Записки о революции

Но позвольте же, не спешите! Может быть, неудача манифестации – это чистый вздор. Ведь все советские партии постановили в ней участвовать и готовились к ней!.. Я пошел один, направляясь к Марсову полю, через которое должны были продефилировать все колонны. На Каменноостровском проспекте, у Троицкого моста, у дома Кшесинской было действительно пустовато. Только на другой стороне Невы виднелись отряды манифестантов. День был роскошный, и уже было жарко.

На Марсовом поле не было сплошной, запружавшей его толпы. Но навстречу мне двигались густые колонны.

– Большевистская! – подумал я, взглянув на лозунги знамен.

Я подходил к могилам павших, где стояли, пропуская манифестацию, плотные группы знакомых советских людей… Оказывается, манифестация несколько запоздала. Районы тронулись со сборных пунктов позднее назначенного времени. Через Марсово поле дефилировали еще только первые отряды петербургской революционной армии. Во всех концах Петербурга колонны еще были в пути. Ни о каких эксцессах, беспорядках и замешательствах, впрочем, не было слышно. Оружия с манифестантами не было видно.

Колонны шли быстро и густо. О «неудаче» не могло быть речи. Но было некоторое своеобразие этой манифестации. На лицах, в движениях, во всем облике манифестантов не было заметно живого, действенного участия в делаемом деле. Не было заметно ни энтузиазма, ни праздничного ликования, ни политического гнева. Массы позвали, и они пошли. Пошли все – сделать требуемое дело и вернуться обратно… Вероятно, одна часть, вызванная в этот воскресный день из своих домов, оторванная от частных дел, была равнодушна. Другая считала манифестацию казенной и чувствовала, что делает не свое, а заказанное, пожалуй, лишнее дело. На всей манифестации был деловой налет. Но манифестация была грандиозна. Как при похоронах 23 марта, как в первомайской манифестации 18 апреля, в ней по-прежнему участвовал весь рабочий и солдатский Петербург.

Но каковы же лозунги, какова политическая физиономия манифестации? Что же представляет собою этот отразившийся в ней рабоче-солдатский Петербург?..

– Опять большевики, – отмечал я, смотря на лозунги, – и там, за этой колонной, идет тоже большевистская…

– Как будто… и следующая тоже, – считал я дальше, вглядываясь в двигавшиеся на меня знамена и в бесконечные ряды, уходящие к Михайловскому замку, в глубь Садовой.

– «Вся власть Советам!», «Долой десять министров-капиталистов!», «Мир хижинам, война дворцам!»

Так твердо и увесисто выражал свою волю авангард российской и мировой революции, рабоче-крестьянский Петербург… Положение было вполне ясно и недвусмысленно… Кое-где цепь большевистских знамен и колонн прерывалась специфическими эсеровскими и официальными советскими лозунгами. Но они тонули в массе; они казались исключениями, нарочито подтверждающими достоверность правила. И снова, и снова, как непреложный зов самых недр революционной столицы, как сама судьба, как роковой Бирнамский лес, двигались на нас:

– Вся власть Советам! Долой десять министров-капиталистов!.

Удивительный, очаровательный этот лозунг! Воплощая огромную программу в примитивно-аляповатых, в наивно-топорных словах, он кажется непосредственно вышедшим из самых народных глубин и воскрешает бессознательный, стихийно-героический дух Великой французской революции. Стоит вглядеться в этот лозунг, взвесить, просмаковать каждое слово и оценить совсем особый аромат его!.. А скромный, но хорошо понимающий политику «глава правительства», премьер Львов, по поводу этого лозунга в частных разговорах пожимал плечами:

– Не понимаю, чего они хотят! Они сами не знают, чего хотят! «Десять министров-капиталистов!»… Но у нас в правительстве всего два капиталиста: Терещенко и Скобелев![114 - Министр-капиталист Терещенко был крупнейшим сахарозаводчиком, а министр-социалист Скобелев происходил из крупнобуржуазной семьи. Все остальные буржуазные министры коалиции после ухода Коновалова были «интеллигенты».]

