Убийца
– Он в город с утра уехал с образчиками.
– Куда?
– К ротмистру Галкину насчет кавалерийских седел.
– Да, да, он говорил мне. А ты теперь все время на заводе сидишь?
– Я хочу познакомиться, папенька.
– Хорошо, хорошо, но у тебя столько теперь хлопот с приданым; я просил тетку Анну приехать к нам погостить и помочь тебе; мне думается, ты одна не справишься.
– Благодарю, папенька, я пока справляюсь…
– Денег у тебя довольно?
– Довольно.
– А ты не знаешь, какой я тебе свадебный подарок приготовил! Не скажу, до самого дня свадьбы не скажу! Кстати: вы не уговаривались еще о дне?
– Нет, я не видала Ивана Степановича с самого сговора. Помните, когда шипучее пили. С тех пор он у вас раз был, но меня дома тогда не было, а больше он и не являлся.
– Наверняка готовится к свадьбе! Дел-то поди не мало!
Они встали из-за стола. Павлов поблагодарил старика за любезность и просил позволения зайти на днях. Уходя, он крепко пожал руку Гани и тихо спросил ее:
– Мне кажется, вы несчастны, правда? Угадал я? Простите за откровенность.
Ганя потупила глаза и, хотя ничего не сказала, но душевные страдания ясно отразились на ее лице.
– Хотите, чтобы я помог вам, чем могу? – Голос Павлова звучал нежностью, совсем не вязавшеюся с его рослой, крупной фигурой.
– Да, – прошептала девушка.
– Благодарю вас за доверие. Мы поговорим с вами следующий раз. Я приду на завод и там мы увидимся.
– Спасибо, – проговорила девушка, сквозь слезы.
Надежды Гани росли с каждым днем. Николай Гаврилович разузнал по разным канцеляриям, что Куликов записался во временные петербургские второй гильдии купцы по паспорту орловского мещанина, 46 лет от роду. Никто из торгующих купцов и трактирщиков не знал Куликова и не мог сообщить о нем никаких сведений. Тогда Степанов послал в Орловскую мещанскую управу подробный запрос с просьбою в скорейшем времени сообщить все сведения об их мещанине Куликове. Ответа еще не было, но Степанов пошел дальше. Он обратился к градоначальнику с заявлением относительно трактира Куликова, сделавшегося резиденцией бродяг и душегубов, причем оргии и дебоши черной половины трактира наводят страх на всех обитателей заставы. Вследствие этого заявления был произведен внезапный обыск в трактире, и жалоба Степанова вполне подтвердилась. Местный пристав сочувственно выслушал рассказ Степанова о сватовстве содержателя «Красного кабачка» и со своей стороны обещал помощь.
Теперь появился новый союзник – Дмитрий Ильич Павлов, человек солидных лет, пользующийся общими симпатиями за свою безупречную подвижническую жизнь; его помощь может быть очень серьезна и важна, потому что авторитет Дмитрия Ильича с переходом в единоверие возрастет и в глазах старика Петухова.
Ганя последние дни окрепла, несколько поправилась и похорошела. Она стала даже смелее в обращении с отцом и самоувереннее в своих поступках. Сознание, что она не одна, что у нее есть поддержка, придавало ей бодрости. Но благотворнее всего на нее влияло исчезновение Куликова. У нее иногда рождалась смутная надежда, что, может быть, Куликов совсем отступился от нее.
– И в самом деле, – рассуждала она, – какой интерес ему связать свою жизнь с моей, когда я ему прямо говорила, что он мне противен, что я никогда не в состоянии его полюбить!.. Денег ему не нужно, он сам богат, а миллионов за мной он не получит… Ну, и бросил!..
Ганя только что накинула платок и собралась после обеда сходить на часок в контору, как за ней прибежала горничная.
– Агафья Тимофеевна, пожалуйте к папеньке, вас зовет, Иван Степанович приехал…
Если бы в этот момент на девушку вылили ушат холодной воды, то она меньше бы испугалась и взволновалась… Она оцепенела и застыла на месте.
– Приехал, приехал, – шептали ее губы… – О, боже!..
– Идите скорее, папенька ждут, – проговорила горничная и скрылась.
