Твердыня пламенная (сборник)
Если бы сегодня мы прозрели во благе сотрудничества, разве это не был бы истинный праздник? И разве среди потоков слез нельзя было бы возрадоваться подвигу?!
Не открывать Ермака, не открывать Сибирь, нельзя открыть открытое, но для праздника сошлись мы сегодня. Пусть этот мощный праздник наполнит все молодые сердца трепетом подвига, горением строительства и клятвою сотрудничества. Хотя бы в праздничные памятные дни будем вспоминать о дружелюбии, о труде совместном.
Сейчас, когда мировые трудности прежде всего обрушиваются на культуру, на все просветительные возможности, найдем же в сердце своем силы побыть вместе, побыть дружно и помыслить о великом, о славном. Переполнилась мера разделений; просторы сибирские напоминают о непочатости труда. Когда же и вспомнить о труде непочатом, как не в праздник, дающий нам советы строительства.
Мой покойный дядя профессор Томского университета Коркунов еще в детстве моем звал меня постоянно на Алтай. «Лучше приезжай скорей, – писал он, – все равно на Алтае побывать придется». Действительно так!
Затем в 1919 году молва похоронила меня в Сибири, и служба в Иркутском соборе была отслужена. Даже так необычно влечет к себе Сибирь Великая.
Хотелось бы быть с Вами сегодня. Хотелось бы говорить о стяге Ермака, о Беловодии, о Белухе, о самом Ергоре. Но из Азии шлю Вам, все друзьям, мои лучшие приветы. О снеговых вершинах Белухи свидетельствуют снега Гималаев. Кукушка отсчитывает сроки. Дятел твердит о неустанности. А Сафет – белый конь – напоминает о конях Ойрота, и Ермака, и самого Св. Егория. Празднуем сегодня со всеми Вами и бьем челом на сотрудничестве. Велик был поклон Ермака всею Сибирью. Велик был заклад, велик и подвиг. Праздник, славный праздник сегодня.
1932.Гималаи.Спиноза
«Сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь» (Исаия XXI, 11).
Среди этой ночи сознания человеческого, до зари задолго, бодрствует на плотинах Голландии неусыпное мыслетворчество Спинозы.
В темноту вопрошает оно: «Почему материя не достойна природы божественной?».
Единый разрыв вещества материи, оградившей Голландию, грозит гибелью всей страны, ибо «хаос» океана поднимется выше уровня, законно проявленного. Как же умалим материю, проявленную великим мыслетворчеством? Где закон умаляющий, отвергающий? «Камень, который отвергали строители, сделается главою угла».
Не собираемся открывать Спинозу. Как же открывать давно открытое, проникшее в лучшие умы? Но к знаменательному сроку радостно напомнить о мудреце, о носителе сокровища мысли, открывшей еще один канал прекрасного синтеза.
Случайно ли само время напоминает о славных достижениях мысли? Среди дрожаний, блужданий, разочарований слабых духом вдруг, как метеор дальних миров, поражает своею очевидностью реальность крупнейшей, самоотверженной личности, которая дает уроки понимания жизни, выношенные и очувствованные.
Суровый лик Испании, родины семьи Спинозы, тяжкая судьба соотчичей Марранов, легенда Сабаттая Цеви, вспышка Уриэля да Косты, трагическая кончина первого учителя, знакомство с Бэконом, Декартом, Гоббсом, Джордано Бруно, де Виттом, этими искателями истины, понесшими на себе тяготу окружающего невежества, все это складывает основной ключ жизни мыслителя.
Не раз зреют злоумышления против жизни его; в Гааге, где теперь высится статуя Спинозы, мыслителя принимали за французского шпиона. Возмущенный убийством друга своего де Витта, Спиноза хочет прикрепить к месту убийства надпись: «ultimi barbarorum»;[3] в этом крике души рыдает глубокая боль сердца.
Трагичность является несомненным спутником искателей, находчиков кладов, прикоснувшихся к тайне. Но она-то и несет в себе ту магнетическую убедительность, которая складывает ведущую и зовущую легенду истины. Имя Спинозы овеяно тою героическою легендою, которая еще прочнее утверждает глубину и насущность выводов его мышления. Необычность самой жизни мыслителя, преоборение им человеческих слабостей и условностей, все эти вехи и светочи или факелы скорбно-торжественного шествования, – делают облик Спинозы озаренным тем светом, который создается лишь мощью мысли и звучанием сердца. Мудрец знает, что утро наступит нескоро, но не страшится выйти в путь ночью, может быть даже беззвездною ночью, и слышать во мраке угрожающий рокот океана.
