Петербург – Дакар

1

На зыбком холсте горизонта, где песчаная дымка размывала границы видимого, Африка колыхалась в мареве, точно гигантская пума, лениво изгибающая хребет под рукой безжалостного солнца. Воздух был густ, как мёд, неподвижен, но звенел – отдалённым эхом колокольчиков, рябью горячего эфира, редкими вскриками птиц, мгновенными и оттого почти воображаемыми.

Караван, струящийся по барханам, был узором, вышитым иголкой времени – длинная, дрожащая нить тел, изгибов, теней, мягко скользящих по раскалённому платку пустыни. И среди всего этого золота, этого безбрежного мерцания песка, его – человека в белом – можно было разглядеть так же трудно, как каплю молока в кипящем чае.

Люди в тюрбанах и свободных одеждах двигались неторопливо, так, как двигались их предки за столетие до этого, – неспешно, без суеты, как будто ничего в мире не изменилось, несмотря на железные дороги, телеграфные столбы и газетные полосы, твердящие о грядущих войнах.

Он стоял на берегу, бледный, с остриженной головой, кожа его отливала фарфоровой хрупкостью на фоне бесконечной охры. Ещё недавно он сидел в тени пароходного тента, слушая, как англичане обсуждали будущее колоний за крепким чаем, – и вот теперь стоял здесь, среди мальчишек, с их огромными тёмными глазами, впитавшими океан. Они сидели, как сидели их деды, в долгом безмолвии, босые, с тонкими запястьями, в накидках, уже выгоревших от солнца.

«До последней минуты я надеялся получить ваше письмо»,– мысль, вспыхнувшая в мозгу, осветила на мгновение то, что не должно было быть освещено.

«Я прекрасно доехал до Аддис-Абебы и завтра еду дальше. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совершенно утешен и чувствую себя прекрасно».

Перо замерло. Веки его дрогнули.

«…Совершенно утешен…»

Что за глупость? Кого он пытается обмануть? Себя? Её? Или саму эту огромную, неподвижную пустоту, безучастную, как гладь океана?

Он провёл ладонью по голове, по нагретой солнцем коже.

Ветер коснулся его лица.

Один шаг. Ещё один.

Вода сомкнулась вокруг лодыжек, обвила, втянула в себя.

Дети не шелохнулись.

Океан дышал.

Тело его растворялось в воде, мысли – в её ритме, а слова, слова, слова рассыпались, таяли, уходили в глубину.

Тогда он закрыл глаза.

И увидел.

2

Квартира была в полумраке. Темнота не просто скрывала, но, казалось, была соткана из самого воздуха, прилипая к стенам, обволакивая мебель, растворяясь в тяжелых складках старых портьер. Дом на Васильевском острове, построенный до революции, был как запечатанная книга – каждая комната, каждый уголок, даже пыль на полках сохраняли следы памяти. И, возможно, кто-то смог бы разгадать её, если бы осмелился заглянуть в этот забытый мир. Но никто так и не решался.

Старинный шкаф, темного дуба, стоял у стены, его дверцы были чуть приоткрыты, словно не успели закрыться после чьей-то торопливой руки. На полу, под ногами, шкура леопарда, уже давно потерявшая блеск, но всё ещё хранившая эхо времени, когда она, быть может, украшала кабинет охотника. На стенах – маски, диковинные, хищные, – они смотрели на комнату пустыми глазницами, напоминающими о чем-то древнем, но не умершем.

В этой тишине, нарушаемой лишь редким потрескиванием паркета, появилась она.

Анна, всегда обладавшая ощущением властного присутствия, вошла в комнату, как человек, который не просто появляется – она наполнила пространство собой, заставив его подчиниться её воле. В её возрасте, чуть за сорок, красота была не просто её достоинством – она стала частью её сущности. Её тёмные волосы, мягко уложенные, подчёркивали резкие контуры строгих скул, а выразительные глаза, почти черные, таили в себе вечную смесь иронии и любопытства, будто Анна всегда что-то знала и держала в себе. Её фигура, словно сотканная из грации и строгости, скользила по комнате, создавая ощущение, что она – не просто человек, а живое продолжение этой истории. Ее кожа, гладкая и изысканная, но с нежными признаками зрелости, как у старинной картины, чьи оттенки не тускнеют с годами.

