Записки провинциальных сыщиков
Придя в дом Серова, я застал его молодую бабенку, которая при виде меня побледнела и при [всем своем] желании встать не могла. Федора дома не оказалось. По объяснениям жены и соседей, он ушел в соседнюю деревню в гости к зятю. На [мой] вопрос, где та одежда и белье, в которых был Серов в прошлый понедельник на базаре, жена его, едва двигаясь, подала мне только что плохо вымытую белую ситцевую рубашку, на подоле которой оказались едва заметные ржавого цвета пятна. Штанов не дала, говоря, что не знает, куда муж девал их. Штаны были [мной] найдены в овинной яме; на них оказалось много кровяных пятен, и они почему-то были изорваны.
Пока я писал протокол, рассыльного своего вместе с местным урядником послал задержать Серова и привести прямо в мою канцелярию, а сам стал производить дознание о поведении и образе жизни Серова, а также имел ли у себя он нож, какой именно и т. д.
Большинство крестьян показали, что Серов поведения хорошего, хозяйством правит хорошо, пьет очень редко и никогда не судился, и что нож он иногда брал с собой в лес на заработки, похожий с тем, который я нашел. После этого я уже убедился, что убийца не кто другой, как Серов.
Когда я приехал домой, ко мне минут через 5–10 привели Серова. На первые мои вопросы он отвечал уклончиво, ни в чем не признаваясь. Когда же я показал ему внезапно нож и сказал, что вот [то], чем ты резал Новоторова, Серов затрясся и упал. Придя в себя, рассказал следующее. В базарный день в трактире он увидал сидевшего в отдельной комнате Новоторова, который, будучи выпивши, целовался с какой-то бабой, [и] заметил ему: «Смотри, старик, эти бабы тебя оберут». На это Новоторов ответил, что у него денег много, всех не вытащат. Напившись затем в трактире чаю и выпивши водки, Серов задумал взять у Новоторова деньги, но мысли об убийстве не было. Выйдя на улицу, он долго поджидал Новоторова, предполагая в темноте вынуть у него деньги. Новоторов вышел часа через полтора-два и направился на постоялый двор, где была его лошадь, но на улице Серов не решился его ограбить и пошел дорогой, ведущей к деревне, где жил он, и сел к нему в сани. Новоторов обрадовался соседу и просил править его лошадью. Таким образом, они доехали до деревни Уколово, где он заходил в трактир, купил водки и папирос, а Новоторов лежал в санях. После этого он, пользуясь темнотой, поворотил лошадь назад не по направлению к деревне Новоторова, а обратно через село в луга.
Новоторов протестовал, но так как Серов кричал на лошадь очень шибко, то пьяной воркотни Новоторова никто не слышал. Доехав до лугов, Серов начал обшаривать свою жертву, и, когда полез в карман штанов изнутри, Новоторов как бы вдруг отрезвел и стал упорно сопротивляться, причем показал преимущество своей физической силы. Тогда Серов, направляя одной рукой лошадь вглубь болота, другой вынул из кармана полушубка нож, [и] нанес им Новоторову нескольку ударов по лицу и, когда лошадь стала у изгороди, оборвал все пуговицы на его полушубке, и нанес ему [еще] несколько ударов ножом в грудь и живот, но Новоторов все еще сопротивлялся. Последний удар ножом он сделал ему в горло, где нож и изломался. Тогда он бросил его около трупа, а сам, выломав жердь, осколком добил Новоторова по голове, вынул деньги – 21 рубль, покурил, нашел нож, пошел к болоту, бросил его в сторону и, вымыв руки и полушубок, отправился по направлению к дому.
Весь добытый мною материал я передал следователю. Убийца был приговорен к восьмилетней каторге.
С. Губанов
Оригинальный способ изобличения заподозренного в убийстве[7]
В делах обнаружения виновных в совершении того или другого преступления полицейским чиновникам, кроме указанных мер и приемов, допускаемых законом, сплошь и рядом приходится прибегать к разным уловкам по-своему, доходящим иногда до наивности и даже до смешного.