Здесь тоже что ни слово – золото!.. Но так или иначе – понимает или не понимает, чего она хочет, пролетарская столица, – при виде мерно ступающих боевых колонн революционной армии казалось, что коалиции уже пропета отходная, что она уже ликвидирована формально, что господа министры, по случаю явного народного недоверия, сегодня же очистят место, не дожидаясь, пока их попросят более внушительными средствами…

Я вспоминал вчерашний задор слепца Церетели. Вот оно, состязание на открытой арене! Вот он, честный смотр сил на легальной почве, на общесоветской манифестации!..

В нескольких шагах от меня виднелась в негустой толпе приземистая фигура Каменева, как бы принимающего парад победителя. Но вид у него скорее был несколько растерянный, чем торжествующий.

– Ну что же теперь? – обратился я к нему. – Какая же нынче будет власть? Пойдете в министерство с Церетели, Скобелевым и Черновым?

– Пойдем, – ответил Каменев, но как-то не совсем определенно.

Программа действий была, видимо, совершенно неустойчивой в головах большевистских лидеров. А лично Каменев был воплощенным колебанием среди них.

Подходил отряд с огромным тяжелым стягом, расшитым золотом: «Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков)». Предводитель потребовал, чтобы, не в пример прочим, отряду было позволено остановиться и подойти к самым могилам. Кто-то, исполнявший обязанности церемониймейстера, пытался вступить в пререкания, но тут же уступил. Кто и что могло помешать победителям позволить себе этот пустяк, если они того захотели?.. Затем появилась небольшая колонна анархистов. Их черные знамена резко выделялись на фоне бесконечных красных. Анархисты были с оружием и пели свои песни со свирепо-вызывающим видом. Однако толпа на Марсовом поле встретила их только иронией и весельем: они казались совсем не опасными.

Как будто все шло гладко, об эксцессах и беспорядках слышно не было. Простояв у братских могил часа два, насытившись зрелищем, оценив манифестацию количественно и качественно и не надеясь более на перемены, я отправился с компанией в какой-то близлежащий ресторанчик. Там сообщили о происшедшем столкновении неподалеку от Марсова поля. Какая-то группа – может быть, «Единство» или советские «трудовики» – решилась выступить с плакатом: «Полное доверие Временному правительству». Собственно, это был официальный лозунг Совета и съезда. Он, правда, не был официально рекомендован для манифестации, но он, конечно, имел в тысячу раз больше прав фигурировать на знаменах, чем лозунг « Долой правительство!» («в коем участвуют лучшие из наших товарищей!»)… Однако не то другой отряд манифестантов, не то встречная толпа бросилась на хоругвеносцев злосчастной группы и изорвала знамя в клочки. До такой степени старая «линия Совета» приходилась не ко двору в столице.

А затем оказалось, что вооруженный отряд анархистов с Марсова поля прямым рейсом отправился к Выборгской тюрьме (к «Крестам») и разгромил ее. Анархисты имели главной целью освободить несколько своих товарищей с дачи Дурново, арестованных по разным делам о захватах. Но разгром принял довольно широкие размеры. Вместе с непосредственными вершителями социальной революции из тюрьмы ушло до 400 человек уголовных, которые на радостях учинили в тот же день несколько погромов в разных частях города. Тюремная стража не оказала анархистам сколько-нибудь серьезного сопротивления, и дело, кажется, обошлось без малейшего кровопролития. Но факт крупнейшего бесчинства оставался фактом.