Она подошла к старому столу и скользнула взглядом по раритетному выпуску «SIRIUS», Париж, 1907 год. На обложке – мужчина во фраке и в цилиндре. Время застигло его в молодости, но не пощадило. Бумага была чуть пожелтевшая, но сохраняла свою элегантность, будто напоминая о давно забытых литературных дуэлях, тайных встречах в полутёмных кафе и авантюрных начинаниях, обсуждавшихся только в самых узких кругах. Анна медленно, почти лениво провела кончиком пальца по букве S, как бы желая ощутить прошедшее через эти страницы годы.

Её взгляд задержался на фотографии: сначала мужчина в безукоризненно скроенном костюме, галстук затянут плотно, взгляд острый, холодный. Затем – тот же человек, но уже в форме улана, грудь пересекают ремни, на воротнике поблёскивают пуговицы. Взгляд тот же, но в нём уже слышится эхо далёких выстрелов. На полке рядом лежали две книги – одна о берегах Невы, другая – о берегах Сены.

Дальше – художественный хаос. Полотна африканских художников, чьи линии режут пространство, придавая комнате резкую, первобытную ритмику: «Носороги», «Лев в пустыне», «Обработка поля мотыгой». Казалось, они кричат, спорят друг с другом, ломают привычные формы.

И вдруг, посреди этой пёстрой разноголосицы – строгая тишина портрета. Анна Ахматова. Работа Альтмана. Глаза её, глубокие, печальные, немые.

Анна провела взглядом по стене. В золотой рамке, был лист, титульная страница книги – «Романтические цветы». Под ним – афиша:

Дом искусств

В понедельник, 20.01.1920

Вечер петроградских поэтов

Участвуют: А. Блок, Н. Гумилёв, А. Белый, Г. Иванов, М. Кузмин

Начало в 8 часов вечера

(Помещение отапливается.)

Чёткие линии, скупой шрифт. Эти буквы говорят не о поэзии, а о времени, когда поэзия была оружием. Когда холод заглушал рифмы, но не мог убить смыслы.

Анна знала, что он здесь.

Сергей всё ещё лежал на кровати, его лицо было обрамлено тенью и бессилием, но в нём оставалась та небрежная, ненавязчивая привлекательность, что приходит с возрастом. В уголках глаз залегли первые, почти незаметные морщины, смуглая кожа чуть утратила гладкость, но это лишь добавляло ему глубины. Он был уже не юноша, не ослепительно красивый, как раньше, но в этом новом облике чувствовалась зрелая многозначность. Тёмные глаза с лёгкой усталостью, высокие скулы, твёрдый подбородок, губы, сжатые так, будто привыкли молчать о самом главном.

Анна раздвинула шторы, позволяя свету проникнуть в комнату. Тени начали танцевать, играя с рельефами мебели и фигурами. Сергей, как пробуждённый, приподнял голову. Он не замечал её.

– Ты уже проснулся… или так и не ложился? – спросила она с лёгкой улыбкой.

Сергей не ответил сразу.

– Как ты вошла?

– Взяла ключи у домработницы.

– Почему ты открыла шторы? – его голос был сдержан, но в нём звучало раздражение.

Анна с усмешкой раздвинула шторы ещё шире. В комнате стало светлее, но не теплее – свет оказался чужим.

– Забыла, что ты вампир? Боишься света? – проговорила она с мягкой насмешкой.

– Да я вампир, – ответил он без иронии.

Взгляд Анны стал настойчивым, будто проверяющим, действительно ли он серьёзен.

– Темнота, свет – ты вообще чувствуешь разницу?

Сергей коротко ответил:

– Свет давит, а темнота… просто есть.

Анна мягко подошла к нему, её фигура стремительно приближалась, но она не спешила, словно испытывая его на прочность, на готовность воспринимать её внимание.

– Режиссёр, продюсер… Они меня донимают звонками, а ты как всегда в вакууме, – её голос был наполнен лёгким недовольством, но оно было беззвучным, как ветер, который не смог пробить стену дома.

– И что ты им сказала? – спросил он, едва заметно повернув голову, словно не хотел, чтобы этот разговор вообще состоялся.

– Что не знаю. Что ты не отвечаешь.

– Скажи, что я думаю.

– Ты хочешь, чтобы я сказала, что ты – думаешь?

Сергей откинул голову назад, его взгляд стал пустым, лишённым интереса.