«Думайте еще шире! Думайте еще лучше! Не упустите из мышления вашего ценное вещество. Не смейте умалять то, что вызвано из хаоса непроявленного великою мыслью».
Когда человечество теряется в тупиках им же самим вызванных кризисов и материальных, и духовных, часы судьбы выстукивают сроки и напоминают о великих ликах, действенным примером запечатлевших утверждения свои. Именно тогда, когда человечество так боится потрясения своего эфемерного, призрачного стандарта, тогда является напоминание о тех, которые не могли быть удержаны никакими плотинами и по светлым мостам взошли от Амстеля на Вальгаллу Высшей Материи. Когда осколки землепотрясений как бы заграждают пути, тогда являются вестники трансмутации мысли в материю и материи в мысль, узнавая даже мыслевесомость.
Возражатели Спинозы говорят о частностях, толкуя слова, не хотят видеть ценности основного направления мысли. Нет хуже, когда из множества последовательных знаков вырываются отдельные фигуры, и, потрясая ими, кто-то старается что-то опровергнуть, в рвении нарушая течение мысли. Из самых ценных скрижалей можно сложить очень странные фигуры.
Тот, кто утверждал еще одну великую ценность, тем самым уже обогащал возможность эволюции; тем самым он уже делался светлым почетным гостем за трапезой культуры.
Увядание, разложение или укрепление и цветение. Нет середины. Цветение суждено мыслям Спинозы. Не случайно тянется к ним столько молодых сердец. Не к отвлеченному, но к действительному идут сердца молодые. Они чуют, где жизнь.
Спиноза утверждает, что «наука имеет одно назначение, к чему стремятся все отрасли ее, а именно высшее совершенствование человечества». «Те, кто отрицают, что человек может достичь добродетели и истины, тем самым отрицанием они уже лишают того сами себя».
«Истинное познание возникает лишь через сущность вещей или через знание их „proximate causa“.[4]
Не забудем, что Спиноза стремился к «такому нахождению и овладению, которое доставит радость постоянную и высшую в вечности», к тем «чистым и ясным мыслям, при которых страсть перестает быть страстью». Этим самым Этика перестает быть отвлеченностью и делается путеводною звездою радости, в истинно жизненном приложении.
Эти напоминания объясняют, почему имя Спинозы притягательно для молодежи. Не только седина сочувствует и содействует, но и молодое сердце сотруднически трепещет, слыша о радости вечной.
В орбите тех же счастливых нахождений вращаются многие славные имена, почти современные Спинозе: Кеплер, Галилей, Лейбниц зовут в миры дальние. По тем же берегам Амстеля в те же часы проходит и другой волшебник света, Рембрандт, по-своему решая «радость высшую в вечности».
Говоря о цветении мысли Спинозы, нельзя не вспомнить о нашем Центре Спинозы в Нью-Йорке, о радующей молодой группе, собравшейся во имя великого мыслителя. Вспоминая эту сотню молодежи, устремленную ко Благу, к очищению жизни мыслью, всегда почувствуете сердечное трепетанье и пожелаете послать им привет к успеху их общений. Им ведь тоже нелегко, как нелегко было и самому мыслителю, как нелегко всем светлым. Но ведь для трансмутации мысли требуется большой огонь и мощное напряжение. Трудноплавок графит, отмечающий мысль, но зато он, при мощном огне, даст алмаз.
Спиноза радовался, следя за кольцами Сатурна, следуя к дальним мирам, но он изучал и законы земные, как равновесие основ.
Говорит рабби Гамалиель: «Изучение закона есть благородное дело, если оно соединяется с каким-либо искусством. Занятие ими отвлекает нас от греха. Всякое же занятие, не сопровожденное художеством, ни к чему не приводит». А рабби Иегуда добавляет: «Не учащий сына своего художеству, готовит из него грабителя на большой дороге». Спиноза, зная искусство тонких линз телескопных и достигнув значительного совершенства в рисовании, поистине отвечал завету гармонизации и облагораживания духа.