Рис. 2. Форма обмундирования станового пристава. Образцовый рисунок, 1884 г.[8]
В моей полицейской практике был такой случай: в 1878 году во время моего служения в Казанской губернии в одном селении на своем дворе оказался мертвым хозяин дома, старик лет 65.
Местный становой пристав произвел осмотр [тела] и надлежащее дознание, по которому обнаружено было, что смерть старика произошла от его старческой болезни, с чем согласился и осматривавший труп уездный врач, и что, хотя на голове умершего и оказалась опухоль, но сын покойного, Павел, и другие лица отозвались, что произошло это от падения старика со срубов при работе его на новом строящемся доме у него во дворе, чему они и были свидетелями. На основании изложенного тело было предано земле, а дознание по прежде существовавшему порядку представлено в полицейское управление на прекращение.
Служил я в то время исправником и, прочитавши все дознание, нашел в нем некоторое сомнение и недоразумение, почему никак не мог согласиться с заготовленным уже постановлением полицейского управления о прекращении дела. Выехав сам на место происшествия, я взял с собой все производство.
По тщательному негласному распросу разных лиц [из] соседних деревень, знавших покойного, мне удалось собрать сведения, что покойный был вдовцом, имел хорошее состояние: деньги, скот и разное другое имущество, и всем распоряжался всегда сам лично, не допуская ни до чего своего единственного сына Павла, который ленился работать, и потому держал его, как говорится, в ежовых рукавицах, и хозяйничать сыну не дозволял, что очень не нравилось снохе умершего, молодой жене Павла. При всем этом все отозвались, что старик с сыном и снохой жил хорошо и ссор у них никогда не было.
С юридической точки дознание подлежало прекращению, но мне все думалось, что в смерти старика виновен сын его Павел и преступление совершено из-за какой-нибудь корыстной цели.
Думая, как поступить, что сделать для раскрытия истины, я наконец решил: внезапно арестовал Павла и посадил его в арестантскую при квартире пристава, куда ранее сего тоже посадил переодетого полицейского, которому внушено было притвориться арестованным тоже по известному делу, и вместе с тем он должен был зорко наблюдать за Павлом. Таким образом, означенные лица просидели вместе одни сутки, и Павел все это время, как оказалось, ничего не говорил, а только все вздыхал.
На другой день, явившись в квартиру пристава, я взял два стакана, налил в них воды и в один из них влил часть кислоты, затем в особую чайную чашку налил воды с содой. Приготовив все это, я вошел в камеру к арестованным и стал уговаривать Павла рассказать всю правду о смерти отца его. Павел рассказал все то же, что и было объяснено при дознании, но при этом сильно волновался и то бледнел, то краснел.
На предложение мое сознаться во всем, Павел, стоял на своем, говоря:
– Знать больше ничего не знаю, я хорошо жил с отцом, все знают.
Тогда я, возвысив голос, сказал ему:
– Все ты говоришь неправду. Я узнаю, кто убил твоего отца. Вот мы сейчас увидим.
И тотчас же приказал войти в камеру [заранее] приготовленным [мной] трем посторонним свидетелям, а сам, обратившись к приставу, сказал:
– Прикажите, пожалуйста, принести два стакана и чайную чашку с водой, налив в них воды в каждую посудину наполовину.
Когда пристав с письмоводителем принесли заранее приготовленные два стакана и чайную чашку с водой, я тот стакан, в котором заключалась кислота, дал в руки Павлу, а другой, с чистой водой, мнимому арестованному (переодетому полицейскому), а сам взял в руки чайную чашку с содой и громко сказал:
– Вот. Смотрите все, я буду вливать из чашки в стаканы, и у того, кто виновен в смерти старика, пойдет из стакана пена и будет шипение.
После чего я вылил из чашки часть содержимого в стакан мнимоарестованного, и у того, конечно, в стакане ничего не произошло, а когда я влил из чашки остальное в стакан Павлу, у него моментально пошла из стакана пена и зашипела от соединения соды с кислотой.
Тогда Павел задрожал и выпустил из рук стакан, который, упавши, разбился вдребезги, и тотчас же Павел упал на колени и закричал:
– Ваше Высокоблагородие, виноват, вина моя, я убил родителя, наказал меня бог.