– Во мне рождается что-то большое, что-то новое, – произнёс он, и в его голосе звучала неожиданная глубина, которой она не ожидала.

Анна не сразу ответила. Её глаза, в которых плескались огоньки любопытства и возбуждения, следили за каждым его движением, стремясь разгадать то, что скрывалось за его словами.

– Ты всегда так пугаешься нового? – спросила она, незаметно наклонил голову, будто вслушиваясь.

Сергей выпрямился, его взгляд стал твердым.

– Я просто… берегу себя.

– От чего? – спросила она, желая понять.

– От сломанных снов.

Анна сделала паузу, её взгляд стал оценивающим.

– А я думала, что ты играешь роль.

Сергей усмехнулся, но улыбка была холодной.

– А что, если я скажу, что больше не играю?

Анна замерла, затем отступила на шаг.

– Тогда я пойду в своём танце одна, – произнесла она почти в сторону, словно репетировала эту фразу когда-то, но не собиралась её произносить. Но в голосе звенело что-то очень настоящее.

Она медленно развернулась и ушла из комнаты, оставив за собой тишину.

Хлопнула входная дверь – громкий, резкий звук, как будто пространство не выдержало её исчезновения.

Сергей остался в тишине. Она не была пустой – в ней что-то двигалось, тянулось, но без звука. Он долго сидел, прежде чем наконец встал, словно неподвижность становилась невыносимой.

Вода заполнила пространство ванной, став контрапунктом застывшей комнаты. Струи душа обвивали его тело, оставляя следы влаги. Он подошёл к зеркалу, и его взгляд встретился с отражением. Там не было ни напряжения, ни боли, только привычное спокойствие.

Он взял бритву. Лезвие мягко скользило по коже, оставляя за собой гладкую, чистую поверхность. В этом движении было что-то привычное, почти медитативное. Вода стекала вниз, и вместе с ней исчезало напряжение последних минут.

Где-то за окном кто-то засмеялся – коротко, легко. Он поднял взгляд, задержался на своём отражении, а затем выключил воду.

Комната встретила его всё той же тишиной, но теперь она уже не давила.

3

Раннее лето окутывало Петербург мягким, рассеянным светом, придавая городу загадочность вечернего часа. В воздухе смешивался аромат свежей травы и лёгкое дыхание приближающегося сумеречного покоя. Вдалеке, на границе между городом и водой, тихий плеск волн усиливал ощущение безмятежности. Время, как будто замедляя ход, готовилось уступить место вечеру, и всё вокруг казалось приглушённым, в ожидании чего-то важного.

На Крестовском острове, где зелень газонов гармонировала с чёткими линиями современной архитектуры, царила идеальная уравновешенность.

Дом, в котором находилась Анна, был примером утончённой сдержанности. Его стиль не стремился производить впечатление, но создавал гармонию вкуса, стиля и комфорта. Просторные окна открывали вид на залив, а лаконичные линии идеально вписывались в ландшафт – это место олицетворяло жизнь, которая не нуждается в демонстративности, но всегда движется вперёд, на шаг опережая время.

Анна сидела на веранде, поглощённая своими мыслями. Лёгкое льняное платье цвета холодного шампанского почти не чувствовалось на коже, едва шевелилось от ветерка, но она не ощущала ни прохлады, ни тепла. Её босые ноги покоились на деревянном полу с вельветовым эффектом, мягком и матовом. Каждая доска была идеально обработана, даря отголосок чего-то надёжного и благородного.

Из гостиной выплыл корги – низкий, коренастый, с редкой, бархатной шерстью густо-чёрного цвета, нехарактерного для породы. Он остановился, затаился на мгновение и, как будто нехотя, лизнул её пятку. Это было чуть щекотно.

– Верги, – сказала Анна, почти беззвучно, даже не глядя вниз. – Ну что ты.

Она смотрела вдаль, на мягкие переливы светлого горизонта, в который не торопясь уходили последние лучи солнца. В её взгляде пряталась задумчивость, а то, что скрывалось за её молчанием, оставалось втайне от мира, словно невидимая линия, соединяющая её с чем-то неуловимым.

Через некоторое время появилась Эля. Её рыжие волосы, как бы слегка потревоженные ночным сном, теряли свою чёткость, и, словно бы не желая этого, мягко обвивали её плечи. Её движения были лёгкими и бесшумными. В её бесформенной одежде, надетой, казалось, без особой мысли, не было ни лишних претензий, ни случайной небрежности. Но лишь массивная плетёная сумка и балетки, едва заметные в своей безупречности, предательски выдали её принадлежность к миру, где всё, где даже небрежность подчинена строгому, идеально сбалансированному порядку.

Её глаза, зелёные, как лес, отражённый в серых водах озера, хранили в себе некую мягкость, почти обманчивую. Уголки их, слегка опущенные, навевали ощущение кроткости и тихой жертвенности, но взгляд, как бы вдоль, мог бы заметить в них что-то более сложное, глубокое. Тонкие губы с едва заметным изгибом – без боли, без радости, – всегда знали, что говорили, и зачем.

Эля села напротив, и между ними возникла пауза. Они пили чай. Всё вокруг замедлилось – звук падающих чаинок, ритм дыхания. Ни один лишний звук не нарушал этого странного равновесия.

Вдруг до них донёсся детский смех с площадки. Он прозвучал неожиданно резко, словно другой, более энергичный мир вторгся в их замедленную реальность. Каждый удар ракетки о мяч звучал так отчётливо, что казалось – звук наполняет пространство, становясь почти материальным. Собака у ног Анны напряглась, повела ушами, словно уловила это изменение.

Анна, словно стряхивая с себя оцепенение, нарушила тишину:

– Сначала Бали, потом Тибет… какие-то шаманы… очищение, ритуалы… Они работают, пока в них веришь.

Она помолчала, потом добавила:

– А потом появились детские дома, приюты… Жертвуешь, отдаёшь.. Он говорил, что так нужно.

Эля внимательно смотрела на неё.

– Где всё это происходило? – спросила она голосом с оттенком участия, в котором слышался намёк на понимание.

Анна чуть улыбнулась:

– В каком-то хостеле. Он говорил, что там исчезает всё ненужное. Я тогда ещё не понимала…

Эля усмехнулась:

– Как перформанс. Он – режиссёр?

Анна, после паузы, почти шепотом:

– Нет. Наблюдатель. Он стал покупать всякие вещи… в даркнете. Не знаю, что искал. Сначала фальшивые права, потом – что-то более странное… доступ к камерам. Он заказывал информацию о людях, которых никогда не встречал, следил за их жизнью…

Эля моргнула и нахмурила лоб.

– Камеры? Даркнет? Это уже не просто эксперименты…

Анна отвела взгляд.

– Я пыталась остановить его, но он говорил, что он смотрит в зеркало… В другую память.

Снова послышались детские голоса, дети мчались на самокатах.

– Дети… Они живут в своём ритме, – задумчиво сказала Эля. Анна улыбнулась, но её улыбка была из другого времени.

– Лёва… Когда-то он был той самой точкой, что удерживала его.

Анна подняла взгляд и будто на секунду решилась.

– Иногда мне хочется просто сказать ему… – она не закончила.

Эля не перебивала.

Анна смотрела в пространство, где не было лица. Потом медленно выдохнула:

– Но это бы ничего не изменило.

Эля внимательно посмотрела на неё, словно пытаясь разгадать смысл этих слов.

– Может, он боится что-то упустить, а это способ убежать от реальности?

Анна молчала. Мысли текли где-то глубже, чем можно было бы легко озвучить.

Эля продолжала, постукивая пальцами по чашке:

– Может, депрессия? Или у него есть что-то, что он скрывает?

Анна на мгновение ушла в себя. В её глазах что-то сжалось.

– Он что-то накапливает. Ради чего – не знаю. У него нет работы. Никакой оплачиваемой работы нет точно. Но он снял квартиру и почти не возвращается.

Эля, будто бы смутилась, прежде чем бросить:

– Любовница?

Анна не сразу ответила. Её лицо стало закрытым.

– Нет. Он другой в такие моменты… Какая-то гумилевщина.

Эля не поняла сразу.

– Гу-ми-лёв? – переспросила она осторожно, будто слово обожгло кончик языка.

Анна кивнула.

– Он озвучивал аудиокнигу с его стихами. Теперь покупает рукописи. В квартире африканские маски, старые афиши, чёрно-белые фотографии.

Эля задумалась. В её взгляде было что-то проницательное.

– Вечернее пение птиц, белые павлины и стёртые карты Америки… А ты всё это время была его женой, а он – мальчишкой, которому вечно шестнадцать.

Анна улыбнулась, но её улыбка была грустной.