Не однажды Спиноза получал денежные предложения взамен хотя бы немногих уступок в суждениях, но стоически он отвергал их.
Не раз он был под угрозою убийства или разгрома всего имущества. Но могла ли невежественность злобы остановить поток мышления? Чтобы не причинить опасности домовладельцу, он обещает выйти добровольно к убийцам, если придут убивать его. Не тем же ли благородством духа звучит и отказ Сократа бежать из тюрьмы? Или история темницы Оригена-Адаманта? И не напоминает ли это и другие Великие примеры? Спиноза просит друга своего не переводить его трактат на голландский язык, чтобы избежать запрещения. А это разве не вызывает разные великие античные и современные сопоставления, когда так же слова Блага возвещались невежеством как «опасный яд».
Путеводно для духа человеческого высятся вехи мужества познавания, неподкупного благородства, и в сужденный час, среди зарослей бурьяна невежества, духовные очи людские, встрепенувшись неземными огнями, узревают и восклицают:
«Еще одна колонна указов царя Ашоки найдена», «Открыта еще одна стела законов Хаммурапи!».
Цари-Первосвященники-Первомудрые-Первоумудренные! Князья духа, ваши стелы, радужные слезами соли и радости, хранятся нерушимо для новых познаний.
В час трехвековой, люди с новым благостным вниманием обратятся к обновленно-продуманному облику Спинозы, и еще раз возрадуется расширенное сознание, ибо чары мысли не увядают. Конечно, истинные ценности с трудом находят себе место; вместилища стандартные невместны для них. Засоренному глазу болезненно приоткрыться; а может быть, и не соринка, а бревно целое мешает!
Вспоминается следующий поистине «исторический» эпизод.
Когда нашли мумию фараона Рамзеса Великого, то завернули ее в газетный лист «Temps» и привезли в Каир в извозчичьей карете. Таможенный чиновник взвесил ее на весах и, «не найдя соответственной пошлины в списке тарифов, применил к ней правило о ввозе соленой трески».
Священные останки для древних – соленая треска для нас.
Уже не средневековье, но наше недавнее прошлое сопоставило священно почитавшиеся останки с соленою трескою. И разве мы можем приписать это невежество лишь прошлому? Ведь и посейчас скелет ввозится по тарифу поношенных вещей! Разве и сейчас не разрушаются устои культуры? Разве сейчас мы не пытаемся опять лишить материю, великую Материю Матрикс, ее божественного начала? Разве не стараются невежды уложить все научные восхищения в гроб мертвых знаков?
Истинно, не случайно открылись теперь так многие книги мудрости, предостерегая, предупреждая возможность новых плачевных заблуждений. Истинно, не случайно само время сроками своими напоминает нам о героях, подвижниках мысли, принявших, подобно героям древности, яд мира!
Чем же праздновать трехсотлетие Спинозы? Чем же торжествовать друзьям его мысли? Лучше всего тем, что было бы близко самому мыслителю, а именно: творя радости вечные. Так и будем стремиться и найдем в этом творчестве света и доброжелательство, и обновленное сотрудничество. «Радость есть особая мудрость!»
О мудром не подобает кончать восклицаниями. Может быть, ближе всего будут запечатленные Платоном эпически ясные, жизнью подтвержденные слова Сократа, когда он испил яд, как искупительную чашу мира сего:
«Тот, кто в течение всей жизни отказывался от удовольствий и украшений тела как от вещей посторонних и могущих повести ко злу, тот, кто, стремясь к наслаждениям знания, украшал свою душу только свойственными ей украшениями: умеренностью, справедливостью, силой, свободой и истиной, тот может быть уверен в счастливой судьбе своей души; он может спокойно ждать часа своего ухода в другой мир, так как он готов отойти, когда ни позовет его судьба».