После этого Павел подробно рассказал, что, когда старик, отец его, с ним работал на срубах, то он, Павел, сзади сильно ударил отца кулаком по виску и нанес несколько ударов по голове, отчего отец свалился со срубов на землю с высоты трех аршин и тут же оказался мертвым.
Павел в страхе побежал к своему приятелю и рассказал ему обо всем и просил об этом никому не говорить. Совершил Павел убийство с целью воспользоваться деньгами и имуществом покойного отца и быть самостоятельным хозяином.
Дело, конечно, приняло другое направление, и виновный был передан в руки судебной власти.
Описанный мною случай, бывший назад тому 32 года, может служить ярким доказательством того, что в прежнее время в народе существовала особенно сильная вера в бога, под влиянием чего всякое суеверное обстоятельство имело сильное влияние на всякую преступную душу, как бы она черства ни была. Ныне же, я полагаю, при раскрытии преступлений ни о какой соде с кислотой не может быть и речи, ибо всякая искра совести у нынешнего преступника совершенно погасла.
Виктор Петрович Селезнев. «Записки старого исправника» (избранные главы)[9]
Об авторе
К сожалению, формуляр В. П. Селезнева мы не нашли. Но так как он написал подробные воспоминания, его биографию можно восстановить по ним.
В 1854 году Селезнев окончил среднее учебное заведение (гимназию или реальную гимназию), поступил на военную службу и участвовал в Крымской войне. Был ранен в ногу под Евпаторией. Вышел в отставку из-за ссоры с эскадронным командиром и поступил на службу в Крымское соляное управление, откуда перед его упразднением в 1859 году Виктор Петрович был переведен в Екатеринославское[10] губернское управление. В 1860 году он был откомандирован в Комитет по освобождению крестьян, а оттуда переведен в Екатеринославскую палату государственных имуществ, где его назначили помощником контролера. В 1864 году палата была упразднена, и Селезнев «остался за штатом».
Селезнев к тому моменту был обременен семьей и нуждался в деньгах. Пробовал заняться коммерцией, но не получилось. Тогда местный полицмейстер, хорошо знавший способности Селезнева, уговорил его поступить на полицейскую службу. Конечно, у Селезнева были сомнения, и он сказал: «Я отвечал, что вообще чины полиции пользуются не совсем хорошей репутацией в общественном мнении и что при тех средствах, которыми они располагают, трудно быть исправным на службе и выйти из нее чистым». Однако надо было кормить семью, и Виктор Петрович по совету жены принял предложение.
Он прошел почти по всем ступенькам карьерной лестницы: начинал помощником пристава 2-й части Екатеринослава (на этом посту раскрыл ограбление помещицы Аксютиной), потом перевелся в Никополь на должность полицейского надзирателя (где раскрыл загадочное ограбление судебного следователя). Но, не поладив с никопольским городским головой, Селезнев перевелся на ту же должность в Верхнеднепровск (об этом повествуют главы про убийство еврейки с сыном и Мартина Грицая). Позднее его повысили до пристава 2-го стана Верхнеднепровского уезда (и он раскрыл произошедшую в почтовом отделении кражу из почтовой сумки).
В 1875 году Виктор Петрович получил от губернатора предложение занять должность исправника в Славяносербском уезде, которое и принял. Затем ту же должность Селезнев исправлял в Новомосковске, а потом, наконец, вернулся в Верхнеднепровск, где прослужил исправником 17 лет. В 1902 году он опубликовал свои воспоминания и, видимо, покинул службу, так как его фамилия больше в адрес-календарях не встречается.
В воспоминаниях Селезнева много подробностей полицейской службы, отношений начальников с подчиненными, подробностей борьбы с саранчой, конокрадами, недоимками по налоговым платежам и т. п. Все это мы опустили, оставив лишь очерки про сыск. Заинтересованные в полном варианте читатели без труда найдут воспоминания Виктора Петровича Селезнева на сайте РГБ.
Ограбление помещицы Аксютиной
Спустя полгода после моего поступления на службу[11] во вторую часть [Екатеринослава] был назначен новый пристав, некто Веркацкий, из отставных военных, человек очень хороший и нравственный. Приехал он однажды в часть, где застал меня, расстроенный и говорит:
– Вообразите, Виктор Петрович, в нашей части прошлую ночь случилось ужасное происшествие, и никто ничего не знал. Губернатор меня арестовал, а вам приказал исполнять мою должность и во что бы то ни стало открыть виновников преступления.
Происшествие заключалось в следующем: в Екатеринославе на проспекте был дом с флигелем во дворе, принадлежащий помещице Павлоградского уезда вдове Аксютиной. Дом этот стоял рядом с местом, где теперь находится Европейская гостиница. Дом нанимался, а флигель оставался для приездов в город хозяйки. При флигеле содержался дворник. Аксютина приехала в город со своим управляющим, человеком лет пятидесяти, и горничной. Ночью шайка замаскированных злоумышленников пробралась через слуховое окно в квартиру. Когда управляющий, услышав шум в доме, выскочил на двор, то тут еще на пороге ему был нанесен тупым орудием удар по голове. Он упал без чувств, и что потом происходило, не знает. Злоумышленники, предполагая, что он убит, отволокли его за амбар. Хозяйку же и горничную связали и прикрыли пуховиками, а затем приступили к грабежу: взяты ими полученная [Аксютиной] пачка денег из банка – 1200 рублей, дамские и мужские (управляющего) часы, 12 серебряных ложек с вензелем и много других золотых и серебряных вещей.
Часов в десять утра управляющий, лежавший за амбаром, очнулся и едва добрел до флигеля. Увидавши свою госпожу и горничную связанными, он вышел во двор и начал кричать. Пришли из дому жильцы, освободили связанных и послали за доктором, который забинтовал управляющему рану на голове.
Аксютина, вместо того чтобы об этом происшествии дать знать в часть или полицию, взяла с собой управляющего с забинтованной головой и поехала прямо к губернатору.
Полицмейстер, бывший у губернатора с рапортом, доложил, что в городе все благополучно, а между тем жертвы ночного разбоя были налицо. Полицмейстеру сильно досталось от губернатора, а пристава он приказал арестовать при гауптвахте на семь суток.
Рис. 3. Екатеринослав, общий вид. Дореволюционная открытка.
Выслушав все это от пристава, я сейчас же взял из части двух городовых и отправился на место преступления.
От Аксютиной и ее управляющего я ничего нового добыть не мог; дворника не было с ночи: он сбежал; жильцы главного дома тоже никаких сведений не дали; при осмотре квартиры и двора ничего не найдено. И во дворе и в доме скопилась масса народа. С такими сведениями я отправился в часть – придумывать план розыска преступников. В отдаленные от места происшествия питейные заведения я разослал нескольких городовых с тем, чтобы они выспросили у содержателей, кто из публики посещал их заведения перед происшествием за день-два и в тот вечер. Старшего городового части я послал осмотреть все места пустопорожние, как то: развалившиеся фабричные постройки, кирпичные заводы и тому подобное; приказав ему, чтобы, найдя где-либо признаки пребывания разбойников, ничего на месте не трогал и немедленно дал мне знать. Сам же я решил лично обойти питейные заведения, находящиеся поближе к месту происшествия.
Около 10 часов вечера в часть собрались разосланные мной по питейным заведениям городовые, [которые, как оказалось], ничего не добились. Старший же принес две пары старого штатского платья и две фуражки, которые нашел на кирпичном заводе, невдалеке от казармы сборной команды, среди сложенного в ярусы кирпича.
