку из себя, и она мстит мне за малейший промах. Мое ангельское терпение потихоньку лопается, я внутренне начинаю закипать как котел на горячей плите. Слабенькая надежда, что терпением и лаской можно сделать ее более спокойной и найти общий язык, улетучивается с каждым днем. Пока я не даю этой зарвавшейся нахалке отпор, но, наверное, я ее все-таки тресну.
После завтрака шинкую капусту на борщ. И вдруг слышу позади себя едва уловимый шорох. Оглядываюсь, и замираю от ужаса: за моей спиной стоит Галка с перекошенным от злобы лицом. Глаза у нее стеклянные, как у зомби, а в руках огромный секач для разделки мяса, и она им уже замахнулась на меня.
– Галя! – вскрикиваю в ужасе, – ты что делаешь?
– Я хочу тебя, интеллигентку, горбатой сделать, – со страшной ненавистью произносит это чудовище. В этот момент она похожа на кобру с раздутым капюшоном во время смертельного броска.
– Слушай, дура, я здесь физически накачалась как Рембо. Сейчас как въеду в лоб, с корабля в океан улетишь! – в моей руке тоже огромный нож и я его выставила вперед, как мушкетер шпагу.
