Денис Давыдов (Историческая хроника)

– Простите великодушно за опоздание, богиня, – поднося ее руку к губам, сказал любезно Багратион.

– Это надо заслужить рассказом хотя бы об одном из ваших славных подвигов, mon cher prince,[II - Мой дорогой князь (франц.)] – ответила с восхитительной улыбкой Мария Антоновна.

– О, я плохой рассказчик, – отозвался князь. – Кроме того, милая Мария Антоновна, а vous je puis l'avouer,[III - Вам я могу признаться (франц.)] истинные подвиги военные чаще всего совершаются не генералами, а нашими чудо-богатырями солдатами. Вот кто достоин удивления! И право, господа, – обратился он к гостям, – русские штыки, прорвавшиеся через Альпы, кажутся мне более грозной силой, нежели все таланты господина Бонапарта…

Багратион сел в кресло, слегка вытянул левую ногу. Его окружили, завязался оживленный разговор.

Главной темой было обсуждение вопроса о возможной военной коалиции России, Австрии, Англии и Пруссии против узурпатора Бонапарта, каким считали коронованного недавно повелителя французов. Все знали, что отношения России и Франции обострялись с каждым днем. Расстрел в Венсеннском замке герцога Энгиенского, произведенный по приказу Бонапарта, казалось, переполнил чашу терпения. Русский двор находился в трауре, враждебных чувств к Бонапарту царь не скрывал[8 - Узнав о расстреле герцога Энгиенского, арестованного по приказу Наполеона на территории независимого Баденского герцогства, Александр послал в Париж протест против нарушения международного права. Наполеон ответил, что герцог был замешан в заговоре против его жизни, при этом ядовито намекнул, что он, Наполеон, не стал бы протестовать, если б Александр, хотя бы на чужой территории, арестовал убийц своего отца. Наполеон, конечно, хорошо знал, что Александр сам принимал участие в убийстве отца и ни тронул пальцем ни одного из заговорщиков. Понятно, что намек на отцеубийство смертельно оскорбил императора Александра. Но тогда, разумеется, об ответе Наполеона знали лишь немногие.].

Разделяя общее мнение о неизбежности войны с Бонапартом, Багратион задумчиво сказал:

– Я не искушен в политике, господа… Но я никак не могу забыть австрийского вероломства, коему обязаны мы швейцарскими тягостями. Я, признаюсь, не питаю особого доверия и к английским добрым намерениям. Зато твердо верю в одно. – В глазах князя вспыхнул огонек: – Верю… ежели государь прикажет… наша армия, сильная духом суворовским, с честью выполнит свой долг, господа!

Багратион вскоре откланялся, уехал. А Денис долго еще находился под впечатлением этой встречи. Близость войны, о чем все кругом говорили, наполняла душу волнующим, радостно-тревожным чувством. Вот оно, вот оно, поле славы! Эх, кабы послала судьба счастье попасть под команду Багратиона!

Менее всего думал Денис о том, что жизнь его снова может круто измениться. И конечно, не знал, что судьба его висит на волоске и решается во дворце.

… Басни и последнее стихотворение Дениса Давыдова лежали на письменном столе императора Александра. В стихотворении «Сон», положим, ничего предосудительного царь не обнаружил. Задевались, правда, почтенные особы, но… это еще можно простить. Александр снова взял со стола листок бумаги, поднес к близоруким глазам. Стихи были старательно, крупно переписаны. И фамилии, скрытые Денисом под начальными буквами, услужливо для ясности расшифрованы. Государь прочитал:

Кто столько мог тебя, мой друг, развеселить?
От смеха ты почти не можешь говорить.
Какие радости твой разум восхищают,
Иль деньгами тебя без векселя ссужают?
Иль талия тебе счастливая пришла
И двойка трантельва на выдержку взяла?
Что сделалось с тобой, что ты не отвечаешь?
– Ах! Дай мне отдохнуть, ты ничего не знаешь!
Я, право, вне себя, я чуть с ума не сшел:
Я нонче Петербург совсем другим нашел!
Я думал, что весь свет совсем переменился:
Вообрази – с долгом Нарышкин расплатился,
Не видно более педантов, дураков.
И даже поумнел Загряжский, Свистунов!
В несчастных рифмачах старинной нет отваги.
И милой наш Марин не пачкает бумаги,
А в службу углубясь, трудится головой:
Как, заводивши взвод, во время крикнуть – стой!
Но больше я к чему с восторгом удивлялся:
Копьев, который так Ликургом притворялся,
Для счастья нашего законы нам писал,
Вдруг, к счастью нашему, писать их перестал.
Во всем счастливая явилась перемена,
Исчезло воровство, грабительство, измена,
Не видно более ни жалоб, ни обид,
Ну, словом, город взял совсем противный вид.
Природа красоту дала в удел уроду,
И сам Лаваль престал коситься на природу,
Багратиона нос вершком короче стал,
И Дибич красотой людей перепугал.
Да я, который сам, с начала свово века,
Носил с натяжкою названье человека,
Гляжуся, радуюсь, себя не узнаю:
Откуда красота, откуда рост – смотрю;
Что слово – то bons mots, что взор – то страсть вселяю,
Дивлюся – как менять интриги успеваю!
Как вдруг, о гнев небес! вдруг рок меня сразил:
Среди блаженных дней Андрюшка разбудил,
И все, что видел я, чем столько веселился, —
Все видел я во сне, всего со сном лишился.