– Шестнадцать… шестнадцать… – проговорила она, словно вспоминая забытое. – Как думаешь, есть такие, кому всегда сорок?

Эля тихо рассмеялась, поправляя складку на её платье.

– Тебе всегда шестнадцать с половиной. А на платье – пятно, – сказала она, и её голос был теплее, чем прежде.

Анна взглянула вниз, её губы дрогнули в полуулыбке.

– Снова пятно…

Верги случайно, почти не касаясь, коснулся лапой края её платья.

– Не переживай, всё стирается, – ответила Эля с доброй усмешкой.

Анна посмотрела на неё долгим, чуть печальным взглядом.

– А что, если время делает пятна глубже?

Она не произнесла этих слов вслух. Они просто остались в воздухе.

Молча выпив последний глоток чая, они обе смотрели в одну точку, словно пытаясь скрыть что-то невидимое, что висело между ними, пока их взгляды не встретились в одном, иссечённом временем выражении, не дающем откровений.

4

Тусклый свет падал с высоких окон узкими полосами, лениво растекаясь по гладким стенам коридора, словно уставший от самого себя. Воздух здесь был густой и неподвижный. Сергей шёл твёрдо, ритмично, будто отсчитывая шаги за кого-то другого, не за себя. Звук его ботинок отдавался в пустоте, но не тревожил её, а лишь становился частью общего механизма – бесконечного, замкнутого, лишённого смысла, но при этом работающего исправно.

Люди проходили мимо, их лица оставались закрытыми, мысли – неясными. Взгляды – не пустые, но тягучие, въедливые, словно привыкшие скользить и фиксировать. Они были здесь, но так, словно их не было. Одни исчезали в полумраке коридоров, другие появлялись, но от этого ничего не менялось.

И вдруг – вспышка. Резкая, неуместная, почти нелепая в этой среде.

Женщина.

Форма сидела на ней как надо, но лицо… Лицо слишком живое, слишком яркое, как если бы его забыли стереть, подогнать под общий стандарт. Она подняла руку, чуть наклонила голову и улыбнулась – не нагло, нет, скорее осторожно, но с какой-то кокетливой, ненавязчивой игривостью.

– Извините… можно селфи? – она кивнула на телефон. – Для отчёта… если не против…

Голос её прозвучал неожиданно лёгким, словно капля дождя, упавшая в пыльный воздух.

Сергей остановился, взглянул на неё. Он уже знал, что согласится. Так было проще. Он чуть склонился к ней, их лица на секунду оказались рядом, щелчок камеры, и всё. Она вновь растворилась в серой массе, исчезла так же легко, как появилась, оставив после себя только лёгкое послевкусие чего-то неуместного.

Сергей шагнул дальше, не ускоряя, но и не замедляя шаг.

5

Дверь. Кабинет. Просторный, но не живой. Здесь всё было неизменным – застывшим, неподвижным, напряжённым. Власть всегда создаёт вокруг себя эту тишину. Не мирную, не уютную, а выжидающую. Здесь каждый предмет – знак, каждое украшение – символ, каждая тень – прошлое, которого нельзя сбросить с плеч.

Михаил сидел за массивным столом, неподвижный, сосредоточенный, с тем особенным выражением лица, которое бывает у людей, давно привыкших не выражать лишнего. Он не просто носил костюм – он был в нём, как в оболочке, как в форме, заданной системой. Дорогая ткань, безукоризненный крой, точность в каждой складке – всё это не для показного, а для того, чтобы быть. Чтобы видеть в нем не человека, а функцию, ранг, положение. Чтобы, взглянув на него, сразу понять: с этим человеком нельзя просто так, нельзя без веской причины, нельзя без последствий. На запястье поблескивали часы из белого золота, а может и из платины. Скрытая деталь, но очевидная для тех, кто понимает.

Глядя на него, можно было бы подумать, что он вовсе не человек, а часть этого кабинета, его логичное продолжение, его плоть. Лицо его было спокойным, неподвижным, но не холодным – нет, скорее, лишённым ненужных эмоций, как у волка, оценивающего ситуацию с расстояния. В чём-то он был похож на Сергея: линия скул, одинаковая чёткость черт, взгляд, привычный к анализу. Но вот что-то было иным – что-то неуловимое, и именно это делало их разными.