1931.Урусвати.Гете
«Wär nicht das Auge sonnenhaft,Die Sonne könnt'es nie erblicken».«Не будь глаз солнцеподобным,Никогда он не увидел бы солнце».«Alles könne man verlierenWenn man bleibe was man ist».«Не беда всего лишиться,Только б вечно быть собой».Солнцеподобность, мощь личности, эти знамена значения Гете сказаны им самим. Опять вовремя смятенному человечеству напоминается непобедимо прекрасный облик, в котором выражена вся сущность времени. Не нужно никаких прилагательных к выражению «время Гете», или вернее «Эпоха Гете». Имя Гете стало почетным гербом не только творчества, цельности мысли, глубины познавания, мужества сознания, благородства чувства, – это имя действительно собрало в себе целую эпоху, полную сильнейших выражений духа. Стиль Гете не есть только стиль писателя – не только стиль сильного государства, но есть стиль эпохи. Ни волны моды, ни переоценки, ни новые достижения, ничто не касается гигантов, создателей, выразителей эпохи, как Гомер, Шекспир, Данте, Сервантес, Гете… Нельзя сказать, чтобы они были как вершины одинокие, ибо в них собрался дух времени! Они сделались сверхличностью, ибо олицетворили самое благородное нахождение эпохи. Гр. А. Толстой, проникновенно обращаясь к художнику, говорит, вспоминая образы Гомера, Фидия, Бетховена, Гете:
«Нет, то не Гете великого Фауста создал,Который в древнегерманской одежде,Но в правде великой вселенскойС образом сходен предвечным от слова до слова.Или Бетховен, когда создавал он свой Марш похоронный,Брал из себя этот ряд раздирающих душу аккордов?Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве.Он же глухой для земли неземные подслушал рыданья.Будь слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,Слух же духовный сильней напрягай и духовное зренье.И как над пламенем грамоты тайной неясные строки вдруг выступают,Так выступят вдруг пред тобою картины.Станут все ярче цвета, осязательней краски.Стройные слов сочетанья в ясном сплетутся значеньи.Ты ж в этот миг и смотри и внимай, притаивши дыханье.И созидая потом, мимолетное помни виденье».Такими словами писатель хотел показать всю неземную, нечеловеческую сущность творений Гете. Многих тайных грамот великие строки открылись глазу Гете. Говорят о принадлежности Гете к тайным философским обществам. Не в том дело. Мало ли членов и всяких дигнитариев во всех обществах. Пламя духа, огонь сердца, великий Агни не рассудком, но чувствознанием ввел Гете в тайники вершин. Синтез никакими обществами не дается. Но знаменательно видеть, как Гете, как истинный Посол Истины, не уклонялся от жизни, но находил улыбку ко всем ее цветам. Ограничение не к лицу всевместившему духу.
Мышление Гете, по справедливости, можно назвать пространственным. В нем утверждалась личность, но было освобождение от эгоизма. Агни-Йога! Такое сочетание для малых сознаний даже невообразимо, но оно является верным мерилом потенциала личности. Знал ли Гете учения Востока? Вероятно знал, ибо романтизм не живет без Востока. Не дошло до нас, насколько Гете изучал сокровища Востока. Он не настаивал на них, но ясно, что он знал их; может быть, присущая ему всеобъемлемость открывала легко и эти знаменательные врата.
Говорят: Гете – Посвященный! Еще бы не посвященный, если в пламенных формулах мог прикасаться к самым священным камням, не обжигая руки.
Еще бы не посвященный в законы основ, если без страха проходил все ущелья, полные отсталыми и заблудшими путниками. Еще бы не посвященный, если не искателем, но носителем сокровища миров дальних прошел он свой путь.
У тайновидца Гофмана именно тайный советник архивариус оказывается духом огня.
Поистине Гете был действительным Тайным Советником, только не королевским, а общечеловеческим. Носил он этот чин с легкостью гиганта, который улыбается осколку утеса, упавшему на грудь его. Эта легкость несения нерасплесканной чаши жизни поражает в прохождении крупнейших личностей. То, что иному стоило бы многих морщин, искривлений и вздохов, – для великана просто еще одна неизбежность, которую он встречает весело, чтобы спешить дальше. Сам Гете признается: «Мое стремление вперед так неудержимо, что редко могу позволить себе перевести дух и оглянуться назад». В этом мощном несении чаши вспоминаются легенды о Христофоре через поток жизни. Как-то особенно солнечно нужно праздновать память Гете.
Как и многие другие, сшитые не по мерке стандарта, Гете для одних остается чуть ли не испытанным сановником, и для других неисправимым революционером. Для одних – устой, для других – потрясатель. Потрясающе само количество комментариев, толкований на Гете. Все разнообразие приписанного и потребованного от Гете дает размеры его творчества.
Конечно, такой ум не мог быть однообразен.