Дочитав стихи, Александр покачал головой и неожиданно улыбнулся. Вспомнилась глупая, самонадеянная физиономия сенатора Свистунова, представилась смешная фигура графа Лаваля… За эти стихи взыскивать с автора не собирался. Совсем иное дело с баснями, в особенности с той, что называется «Голова и Ноги»… Четыре строки, которые он запомнил, звучали, как дерзкое предупреждение ему Самому:

«Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись – как же быть, —
Твое Величество об камень расшибить».

Чистейшее якобинство! Оправдание права на бунт! Негодяй сочинитель не заслуживает никакого снисхождения. Он всегда будет опасен. В крепость! В Сибирь!

Александр гневным жестом отодвинул бумаги, поднялся. В просторном кабинете, кроме него, никого не было. Мягкий свет настольной лампы под абажуром наполнял комнату причудливыми полутенями. Стрелки на стенных часах почти смыкались на двенадцати. Полночь. Александр невольно вздрогнул. Он не любил этого времени. Страшная ночь, когда с его молчаливого согласия убивали отца, никогда не забывалась. Рука невольно потянулась к золотому звоночку. Однако сдержался. Следует прежде привести в порядок свои нервы и мысли. Знал, что в соседней комнате занимается князь Петр Михайлович Волконский. Любимый генерал-адъютант, верный, преданный человек. И все-таки даже перед ним душевных волнений своих и подлинных желаний никогда не открывал. С детства был скрытен, осторожен.

Подойдя к зеркалу, Александр потер рукой пухлые щеки – это его успокаивало. Тщательно щеточкой поправил быстро редевшие рыжеватые волосы. Прошелся по кабинету.

Решить вопрос, как поступить с опасным вольнодумцем, было не так-то просто. Сослать в Сибирь, разжаловать в солдаты? Но ведь поднимется шум, начнут искать причины, сочувствовать пострадавшему, и басни получат еще большую популярность… Александр поморщился. Он играл роль доброго, либерального государя, уважающего закон. Приходилось себя сдерживать Необходимо подыскать такие причины, чтобы наказание не походило на расправу, а являлось бы справедливым возмездием за нарушение общепринятых правил поведения. Сделать надо так, чтобы тем, кто попробует просить за кавалергарда, можно было ответить излюбленной фразой, улыбаясь: «Я не имею ничего против Давыдова, но закон сильнее меня, господа». Мысль была найдена. Александр, довольный, сел в кресло, позвонил. И когда явился Волконский, сказал обычным приятным голосом:

– Я прочитал известные тебе пасквильные стихи кавалергарда Дениса Давыдова… Полагаю, можно оставить без последствий… Молод, глуп! Как твое мнение, Петр Михайлович?

Волконский в недоумении посмотрел на императора.

– Воля вашего величества…

– Нет, нет, я хочу откровенности, – перебил его Александр. – Ты знаешь мои правила: откровенность и законность. Я высказываюсь так, как подсказывает мне сердце, но я могу ошибиться, поэтому хочу послушать тебя.

– Басни весьма вредные по мыслям, ваше величество, – решился наконец заметить Волконский.

– Разумеется, но это заблуждение одного ума, а ежели возникнут лишние разговоры, – Александр подчеркнул последние слова, – басни могут ввести в заблуждение иных… Надеюсь, ты меня понимаешь?

– Справедливая мысль, ваше величество… Вполне согласен.

– Вот почему, по-моему, – продолжал Александр, – про басни совершенно говорить не стоит. Про них я ничего не знаю. Мы предаем их забвению. Однако ж меня, признаюсь, смущает стихотворение… Лично я ничего предосудительного в нем не нахожу, посему и решаюсь оставить дело без последствий. Но не кажется ли тебе, что, поступая таким образом, мы сами несколько нарушаем законность?

Волконский как будто достаточно знал императора, но на этот раз решительно отказывался его понимать. «Чего он добивается, куда клонит?» Моргая глазами, князь пробормотал:

– Оскорбление вашего величества дерзостными стихами, безусловно, по закону наказуемо…

– Ах, боже мой, как ты порой несносен, Петр Михайлович! – с раздражением отозвался Александр. – Я не говорю про себя, я все ему прощаю, слышишь? Но стихи чувствительным образом задевают многих весьма почтенных особ… Камергер Загряжский назван дураком! Граф Лаваль уродом! Посуди сам, это же намеренное оскорбление ни в чем не повинных людей… Мы должны об этом подумать. В конце концов, если не удалить Давыдова, дело может дойти до дуэли… Неужели тебе не ясна моя мысль?..

Наконец-то Волконский догадался: «Давыдову ничего не простил и прощать не собирается. Желает во что бы то ни стало убрать под благовидным предложением кавалергарда, стать за ширмочку». Ответил государю по-военному, твердо: