Модель

– А каким он должен стать? – Девочка так просто поинтересовалась вопросом, над которым веками безуспешно бились первейшие умы человечества, что мне оставалось или вздохнуть, или рассмеяться.

Я выбрал третье – замер молча.

А она уточнила возможную перспективу мира:

– Лучше? – Девочка смотрела на меня с таким любопытством, что не заметила того, как ее язычок, выбравшись из гнездышка губ, завертелся воробушком.

– Лучше? – переспросил я. – Пожалуй.

Только художник делает мир лучше тем, что делает его наглядней.

А значит, яснее.

– Это что же? Художник с Богом конкурирует, что ли?

Я не стал объяснять девочке, что все творцы – конкуренты.

И о Боге в этот раз ничего не сказал.

Хочешь понять, какой человек дурак – дай ему поговорить о Боге.

Таким образом, мы оба продемонстрировали свое отношение к христианской этике, не только не применяя ее, но даже не вспоминая о ее существовании.

Впрочем, конкуренция творцов – это не главное в понимании творчества.

Главное – понимание того, что каждый творец всегда больше того, что уже есть на свете.

Я попытался объяснить ей все проще:

– Художник вносит свою лепту в эволюцию.

– А что вносило свою лепту в эволюцию, когда художников еще не было? – В глазах Златы поискрилась хитринка; и мне в ответ пришлось пожать плечами:

– Ледниковые периоды…

– …И в работе каждого творца очень важным элементом является замысел.

Когда я увидел тебя, мне показалось, что ты сможешь стать моделью для одной картины, но, когда ты разделась, я понял, что должен писать с тебя совсем другую картину.

Ты оказалась прообразом не того мира, который видел в тот момент я, а того мира, которым являешься ты.

– Ну и что это за мир?

– Понимаешь, когда-то, очень давно, так давно, что, возможно, уже и не правда, я сказал одному своему товарищу: «Любовь – это страсть, верность, нежность и совесть, идущие вместе».

Потом подумал, что смог бы написать картины на эту тему, но как-то все не складывалось, до тех пор, пока я не встретил тебя.

И теперь мне нужно подумать.

– А что вы хотите написать с меня?

– Страсть.

– Классно.

Как у Онегина с Татьяной, – улыбнулась Злата, и я улыбнулся в ответ девочке, вспомнившей классика:

– Как у Ленского с Ольгой.

– А Ленский – это… кажется… – Злата явно пустила свою память в разнос, а я слегка удивился:

– Ты не помнишь, кто такой Ленский?

– Ленский? А на фиг мне помнить всех этих революционеров?..

…Вот так…

…После этих слов обнаженной красавицы, ясными глазищами смотревшей в мои глаза, у меня отвисла челюсть.

Хорошо, что ненадолго.

И моего хождения в удивление девочка, кажется, не заметила.

В одной комнате, друг напротив друга, находили себе место два продукта эволюции человека, говорившие на одном языке, смотревшие на часы, показывавшие одинаковое время, но являвшиеся разными формами жизни.

Да и эпохи у нас оказывались разными.

Тот мир, в котором жил я, уходил в прошлое, независимо от моих желаний и устремлений.

И единственное, что я мог противопоставить приходящему миру – это понимание того, что представлял поколение, которое не только никем не стало, но даже и не решило, кем оно хотело бы стать.

Строителей коммунизма из нас, слава богу, не получилось.

Но и нестроителей, впрочем, – тоже.

Объявив свое образование лучшим, мы так и не определились с тем – зачем его получаем.

А новый мир образовывался независимо от образования.

И демонстрировал свои критерии понимания истин: думай, как хочешь – делай, как надо…

…Пока я раздумывал об этом, Злата выпрямилась, встала передо мной и, поставив ножки чуть шире плеч, стала раскачиваться из стороны в сторону, перенося вес с одной ноги на другую, умудряясь при этом подниматься на носочки.

– Ну что? – прошептала она. – Глупая я?

– Нет, друг мой. Это слово здесь не подходит, – я отвечал ей так же тихо.

– Глупая! Глупая!..