Гете кульминировал время Шиллера, Гердера, Бюргера, Винкельмана, Канта, Лессинга. Великое время и Франкфурт-на-Майне, хорошее место! Лейпциг, Страсбург, Вецлар, Веймар – все насыщено знаменательными встречами. Литература, искусство, наука, законоведение, государственные труды – весь комплекс жизни – лишь углубляют сознание Гете, нисколько не отягощая его могучих, творящих плеч. Всему есть время, всему есть улыбка.
Годы Италии. Дружба с таким же великим духом, с Шиллером: в противоположениях и взаимодополнениях куется неразрывная связь. Наконец, восьмидесятилетняя рука Гете кончает последние строфы Фауста как синтез жизни. Так считает сам Гете, говоря Эккерману, что он понимает остаток жизни как дар. И на следующий год Гете спешит в мир дальний.
Мировой дух «Weltgeist» Гете и, конечно, мировое единство есть его основа. Творчество и критика проявляются в творениях Гете в своеобразном сочетании «решить жить во всеобъемлемости, во Благе, в Прекрасном».
Гете повлиял даже на Скотта в его «Айвенго». «Коринфская невеста», «Лесной царь», «Бог и Баядера», «Тассо», «Эгмонт», «Ифигения» вдохновили лучшие умы к переводам, переложениям и выражениям в музыке.
А «Мастер Вильгельм» незабываем как образ Культуры, Строения (Bildung) и многим дал жизненный урок.
Свободный от дидактики и сухой морали, давал Гете учения жизни во вдохновенных образах трогательного романтизма, собрав их в символе «Страданий молодого Вертера».
«Weltanschauung» – миросозерцание Гете неповторяемо, ибо основано на его собственном неповторенном ритме насыщенного, неутомимого действия.
Влияние Гете не только глубоко во всех германских странах, но и в англосаксонских, и в славянском мире, и в Америке. «Nur rastlos bethдtigt sich der Mann».[5] Лишь меняя работу нервных центров, подобно Вольтеру, он не знал, что такое отдых. Его «reine Menschlichkeit»[6] не была чужда бессмертия, так же как «ewig Weibliches»[7] всегда парило в чистых сферах восторга красотою. Вековой юбилей Гете должен быть праздником каждого расширенного сознания. Именно солнечным праздником! Гете близок Аполлону. Близок свету античности. Ключ его мажорный. Красивое представление, красивое издание, в прекрасном кожаном переплете, не ломающееся при первом открытии, с заставками и заглавными буквами. Неопошленный народный праздник, на котором увенчивают благородного мейстерзингера. Так представляется годовщина славного, всем близкого Гете. «Лесной царь» и «Коринфская невеста» были темы одних из моих первых эскизов; и, конечно, Фауст ставился в нашем детском театре.
Гете. Вспоминаем своей учебный стол. Школьное издание Гетца и Вертера; вспоминаем все те хорошие, прекрасные мысли, зарождавшиеся от баллад Гете. Ни от одной из них не приходилось отказаться, и никогда не пришлось постесняться имени Гете. Один восторженный школьник недоумевал: отчего Вольфганг, зачем не Лео, ведь львиная поступь у Творца Фауста!
Не спорить о Гете, но должно радоваться о нем, укрепленными лучшими воспоминаниями. Другу наших духовных накоплений надлежит солнечный праздник.
Чем-то очень торжественным, и задушевным, и созвучным хочется сопроводить праздник Гете. В саду жизни он. И распустились лилеи Мадонны; там собираются внимающие. И от Соломоновой прекрасно-мудрой древности, от «Песни Песней» благоухает этот цветник жизни.
«Куда пошел возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин? Куда обратился возлюбленный твой? Мы поищем его с тобою. Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в саду и собирать лилии».
1931.Урусвати.VII. Прекрасное
Познавание прекрасного
Платон заповедал в трактатах о государственности:
«Трудно представить себе лучший метод воспитания, чем тот, который открыт и проверен опытом веков; он может быть выражен в двух положениях: гимнастика для тела и музыка для души». «Ввиду этого воспитание в музыке надо считать самым главным; благодаря ему Ритм и Гармония глубоко внедряются в душу, овладевают ею, наполняют ее красотой и делают человека прекрасномыслящим… Он будет упиваться и восхищаться прекрасным, с радостью воспринимать его, насыщаться им и согласовывать с ним свой быт».