– Идти… Идти… да, надо идти… Иду… иду…
И нетвердою походкою она пошла в кабинет к отцу. Куликов при ее появлении встал, пошел навстречу и любезно поцеловал у нее руку. Гане показалось, что он изменился, осунулся и выглядел скромнее, чем обыкновенно… Впрочем, она плохо видела и соображала, когда встречалась со своим женихом… У нее отнимался язык, заволакивался туманом рассудок и парализовались все чувства. Один безотчетный страх, почти ужас поглощал ее…
– Ганя, – произнес старик, – Иван Степанович, оказывается, был болен, а мы и не знали! Кто это ходил справляться к нему?
– Болен? Да? Кто ходил? Куда ходил?..
– Да что ты, точно глухая; кого мы посылали к Ивану Степановичу?
– Кого посылали? Ах, да… Миша ходил, сказали дома нет…
– Оказывается, никого не было у него! У кого Миша справлялся?..
– Пустяки, Тимофей Тимофеевич, я и так благодарен вам за внимание, расскажите лучше, что у вас за это время было? Как поживала моя невеста? Готовится ли Агафья Тимофеевна к свадьбе?
– А это уж ваше дело, детки! Как хотите, так и готовьтесь.
– У меня теперь скандальная история с моим кабачком вышла.
– А мы слышали уже, – в один голос произнесли отец и дочь.
– От кого вы слышали?
– Дмитрий Ильич Павлов рассказывал, начетчик филипповцев.
Куликов сморщил лоб, как бы припоминая что-то.
– Нет, не имею понятия о таком начетчике. Так, изволите ли видеть, запечатали мой «кабачок». Буфетчик оказался сбытчиком краденых вещей… А я-то тут при чем?!
– Разумеется. Вам жаловаться следует.
– И буду жаловаться, непременно! Это все пристав здешний что-то недоволен мною. Убытки искать буду!
– Вам бы развязаться с заведением! Берите лучше в управление наш завод, дела по горло будет.
– Я уж думал об этом… Ищу покупателя. Закрыть не хочется, мне отделка тридцать тысяч обошлась с правами.
– Зачем же закрывать, найдутся охотники.
– Агафья Тимофеевна, а в самом деле, когда же наша свадьба? – обратился Куликов к девушке, которая сидела в стороне, не принимая участия в разговоре.
Вопрос Куликова заставил ее очнуться от забытья.
– Свадьба? Свадьба… Я еще не думала…
– Как не думали? О свадьбе не думали?
– О свадьбе-то я думала, только о дне не думала…
– Да, давайте, Ганюшка, скорее играть свадьбу. Вы позволите мне называть вас Ганюшкой?
– По-жа-луй-ста…
– Ну, вот! Так, Ганюшка, отложите вы свои затеи, давайте на будущей неделе под венец станем. А насчет приданого, если что не готово, можно и после кончить! Как вы, папенька, скажете? Правда, Ганюшка?..
– Моя хата с краю, я на все согласен, дело ваше, – добродушно произнес старик.
– Я… я… право… не знаю… так… скоро… – девушка с трудом произнесла слова, ее трясло, как в лихорадке.
– Вашу руку, Ганюшка, пройдемся на завод.
Ганя покорно встала, взяла Куликова под руку, и они вышли. Куликов чувствовал, как рука девушки дрожала.
– Послушайте, Агафья Тимофеевна, – начал Куликов, когда они шли по лестнице, – что это значит?
– Что такое?
– Вы как будто намереваетесь изменить вашему слову?
– Из чего вы это видите? Нет, я ничего… я…
– Почему вы находите, что на будущей неделе слишком скоро венчаться? Для чего вы тянете?
– Я вовсе не тяну. Вы забываете, что вы сами больше недели скрывались и не сочли нужным даже уведомить нас. Миша справлялся два раза, и оба раза вас не было дома.
– Не стану с вами спорить. Пусть будет так, но во всяком случае это объясняется серьезными делами, о которых вы не можете, как девушка, судить. За мной нет задержки, и я могу завтра вести вас в церковь. Задержка за вами.
– Иван Степанович, я хотела бы венчаться после Рождества, то есть в январе.
– По какой причине?
– Просто так. Я хочу лучше освоиться со своей ролью будущей вашей жены, ближе к вам присмотреться.
– Простите, Агафья Тимофеевна, я не жду, чтобы, приглядываясь ко мне, вы сделались нежнее. Эта проволочка бесполезна, и я решительно не согласен на нее.
– Просить вас я не решаюсь, требовать не могу.
– Вы могли бы требовать, если бы предоставили какие-либо веские основания. В самом деле, если вы затягиваете в расчете на случайное расстройство свадьбы, то чего ради я буду на это соглашаться. Скажите по совести, ведь вы на это именно рассчитываете?