На другой день с раннего утра я разослал нескольких городовых по всем квартирам подозрительных лиц для того, чтобы расследовать и проверить, кто из них и где находился в день происшествия, а сам со старшим отправился на кирпичный завод, где было отыскано платье. Придя на место, я тщательно осмотрел его, но решительно ничего не нашел ни там, где оказалось платье, ни во всем кирпиче. Тогда мы зашли в печь, где выжигают кирпич, и мной была там найдена обложка с денег с надписью «1200 р.» и, кроме того, много окурков, бумага коих была, очевидно, вырвана из записной книжки. Большие окурки я взял с собой и отправился на соседний кирпичный завод, где также среди кирпича в одном месте нашел три пары штатского платья поношенного и три маски из картона самого незатейливого изделия. В каждых брюках в кармане оказалось по одной ложке с вензелем Аксютиной, а в кармане сюртука – золотые старые часы с серебряной цепочкой. При дальнейшем осмотре кирпича нашли еще одну пару платья, серебряную ложку и хорошие дамские часы с золотой цепочкой. Больше ничего не было найдено. Отсюда мы отправились в часть, и я осмотрел платье, найденное накануне, причем в карманах брюк нашел несколько листов такой же бумаги, из какой были свернуты взятые мной окурки.
После этого я отправился со старшим городовым по питейным заведениям. В одном из них после настоятельных расспросов я узнал от содержательницы, что два дня кряду перед происшествием заходили в заведение по утрам между 10 и 11 часами солдат с черными погонами и в старенькой шинели и с ним какой-то человек в простом мужицком платье, никогда прежде не посещавшие ее заведения. Они выпивали полкварты[12] водки, разговаривали вполголоса и часто шептались. Я описал ей приметы дворника; она признала их очень похожими и сказала, что ни мужика, ни солдата больше не видала. От городовых относительно подозрительных лиц серьезных сведений не было получено.
За текущими служебными обязанностями продолжать расследование в этом доме я не мог. Но имея уже такие данные в руках, вечером я отправился с докладом к полицмейстеру и сказал, что, по моему мнению, я завтра найду всех виновников преступления, так как имеющиеся данные дают несомненное основание предполагать, что оно совершено солдатами Екатеринославской сборной команды с участием дворника. Мое предположение разделял и полицмейстер, он немедленно поехал к губернатору и доложил ему все обстоятельно.
Вызвали и меня туда. Губернатор был со мной очень ласков и входил в самые мельчайшие подробности этого дела. Вследствие моей просьбы и заявления, что трудно в одно время разыскивать преступников и заниматься текущими делами, он приказал полицмейстеру немедленно освободить из-под ареста пристава; мне же он приказал ехать домой и отдохнуть, а также распорядиться, чтобы городовые, которые находились в розысках, эту ночь провели в отдыхе.
На следующий день в 9 часов утра я со своим старшим городовым был уже в казарме сборной команды. Вызвав фельдфебеля, я произвел обыск и в одной из солдатских кроватей под тюфяком нашел книжку, из которой были вырваны листы, найденные в брюках. Затем при обыске его самого также нашли в кармане шинели несколько листов, вырванных из той же книжки, и табак, тождественный с табаком окурков. После этого я взял солдата в отдельное помещение для допроса в присутствии фельдфебеля. Солдат страшно изменился в лице, да и фельдфебель имел вид растерянный. Когда уликами и убеждениями я уже привел солдата к сознанию[13], фельдфебель тут же заявил мне, что он от этого и еще других десяти человек рядовых отобрал сего числа более 1000 рублей и передал начальнику сборной команды капитану Бочкину. В том же, где они взяли эти деньги, они не сознались фельдфебелю, и по этому поводу должен был посетить казармы начальник.
Действительно, когда я собирался послать за начальником (это было около часа дня), он сам приехал и вручил мне деньги – 1000 рублей с лишними новыми кредитными билетами, объяснив, что об этом случае он не успел еще дать знать полиции, но хотел объявить уже после допроса солдат. Десять солдат сейчас же сознались в совершенном преступлении, а одиннадцатый запирался и не хотел сознаться. В преступлении этом по предварительному уговору участвовал и дворник, который тогда не был разыскан.
За такое успешное раскрытие преступления я получил личную благодарность от полицмейстера и губернатора.