Конечно, слово музыка, в данном случае, мы не должны понимать в качестве общепринятого теперь музыкального образования в тесном значении. У афинян музыка, как служение всем музам, имела гораздо более глубокое и обширное значение, нежели у нас. Это понятие обнимало не только гармонию тонов, но и всю поэзию, всю область высокого чувства, высокой формы и творчества вообще в лучшем смысле.
Служение Музам было настоящим воспитанием вкуса, который во всем познает прекрасное. Вот к этому действенно прекрасному нам и придется опять вернуться, если только идеи высокого строительства не отринуты человечеством.
Гиппиас Майор (красота) диалога Платона не есть облачная отвлеченность, но поистине живущее благородное понятие. Прекрасное в себе! Ощутительное и познаваемое. В этой познаваемости заключается вдохновляющее, поощряющее напутствие к изучению и внедрению всех заветов прекрасного. «Философская мораль» Платона одухотворена чувством прекрасного. И разве сам Платон, проданный в рабство ненавистью тирана Дионисия, а затем живущий, восстановленный в садах Академии, не доказал примером своим жизненность прекрасного пути?
Конечно, и гимнастика Платона вовсе не современный нам футбол или кулачное антикультурное разбитие носов. Гимнастика Платона это тоже врата к Прекрасному, дисциплина гармонии и возвышение тела в сферы одухотворенные.
Мы говорили о введении в школах курса Этики жизни, курса искусства мыслить. Без воспитания общего познания прекрасного, конечно, и два названные курса опять останутся мертвою буквою. Опять в течение всего нескольких лет высокие живые понятия Этики обратятся в мертвенную догму, если не будут напитаны прекрасным.
Многие живые понятия древнего мира приобрели в нашем обиходе вместо, казалось бы, заслуженного расширения, наоборот, умаление и обеднение. Так обширное и высокое служение музам обратилось в узкое понятие игры на одном инструменте. Ведь когда вы слышите сейчас слово музыка, вы себе прежде всего представляете урок музыки, со всеми наслоившимися ограничениями. Когда вы слышите слово Музей, вы понимаете его как складочное место тех или иных редких предметов. И, как всякое складочное место, это понятие вызывает в вас некоторую долю мертвенности. И это ограниченное понятие музея-хранилища, складочного места так глубоко вошло в наше понимание, что когда вы произносите понятие в первоначальном его значении, а именно Музейон, то никто уже не понимает, что вы хотите этим сказать. Между тем каждый эллин вовсе даже не самого высокого образования понял бы, что Музейон есть прежде всего Дом Муз.
Прежде всего Музейон есть Обитель всех родов Прекрасного, и вовсе не в смысле лишь сохранения тех или иных образцов, но в смысле жизненного и творящего применения их. Потому часто вы можете слышать, что люди не могут понять, каким образом Музей, как таковой, может заниматься всеми родами Искусств, может заниматься воспитанием вкуса и распространением чувства Прекрасного, в существе.
В данном случае мы вспомнили Заветы Платона. Так же точно мы могли бы вспомнить и Пифагора с его Законами о Прекрасном, с его незыблемыми основами светлых мировых утверждений. Древние эллины дошли до того утончения, что возглавили свой Пантеон Алтарем Неведомому Богу. В этом возвышении Духа они приблизились к утонченно-несказуемому понятию древних индусов, которые, произнося «Нети, Нети», вовсе не хотели этим сказать какое-либо отрицание; наоборот, говоря «Не То, не То», они лишь указывали несказуемое величие непроизносимого Понятия.
При этом эти великие понятия не были чем-то отвлеченным, чем-то живущим лишь в разуме и рассудке, нет, они жили в самом сердце как нечто живое, живоносное, неотъемлемое и неистребимое. В сердце пылал тот же огонь священный, который слагал огненные Заветы и Синаитских отшельников. Тот же огонь сложил драгоценные облики Св. Терезы, Св. Франциска, Св. Сергия и отцов Добротолюбия, многознавших и в конце концов мало понятых.
Мы говорим о воспитании вкуса как об акте действительно государственного значения. Когда мы говорим о живой Этике, которая должна стать любимым часом каждого ребенка, тогда мы и взываем к современному сердцу, прося его расшириться, хотя бы до размеров Заветов Древности.