– Да, – прошептала девушка.
– Благодарю за откровенность!.. И так, значит, вы согласны венчаться на будущей неделе?
– Сог-лас-на…
– День?
Ганя усмехнулась. Эта улыбка походила на смех во время истерики.
– Разумеется, воскресенье.
– Потому что это последний день недели, крайний.
– Да…
– Я хочу быть великодушным, я чувствую прилив нежности и желаю доставить вам удовольствие. Извольте. Я согласен.
– Благодарю вас! А теперь позвольте мне оставить вас.
Ганя выпустила его руку и пошла домой.
22
Расправа
Утро было хмурое, туманное, пасмурное. Сентябрь вступил в свои права, и на Горячем поле осень отражалась еще непригляднее. Вчерашняя ночь – тихая и теплая – была как бы последней лебединой песней бабьего лета.
Допрос Федьки-домушника окончился. Когда спички были найдены в его кармане, он сознался, что по приказанию Сеньки зажег хворост, наваленный на избушку Тумбы.
– Отчего же вы не бежали тотчас после поджога? – спросил один из толпы. – Боялись, что огонь плохо примется и придется подпалить с другой стороны?
– Я не смел бежать.
Сенька лежал все время связанный и не испустил ни одного звука. Дошла очередь и до него. Тумба подошел к нему и ткнул носком сапога в нос.
– Ты, собака, слышал, что говорит твой приятель? Расскажи нам, правда ли все это?
Сенька искривил рот от боли и стиснул зубы.
– Ты что же? Говорить не хочешь?! Ой, смотри, заставим! Настенька, достань-ка мой ремень!
– Будешь отвечать?
Молчание.
– Дай ремень!..
В воздухе раздался свист. Сенька перевернулся на траве. Еще такой же удар. Он застонал и заскрежетал зубами. Опять ремень рассек воздух.
– Разбойники, – простонал Сенька.
– Ой ли? Добряк!
Опять удар, на этот раз еще сильнее прежних, и Сенька, как мячик, подпрыгнул на воздухе.
– Говори, – произнес повелительно Тумба.
– Нечего говорить, – ответил глухо Сенька.
– Говори, что ты хотел со мной и моей семьей сделать?
– Спалить.
– Ага! Ну, брат, долг платежом красен! Если тебе не удалось меня спалить, то мне удастся тебя спалить? Ей, Федька, устраивай-ка другой костер!
– Проклятье! – простонал Сенька.
Тумба отошел в сторону и стал совещаться с громилами.
– Как, братцы, думаете? Положить их обоих на костер с Федькой? Или…
– Оставь, Тумба, постегай и отступись! Не бери лишнего греха на душу, – произнес молодой бродяжка с курчавыми светлыми волосами и с глубокими задумчивыми голубыми глазами; высокий, статный, он даже в рубище имел симпатичный вид и располагал к себе.
Интересна участь этого бродяги. Антон Смолин ребенком был привезен в столицу и отдан в ученье. В деревне родители давно умерли, надел его перешел к соседу женатому с семьей. Антон порвал всякую связь с деревней и сделался настоящим горожанином. Он служил честно и усердно у своего хозяина, но год тому назад хозяин закрыл лавку и распустил служащих. В расчет Андрею пришлось 8 рублей с копейками. Он стал искать места, скоро проел свои 8 рублей и стал сильно нуждаться. Пришлось посещать постоялые дворы, завести знакомство с темными личностями. Однажды, в то время как он сидел в компании с другими посетителями постоялого двора, нагрянула полиция и забрала их всех. Забрали и его, как члена общей компании. Среди забранных оказались настоящие душегубы, беглые, ссыльные и разыскиваемые громилы.
– А ты кто? – спросили Антона. Он назвался!
– Чем занимаешься?
– Ничем. Без места.