Вместе с тем расшифровывалось вчерашнее двусмысленное поведение анархистов во время переговоров со мной. Они, как оказалось, действительно не замышляли ничего, во-первых, политического, во-вторых, во время самой манифестации. Тут они не замутили воды, и самый «общесоветский» смотр прошел благополучно. Но после манифестации анархисты учинили «уголовное деяние», которое они могли бы с разным успехом учинить и во всякое другое время…

Таково было в Петербурге 18 июня. Оно было основательным ударом хлыста по лицу советского большинства, обывателя и буржуазии. Оно было неожиданным, было откровением для «звездной палаты» и ее слепого лидера. Но собственно, какое употребление может сделать слепец из удара обухом по темени? Влекомому своим слепым инстинктом, ему все равно не свернуть с дороги…

Буржуазия и политиканствующий обыватель оценили дело лучше. Но что им было делать? Обыватель просто перешептывался, терзаемый предчувствиями. А буржуазия?.. Ее правительство, ее министры, конечно, не вышли в отставку, не очистили своих мест добровольно. Таким путем, в данной обстановке, они бы ничего не выиграли и все бы проиграли. Ведь нельзя же, в самом деле, охраняя буржуазную диктатуру, серьезно считаться с доверием или недоверием народных масс. Ведь нельзя же, в самом деле, оставить добровольно власть, когда она всерьез, легко и безболезненно может перейти в руки врагов. Эксперимент очистки места можно допускать только тогда, когда это вызовет затруднения, разведет мутную волну, расстроит вражий стан, послужит к укреплению реакции и буржуазной диктатуры… А сейчас выходить в отставку не стоит… Но что же делать, когда недра революционной столицы предстали перед самыми глазами?

Делать понятно что. Во-первых, официально игнорировать. Во-вторых, посредством «общественного мнения», то есть «большой прессы», доказать как дважды два, что манифестация не удалась и жалкие обрывки «революционной демократии», бывшие на улицах со своими демагогами и крикунами, ровно ничего не отражают. В-третьих, спрятаться от них за действительную «революционную демократию», за подавляющее большинство ее: это не столичные большевики, а Всероссийский съезд; это не Ленин и Троцкий, а Чайковский и Церетели. Их, правда, надо тут же лягнуть, чтобы знали свое место; но все же надо надеяться, что они не выдадут. Все это и разыграла по поводу манифестации «большая пресса».

А «советская», естественно, раскололась. Правая, официальная, испытывала тяжкий Katzenjammer:[115 - похмелье (нем.)] «Рабочая газета», устами Череванина, наивно восклицала без обиняков: и кому это пришла в голову злосчастная мысль устроить эту «общесоветскую» манифестацию! Мы знаем, что эта елейная мысль пришла в голову ближайшего соратника Череванина, меньшевистского лидера Дана. Уж и досталось ему потом от всей «звездной палаты», крепкой задним умом!.. Большевистская «Правда» торжествовала. А я, в «Новой жизни», с удвоенной силой стал завинчивать винт вокруг проблемы власти.

«Мистическое» совпадение! Ровно два месяца назад, 18 апреля, состоялся грандиозный первомайский смотр революционных сил. Это был праздник, торжество революции. Это было знамение ее огромных достижений побед. И в тот же день, 18 апреля, из тайников министерских кабинетов для нее готовился предательский подкоп. Милюков писал свою знаменитую ноту, утверждавшую старую царистскую программу войны, сводившую на нет всю борьбу, всю победу, все значение демократии.

Теперь, через два месяца, 18 июня, снова состоялся грандиозный смотр рабоче-солдатской революционной армии. Он также свидетельствовал о новых достижениях, об огромном движении вперед, о подъеме революции на новые высоты. И в тот же день ей наносился новый предательский удар…

Как и два месяца назад, о нем и в этот день в столице еще ничего не знали. И в лагере «революционной демократии» два эти удара оценили по-разному. В апреле Церетели был не прочь взять Милюкова под свое прикрытие, но он все же был далек от восхищения его нотой 18 апреля. Сейчас кровавую рану, нанесенную рабочему делу, Церетели и его друзья объявили величайшей победой революции. Но тем сильнее объективно был понесенный урон, что некогда единая революционная демократия стояла ныне по разным сторонам баррикады.

Предательство 18 июня совершалось не в кабинете. Его ареной были бесконечные равнины и поля, а его действенными участниками – бесчисленные невинные жертвы.