Глаза у Михаила были светло-серые, почти стальные, с ледяным, настороженным блеском. Они не выражали ни гнева, ни раздражения, но в них было что-то, что давало понять: он привык видеть людей не как собеседников, а как фигуры на доске. Внимательные, но не пристальные, спокойные, но лишённые теплоты, эти глаза скользили по собеседнику легко, но без участия, фиксируя, анализируя, расставляя в уме невидимые метки. Он не смотрел на Сергея, он считывал его. Как аналитик, как стратег. Как человек, который привык видеть не лица, а конструкции, которые можно разобрать и собрать заново.

– Чем обязан? – произнёс он, без насмешки, но с лёгким оттенком превосходства.

– Господин полковник.

– Генерал-майор, – поправил он. – Уже год.

Сергей задумался.

Генерал-майор. Уже год. А отец – в отставке майором. Логика была, но не та, что на поверхности, не та, что объясняется простым «так сложилось».

Михаил молчал, но в его взгляде мелькнуло раздражение. Или это показалось?

– Так чем могу быть полезен?

Теперь голос звучал иначе, с ощутимым изменением – он уже понял, что это не просто встреча, не просто визит.

– Миша, мне нужна явочная квартира.

Сказано было просто, без давления. Михаил внимательно посмотрел на него.

– Надолго?

– Нет, ненадолго.

– Тебе лично?

– Лично мне, – Сергей отвечал, не отрывая взгляда.

Михаил медленно втягивает воздух. Он не спешит отвечать – власть не любит торопливости.

– Зачем?

– Это сейчас неважно.

Михаил чуть улыбается – губами, не глазами.

– Странно ты подошёл… Давно не виделись. Лет сколько? Год? Может, больше. А тут на днях кино смотрел. С детьми. Фэнтези, сказка… Им понравилось. Тебе привет передавали.

Сказано легко, но в голосе – осадок, как будто за словами скрывался упрёк.

– Только в кино тебя и вижу. Не заглядываешь, не интересуешься.

– Я тебя о чём-то просил?

– Это не ради экономии, да?

Михаил произнёс это задумчиво, словно размышлял вслух.

– Мне это нужно…

Сергей говорит это твёрдо, и Михаил понял, что дальше спрашивать бессмысленно. Или не хочет понимать? Или… боится? Власть боится неизвестного.

– Эти квартиры – простые, – медленно говорит он. – Для встречи – одно, для другого – совсем другое.

В словах звучала двусмысленность. Он не уточнял, что именно имел в виду.

– Это для другого. Потом объясню.

Михаил слегка нахмурился:

– Когда – потом?

Тишина.

Пауза вязкая, ощутимая. Михаил будто слышит его, будто чувствует.

– Я должен что-то сделать, а ты потом объяснишь?

– Если я пришёл сюда, значит, мне это нужно.

Михаил молчит. Смотрит в стол, будто там спрятан ответ. Может быть, он его уже знает.

Сергей встаёт. Михаил смотрит ему в спину, а потом вдруг:

– Серж…

Сергей останавливается. Не оборачивается, но слушает.

– Я подумаю.

Сергей кивает, понимая, что решение будет принято позже – и этого достаточно.

Он выходит. Дверь закрывается. В комнате – тишина. Бюст Дзержинского молча смотрит вперед. Он видел многое. Он видел, как рождаются решения. Как решаются судьбы. И как меняется мир – не всегда к лучшему.

6

Сергей толкнул дверь.

Щелчок замка, тугой скрип – и он шагнул внутрь. Воздух ударил в лицо тяжёлой, застоявшейся волной. Пахло сыростью, пылью, старым деревом.

Это была явочная квартира. Один из тех адресов, что передаются по цепочке, – без лишних слов, без имён.

Он остановился на пороге.

Обшарпанные стены, облезшая местами краска, выцветшие пятна – следы старых картин или плакатов. В углу – диван, сгорбившийся, продавленный в середине, будто кто-то долго сидел здесь, склонив голову, задумавшись. Одинокий стол с царапинами на поверхности, стул с надломленной ножкой.

Это место не принадлежит никому. Здесь никто не живёт. Здесь только остаются.

Он делает несколько шагов, прислушиваясь к скрипу пола под ногами. Ничего необычного. Никаких скрытых движений, застывшего дыхания в углах. И всё же – ощущение взгляда. Не человека, нет, но чего-то присутствующего, безмолвного, наблюдающего.