Его выслали «на родину». Выслали по этапу. Он пережил все мытарства этапного порядка, побывал во многих тюрьмах, встретился со многими профессиональными злодеями и, в довершение всего, появился «на родине» арестантом № 742! Деревня, в которой он не бывал с детства и не имел там никого близкого, которая ждала от него «увольнительного» прошения и давно не считала уже своим, встретила арестанта № 742 со злобой, враждебно, почти с ужасом. В деревне у самих с февраля до урожая почти есть нечего, а тут получайте еще голого арестанта! Антон Смолин видел и понимал все это. Единственный выход было обратное путешествие в Петербург, несмотря на запрещение возвратиться в течение 3 лет. И вот, голодный, без паспорта и гроша денег, Антон перекрестился на видневшийся купол сельской церкви, поклонился на все стороны и вышел на большой тракт, чтобы идти обратно в Питер. Не легка была ему эта дорога, долго шел он. Желтый от загара, худой от усталости и голода, полубольной от переутомления появился он у заставы, не рискуя войти в город. О! С какой радостью отдал бы он теперь полжизни за место чернорабочего, за руку помощи какого-нибудь сердобольного человека. Но он – беспаспортный бродяга, самовольно вернувшийся в столицу, и к тому же ослабел настолько, что не только работать, а на ногах держаться может с трудом! Роковое «что делать» не находило ответа. В таком положении призрел его на Горячем поле Гусь. С тех пор Антон перешел в число громил под кличкою «Антошка Мышкин».
– Тумба, не проливай напрасно крови, – молил Антошка, указывая на связанного Сеньку и трясущегося Федьку.
– Погоди, других послушаем, ты ведь известный тихоня! Тебе не громилой быть, а в няньках служить. Тебе не только человека, а клопа, кажется, не убить.
– Не убить, правда, но неужели тебе, Тумба, доставляет удовольствие душить и резать людей? Ты ведь не Макарка-душегуб!
– Признаюсь, приколоть этого мерзавца доставило бы мне большое удовольствие! Не забывай, что только сыну своему я обязан тем, что этот злодей не превратил меня в бифштекс! Что же, братцы, решайте.
Все молчали. У всех было тяжело на душе. Сенька с товарищем бесспорно заслуживали казни, но они свои. А это в глазах громил было высшею заслугою. Первый заговорил Пузан Мурманский.
– Подлецы они – это верно, и придушить их надо, а все-таки… Посечь бы хорошенько, да и ну их к чертям! Впрочем, братцы, решать это должен Тумба один. Его подпалил Сенька, ему грозила опасность, он и метить должен. Его воля.
– Верно, верно, – раздались голоса. – Если Тумба прикажет, сейчас вздернем.
– Я передал их судьбу, – ответил Тумба, – на ваше решение, и мы сделаем, как решит большинство. Двое – Пузан и Антошка – за помилование.
– Нет, нет, – откликнулся Пузан, – я только за смягчение. Помиловать нельзя.
– Значит, двое за порку, дальше, братцы. Рябчик, ты как?
– Худая трава из поля вон! Я за смертный приговор. Сенька не наш; выпустим его, он еще полицию сюда приведет!
– Помните, что вы не скоро заберете его опять в руки; это редкость, что он лежит связанный; не упускайте случая, – подтвердил Вьюн. – Надо свести с ним счеты. Спросите-ка его, зачем он явился сюда незваный? Не вяземцы ли прислали его высмотреть все у заставных и после донос сделать. Помните, как он предал Сморчка!
– Сенька, зачем ты пришел вчера? – спросил Тумба.
– В гости!
– В гости без приглашения не ходят. Говори!
Молчание. Тумба взмахнул ремнем.
– Нечего мне говорить, сказал: в гости!
– Врешь.
Ремень свистнул в воздухе, и Сенька конвульсивно перевернулся. Рябчик засмеялся.
– И тяжелая же у тебя рука, Тумба.
– Да, по два куля шутя ворочаю.
– Дай ему еще раз. Вот так.
Удар был еще сильнее. Тумба точно похвастаться хотел силой.
– Посмотреть хотел, – простонал Сенька.
– А-а… Посмотреть! Ну, посмотри, посмотри.
И еще два таких же удара.
– Братцы, а Федька-то где? – воскликнул Пузан. – Удрал!
– Лови его, держи, – закричало несколько голосов, и все бросились в кусты.
– Ах, бестия, надо было его скрутить. Жаль, собаки нет, не найдешь, пожалуй, в кустах.
– Найдем.
Несколько человек пустилось врассыпную. Антошка с каким-то отвращением смотрел на корчившегося, посиневшего Сеньку, который начал слабо стонать.
– Кончали бы с ним, – обратился он к Тумбе.
– Чего кончать? Еще не решили. Надо того поймать. Оба ведь должны ответ держать. А ты раскис? Эх, горе-громило!
– Посмотри, он умирает уж, кажется!
– Не умрет… Нашего брата не так легко убить… Сенька!
Ответа нет…
– Сенька, – повторил Тумба и щелкнул в воздухе ремнем.
– А… – отозвался Сенька и открыл глаза.
– Видишь? Небось не сдохнет.