Дня два-три тому назад в газетах было напечатано странное сообщение: военный и морской министр Керенский отбыл в Казань!.. Но Керенский поехал не в Казань. В день манифестации 18 июня он на фронте повел в наступление революционные полки.

Свершилось! Союзный капитал мог праздновать долгожданную и огромную победу. Всеевропейская каннибальская кампания завершилась счастливым концом. Русская революция, с высоты англо-французской биржи, могла казаться совершенно аннулированной. Дело всеобщего мира могло казаться проигранным. Дело мировой революции приниженным и оплеванным. Это усугубляло торжество англо-франко-русских биржевиков. Ведь победа над революцией стоила, пожалуй, не меньше, чем ожидаемая пиратская добыча в результате разгрома Германии.

И кто же это воскресил вновь все былые надежды? Кто победил революцию? Кто заплатил за будущее благо союзных биржевых тузов настоящей алой кровью, драгоценной жизнью десятков тысяч «свободных граждан»? Это был «социалист» Керенский. А кто объявил его преступное дело своим великим торжеством и победой пролетариата? Это «социалисты» того самого Совета, который союзные правители столько раз требовали разогнать штыками. Это удесятеряло радость победителей…

Да только недолго они тешились. Наступление 18 июня было не только великим преступлением, оно было великой глупостью.

В Петербурге о начавшемся наступлении стало известно в понедельник днем. Известия были получены в редакциях и в правительственных учреждениях довольно рано, а из них стали быстро облетать весь город. Но я лично узнал об этом в середине дня, когда ехал в трамвае на съезд на Васильевский остров. О наступлении уже выкрикивали мальчишки-газетчики… Известие поразило меня в самое сердце.

При входе в кадетский корпус я встретил радостно возбужденную группу «мамелюков» во главе с Гоцем, который победоносно во весь рот улыбался, размахивая мне навстречу листом специального газетного выпуска. Ну, беда!..

На Невском начались сборища и «патриотические» манифестации. Столичное мещанство под предводительством кадетов потянулось на улицу. Шествия, локализированные в центральных кварталах, были невелики, но бурны и полны одушевления. Во главе каждой манифестировавшей группы несли, как иконы, большие и малые портреты Керенского.

На Невском я встретил, между прочим, манифестацию плехановской группы «Единство». Окруженная сотней-двумя разных господ, посреди улицы двигалась какая-то колесница, разубранная цветами, с огромным портретом героя 18 июня. На колеснице же восседал старый ветеран революции Лев Дейч, что-то выкрикивавший толпе, а может быть, распевавший в патриотическом восторге. Жалкое, удручающее зрелище!

Когда на другой день, во вторник 20-го, вышли газеты, то в них, конечно, сопоставлялись две манифестации: воскресная общесоветская, казенная, потерпевшая жалкий провал, и наступленская, грандиозная, неподдельная, отразившая поистине всенародное ликование. Ну что ж! Пусть делают вид, что верят в это.

В кадетском корпусе, в понедельник 19-го числа, также происходила вакханалия глупости и шовинизма. В открывшемся заседании съезда порядок дня был, разумеется, нарушен. Говорили о наступлении. Его «приветствовали» до одурения все министры-социалисты. Церетели и Чернов произнесли по две речи. Авксентьев беззубо-плоско выражал восторг от имени крестьян. Оппозиция же твердо защищала пролетарские посты.

Резко говорил Мартов, присоединяясь к министерской оценке наступления как огромного события, но, не в пример министрам, оценивая его как катастрофу для международного пролетариата. «Наши лозунги, – говорил Мартов, – остаются прежними: „Долой войну! Да здравствует рабочий Интернационал!“…»

От имени большевистских групп, соблюдая необходимую дипломатию перед лицом мещанской толпы, выступали Луначарский и Зиновьев. С ними искусно полемизировал наторелый в диалектике Чернов. А Церетели, не гоняясь за тонкостями, шагая прямо, рубил, как топором по трафарету, Рибо и Ллойд Джорджа:

– Та задача, во имя которой наша армия пролила свою кровь, – достижение всеобщего мира на условиях, исключающих всякое насилие. Россия не могла оторваться от объективных условий жизни народов всего мира. И чтобы устранить эту оторванность, армия исполнила свой долг, перешла в наступление. Шатания, которые имели место в некоторой части русской демократии, должны быть ликвидированы наступлением. Если бы наши войска не были поддержаны нами и дрогнули, этим был бы нанесен удар в самое сердце революции. Теперь для нас наступил поворотный момент. И если тыл стойко выдержит, революция спасена.