Перевод в Никополь. Ограбление судебного следователя
После этого случая служба моя стала чрезвычайно трудной: где бы ни случилось в городе преступление, убийство или серьезная кража, полицмейстер, бывало, сейчас командирует меня, не стесняясь частью. Но еще сильнее одолевали меня командировки в праздничные и табельные дни в собор для наружного порядка во время богослужения. Прежде эта обязанность лежала на полицейских чиновниках 1-й части, так как собор по своему местонахождению входил в ее состав. Потом дежурили поочередно из всех частей; и не проходило праздника или табельного дня без того, чтобы за беспорядок не был губернатором арестован дежурный полицейский чиновник. Только мое дежурство всегда обходилось счастливо, вследствие чего полицмейстер и назначил меня на постоянное дежурство. Все эти разъезды по чужим частям и в собор вынудили меня, хотя и из очень ограниченного содержания, завести свою лошадь.
Расходы не по средствам и непосильная служба заставили меня при открывшейся в местечке Никополе должности полицейского надзирателя просить губернатора о назначении меня туда. Губернатор согласился, но сожалел, что я оставляю городскую службу, и обещал мне первую, какая освободится, вакансию пристава в городе. Я отказался, имея в виду, что в городе жизнь дорога, служба непосильная и, в конце концов, сделаешься несостоятельным. Таким образом, после 10 месяцев городской службы я очутился в уездном Никополе под начальством исправника.
Вступив в должность полицейского надзирателя Никополя, я вздохнул свободно, во-первых, потому что получил содержание более чем на 300 рублей в год, а во-вторых, потому что там не было той суеты и почти ежедневных преступлений, да и подальше я был от начальства. Служба моя в Никополе была делом удовольствия – за время около двух лет краж и серьезных преступлений не было; одна только была громадная работа с евреями, торговавшими хлебом. Во время навигации не было такого дня, чтобы крестьяне не жаловались на евреев за обвес. Судопроизводство в то время было очень затруднительно, поэтому большей частью дела эти приходилось кончать миром. Но случались более серьезные проделки, как, например, следующая: евреи устраивали под весами погреб и от доски весов проводили туда белую волосинку. В этом погребе сидел еврейчик и посредством волосинки то отдавал, то притягивал весы по стуку еврея, весившего хлеб. Такие дела передавались в суд.
Уголовное дело только одно было в бытность мою в Никополе, это – с местным судебным следователем Кречетом.
Кречет часто ездил в Екатеринослав, но всегда один за жалованьем, а также и за другими надобностями. Он был поляк-католик и знакомство вел по преимуществу с поляками. В имении великого князя Михаила Михайловича, находящемся в Херсонском уезде невдалеке от Никополя, жил врач, тоже поляк, Гарин, человек богатый и семейный. Кречет часто бывал у него. Однажды Гарин попросил следователя при поездке его в Екатеринослав получить из приказа общественного призрения 4400 рублей. Как-то я захожу к Кречету и узнаю, что он уже дня два как выехал в Екатеринослав и даже, против обыкновения, взял с собою письмоводителя. Мне говорят, что он не сегодня завтра возвратится. Спустя дня два перед светом (это было в летнее время) будят меня и говорят, что приехал верховой от следователя с заявлением, что в 7 верстах от Никополя у каменного моста разбойники связали следователя и ограбили и что он там и лежит. Я сию минуту отправился на станцию, чтобы взять лошадей и скорее отправиться на место происшествия.
На станции я уже застал запряженных лошадей в перекладную с ямщиком, которого прислал следователь, чтобы ехать за ним. Я поехал с одним десятским, который был у меня на дежурстве. Во время переезда от ямщика я узнал следующее. В экипаже Кречета отвинтилась и затерялась дорогой гайка, и почти у самого моста свалилось колесо. Поэтому, не имея возможности ехать далее, он послал ямщика в Никополь на станцию запрячь лошадей в перекладную, чтобы доставить его в Никополь и прислать других лошадей в экипаж. Следователь ехал из Екатеринослава домой. Отъехав версты четыре от предпоследней станции, он послал туда ямщика верхом за забытой там серебряной табакеркой; тот отпряг одну лошадь, съездил и привез забытую вещь, затем благополучно ехали до этого случая.
Рис. 4. Неточанка. Рисунок из «Прейскуранта экипажной фабрики С.П.Корявина». Клинцы, 1913. С. 13.