Антошка отвернулся.
– Сенька, ты меня любишь? – спросил смеясь Тумба.
Тот ничего не ответил.
Тумба ударил его носком сапога в нос и повторил вопрос. Из носа связанного брызнула кровь. Он зашевелился.
– Любишь меня, я спрашиваю.
Сенька приподнял голову и с ненавистью посмотрел на своего палача.
– Будь проклят, – произнес он.
– Что?! Ах ты, песий сын!..
И Тумба ударил его несколько раз кнутом с плеча.
– Говори, любишь?
– Нет!..
– Вот же тебе, вот тебе, – продолжал Тумба, нанося удары.
– Люблю… – простонал Сенька.
– Ну, то-то…
– Антошка, ты прошел бы по кустам, посмотрел беглеца, – сказал Тумба, – а я присмотрю за этим…
И он толкнул связанного ногою. Между тем кровотечение у Сеньки усиливалось, и он захлебывался в собственной крови.
Тумба стал расхаживать по поляне. Все ушли на поиски. Настенька вышла кипятить воду и готовить чай. Годовалый Тумбачонок ползал около избушки. Солнце было уже высоко.
– А Федька-то сбежал, – задумчиво произнес Тумба.
– Смотри, – закричала Настенька, – Сенька веревки рвет.
Тумба подбежал к связанному, который освободил уже руки и рвал веревки на ногах.
– Ты что делаешь, – закричал Тумба. Сенька в изнеможении упал головой на землю.
– Ишь, песий сын, чего захотел!.. Какие веревищи разорвал.
Тумба придавил ему грудь коленом и стал перевязывать.
– Теперь не раскрутишь, – прибавил он и засунул ему под лопатки, под мышками, толстый кол. Сенька не шевелился. Тумба дал ему несколько ударов ремнем и, посвистывая, пошел опять по поляне. Никто еще не возвращался.
Прошло больше часу. Вскипел котел. Настенька заварила чай и налила две кружки. Моросил дождь, и густой туман опустился на поляну.
– Сегодня в ночь у нас два хороших дела, – задумчиво говорил Тумба. – Если удастся, я тебя снабжу необходимым и отправлю в деревню. Здесь становится плохо. День ото дня будет хуже… Довольно… Пожили.
– А ты?
– Мне нельзя отсюда выбираться. Еще годик-другой поживу, а там… видно будет. Эх, жисть наша! Иной раз вспоминаешь былое, когда…
– Тумба, не нашли, – произнесли Рябчик с Вьюном, вернувшиеся из кустов.
– Ушел, ракалия, ну, его счастье! А другие где?
– Надо звать.
Тумба встал и несколько раз протяжно свистнул. Послышались ответные свистки.
Через несколько минут все собрались и уселись вокруг котла.
– Опохмелитесь, братцы, по стаканчику? – предложил Тумба.
Настенька принесла бутылку и стаканы. Все выпили, закусили и принялись за чай.
– Так что же, братцы, с Сенькой делать?
– Постегай его еще хорошенько да пошли к черту?
– Не стоит связываться. Ну его?
– А по-моему, вздернуть!
Тумба стал считать голоса. Из девяти только три высказались за казнь.
– Ну, судьба ему, значит, пожить.
– На, Рябчик, ремень, пойди, поласкай приятеля, – сострил Тумба, передавая кнут, – я устал уже.
– А мы посмотрим, да хорошенько!..
Рябчик засучил рукава и подошел к Сеньке. Он наклонился, посмотрел, потрогал.
– Братцы, да никак он помер! – воскликнул он. Все встали и подошли к лежавшему. Тумба разрезал веревки, пощупал руки. Труп начал уже холодеть.
– Кончился… Скоро…
Все сняли картузы и перекрестились.
– Ну, вечная память! Судьба! Мы решили отпустить…
– Что же, хоронить надо?
– Так нельзя оставить. Поверх земли не бросают.
Трое перенесли труп Сеньки в лес. Настенька вызвалась обмыть. Пошли за лесок копать могилу.
Часа через два тело Сеньки-косого понесли к месту вечного упокоения.