Тут же съездом было принято воззвание к армии, где повторялись те же фразы (1914 года) о «войне за мир». На следующий день, 200, вопрос о наступлении был поставлен в Петербургском Совете, в Александринском театре. Там почтенная меньшевистская тройка – Церетели, Либер и Войтинский произнесли еще более шовинистские, поистине социал-предательские речи о «защите родины», о «германском империализме», о том, что ныне все для фронта. А в тот же день, резюмируя новую ситуацию, прямо продолжая Церетели, кадетская «Речь» писала: «Жалкая попытка большевиков зажечь пламя восстания, вызвать гражданскую войну опрокинута на голову новым великим подвигом революционной армии, справедливо награжденной красными знаменами (?). Последние недели производили неотразимое впечатление, что мы неудержимо летели в бездну, что, как и при старом режиме, нас стихийно увлекает ход событий, что, сколько мы ни говорим, как отчетливо ни сознаем надвигающуюся опасность, мы бессильны что-либо ей противопоставить и должны покорно ждать ударов судьбы. Благая весть о решительном и удачном наступлении дает надежду, что будет положен конец охватившей нас нравственной распущенности, что интересы и судьбы родины возьмут верх над классовыми домогательствами и своекорыстными расчетами и что, таким образом, великие завоевания революции будут спасены»…

Еще через день газеты печатали телеграммы с «откликами» союзников на наше наступление. Французские газеты совершенно захлебывались от восторга перед этим сюрпризом. Они не жалели места для аршинных портретов Керенского и русских генералов. «Победа! – писал ренегат Эрве – Сегодня мы можем дышать. Дружественная и союзная армия выздоравливает. Русская революция спасена»… Английская пресса была более сдержанна. Тяжеловесный «Times» пока воздерживался от поздравлений: наступление началось только на южной половине фронта, надо подождать выступления бездействующих армий к северу от Припяти.

Всем этим торжеством заклятых врагов измерялась глубина урона, понесенного революцией.

Самое наступление, как описали газеты, происходило так. Приказ-прокламация военного министра была подписана 16 июня. Через двое суток армии Юго-Западного фронта, 6, 7 и 11-я, двинулись в бой. По-видимому, наступление шло довольно дружно. Но все же в своей телеграмме, тут же посланной на имя премьера Львова, Керенский говорит о «небольших группах малодушных в немногих полках, которых пришлось „с презрением оставлять в тылу“».

Наступление было успешно. Германский фронт был прорван, были захвачены пленные и трофеи. Первым перешедшим в наступление полкам было пожаловано звание «полков 18 июня»… Трудно предполагать, чтобы сила удара была велика. Но сила германского сопротивления была еще меньше: частью германский фронт был количественно слишком разжижен, частью качественно расслаблен и неподготовлен. Во всяком случае, наступление продолжалось, и русские армии на различных участках продвигались вперед в течение целых двух недель. Несомненно, что германское сопротивление становилось при этом все сильнее, а затруднения при посылке в бой солдат все больше. Даже бульварная пресса не особенно распространялась об энтузиазме войск. Все эти две недели дело, конечно, висело на волоске.

И для каждого простого здравого рассудка было ясно заранее, что этот волосок не нынче-завтра должен был оборваться. Было ясно, что наступление русской армии – во всем контексте обстоятельств – есть легкомысленная авантюра, которая должна лопнуть в ближайшем будущем. Было ясно и честному социалисту, и каждому патриоту без кавычек, что наша армия при данном объективном положении, при ее субъективном настроении не могла быть орудием победы против тогдашней Германии.