23
Убийство камердинера
Петербург был встревожен новым страшным злодеянием. Вышедшие 18 сентября газеты были переполнены описанием подробностей неслыханного, дерзкого убийства с целью грабежа. На одной из людных улиц столицы, в квартире находящегося за границей графа Самбери найден убитым его камердинер, причем разграблены все ящики и шкафы. В роскошной квартире графа не было никого, кроме старого верного слуги Антона Шпата, прослужившего более двадцати лет камердинером. Кроме Антона при квартире находился еще метрдотель Игнатий Левинсон, но его два дня не было дома. Убийцы, по-видимому, были впущены в квартиру самим покойным, потому что все двери и наружные запоры оказались в целости. Антона видели в 6 часов вечера, а в 10 часов убийство было обнаружено дворником, заметившим, что дверь квартиры графа на черной лестнице не заперта изнутри. Он вошел в кухню, прошел в кабинет и здесь на пороге увидел окровавленный труп камердинера.
Немедленно были приглашены полиция, врач, судебные власти. При осмотре трупа на шее найдена глубокая, безусловно смертельная рана. Одна рана и ничего больше – никаких признаков борьбы или насилия! Определить сумму или размеры грабежа было невозможно за отсутствием владельца квартиры, но, по отзыву банкира, хранившего суммы графа Самбери, покойный Антон только что получил 30 тысяч для производства разных платежей и расходов. Эти деньги, бывшие частью в банковских билетах, исчезли бесследно, вместе с бриллиантами и драгоценностями, хранившимися в ящиках письменного стола.
Рассказывая об этом зверском убийстве, газеты прибавляли, что метрдотель Игнатий Левинсон разыскивается судебным следователем и вся полиция поставлена на ноги.
На самом деле разыскивать Левинсона вовсе не приходилось. Он явился сам на другой день утром и был поражен происшедшим. Его алиби не подлежало никакому сомнению. Каждый час своей отлучки, где был и что делал, он доказал рядом свидетельских показаний; при обыске у него не нашли даже тени или намека на причастность к убийству. Но самым важным аргументом в пользу его невиновности являлась обстановка совершения преступления. Смертельный удар камердинеру, взломы замков – все указывало на опытные руки старых громил и душегубов. Только настоящий заправский разбойник может так верно рассчитать удар и так сильно, безошибочно его нанести. Одни громилы умеют так искусно выковыривать замки, почти не повреждая самых ящиков комодов или столов. Наконец, положение трупа, отсутствие каких-либо следов, удобное время и прочее. Дознание было поручено опытнейшему следователю, который сейчас же решил, что Игнатий тут ни при чем, а убийц надо искать среди громил Горячего поля или Вяземской лавры. Но как искать? Опросили всех жильцов дома. Никто не видел вечером подозрительных личностей. Только младший дворник заметил какого-то оборванца, выходившего из ворот.
– Оборванца? – воскликнул следователь. – Вот, вот! Так и есть! Этот оборванец был или убийца, или его сообщник. Не видал ты, как он выглядел? – допытывался следователь.
– Я мельком его только видел. Молодой парень, высокий.
– Не было ли на нем крови? Не бежал ли он?
– Не заметил. Он шел спокойно, не торопясь.
– Ты не разглядел! Наверное, кровь была. Но что это за человек?
Передопросили всех кухарок, прислугу, служащих, жильцов.
– Какого-то оборванца и я видела на дворе, – произнесла прачка Мария, – только в окно не разглядела.
– Высокий? Молодой?
– Да, высокий, кажется, молодой.
– Теперь не может быть сомнения! Убийца-оборванец скрывается где-нибудь в трущобах.
Графу Самбери дали телеграмму, и он приехал в Петербург через несколько дней. При подробном осмотре всех взломов оказалось, что, кроме 30 тысяч, только что полученных убитым камердинером, исчезло до ста футляров с драгоценными вещами на сумму около 25 тысяч. Граф не мог дать никаких нитей к раскрытию убийства.
– Не было ли у камердинера каких-нибудь знакомых, приятелей? Не пил ли он?
– Право, не знаю что сказать.
– Не подозреваете ли вы кого-нибудь из своей бывшей прислуги? Не увольняли ли вы кого-нибудь перед отъездом?
– И того не могу вам сказать. Эти сведения вы можете получить у моих служащих.
– Все служащие опрошены, сведения собраны, но результатов никаких. Может быть, лично вы сделаете какое-нибудь предположение или указание?
– Решительно никакого. По моему мнению, если бы подозревать кого-нибудь, то скорее всего Игнатия. Это человек беспутного поведения, нехороший, и я сказал ему, что по возвращении из-за границы я его уволю.
– О! Нет! Личность вашего Игнатия была заподозрена прежде всего, он был даже арестован. Но теперь установлено положительно, что убийство и грабеж совершены посторонними лицами, какими-нибудь рецидивистами-громилами.
