Монголия и страна тангутов

Одаренные от природы сильным телосложением и приученные сызмальства ко всем невзгодам своей родины, монголы пользуются вообще отличным здоровьем. Они необыкновенно выносливы ко всем трудностям пустыни. Целый месяц сряду без отдыха идет монгол в самую глубокую зиму с караваном верблюдов, нагруженных чаем. День в день стоят 30-градусные морозы при постоянных северо-западных ветрах, еще более увеличивающих стужу и делающих ее нестерпимой. А между тем номад, следуя из Калгана в Кяхту, постоянно имеет ветер встречу и по 15 часов в сутки сидит, не слезая с своего верблюда. Нужно быть действительно железным человеком, чтобы вынести такой переход; монгол же делает в продолжение зимы взад и вперед четыре конца, которые в общей сложности составляют 5000 верст [5300 км]. Но натолкните того же самого монгола на другие, несравненно меньшие, но неведомые для него трудности и посмотрите, что будет. Этот человек с здоровьем, закаленным как железо, не сможет пройти пешком, без крайнего истомления, 20–30 верст; переночуя на сырой почве, простудится как какой-нибудь избалованный барин; лишенный два-три дня кирпичного чаю, будет роптать во все горло на свою несчастную судьбу.

В умственном отношении у монголов нельзя отнять большой сметливости, рядом с которой идут хитрость, лицемерие и обман; впрочем, последние качества развиты преимущественно у жителей окраин Монголии, соседних Китаю. Среди же чистого монгольского населения нравственная испорченность присуща главным образом ламам. Простые монголы, или, как они называются, «хара-хун», то есть черные люди, не испорченные ни китайским соседством, ни дамскими нравоучениями, большей частью добрые, простодушные люди.

Но если, с одной стороны, в умственном отношении монголу нельзя отказать в сметливости, то опять-таки эта сметливость, как и другие черты характера номада, направлена в исключительную сторону. Монгол знает отлично родную пустыню и сумеет найтись здесь в самом безвыходном положении, предскажет наперед дождь, бурю и другие изменения в атмосфере, отыщет по самым ничтожным приметам своего заблудившегося коня или верблюда, чутьем угадает колодец и так далее. Но попробуйте растолковать номаду что-либо выходящее из круга его обычной деятельности: будет слушать вас с вытаращенными глазами, несколько раз сряду спросит об одном и том же и все-таки не поймет часто самой простой вещи. Перед вами сразу является уже не тот человек, каким вы знали его в родной обстановке. Нет, теперь вы видите ребенка, детски любопытного, но в то же время неспособного усвоить самых простых и обыденных понятий.

Вообще любопытство, часто доходящее до крайности, весьма присуще монголам. Во время хода каравана по местностям населенным они беспрестанно подъезжают справа и слева, часто скачут к вам за несколько верст и после обычного «ченду», то есть здравствуй, начинают расспрашивать: куда и зачем едете? что везете? нет ли продажных товаров? где и почем покупали верблюдов? и так далее. Один приезжий сменяет другого, иногда является целая куча, и все лезут с одними и теми же расспросами. На месте остановки еще хуже: не успеешь, бывало, развьючить верблюдов, как монголы являются уже со всех сторон, смотрят, щупают вещи и целым кагалом лезут в палатку. Не только оружие, но даже самые ничтожные вещи, например, сапоги, ножницы, висячий замок на сундуке – словом, все до мельчайших подробностей возбуждает любопытство гостей, которые при этом непременно лезут с просьбой подарить им то одно, то другое. Расспросам нет конца. Каждый новоприезжий начинает сызнова, и теперь прежние посетители объясняют и показывают ему ваши вещи, причем если только будет возможно, то непременно попросят что-нибудь, словно на память.

Из обычаев монголов путешественнику резко бросается в глаза их обыкновение всегда ориентироваться по странам света, никогда не употребляя слов «право или лево», словно эти понятия не существуют для номадов. Даже в юрте монгол никогда не скажет: с правой или с левой руки, а всегда на восток или на запад от него лежит какая-либо вещь. При этом следует заметить, что лицевой стороной у номадов считается юг, но не север, как у европейцев, так что восток приходится левой, а не правой стороной горизонта.

Все расстояния у монголов меряются временем езды на верблюдах или лошадях; о другой более точной мере номады не имеют понятия. При вопросе, далеко ли до такого места, монгол всегда отвечает: столько-то суток ходу на верблюдах, столько-то на верховом коне. Но так как скорость езды, равно как и количество времени, употребляемого для нее в течение одних суток, могут быть различны, смотря по местным условиям и по личной воле ездока, то номад никогда не преминет добавить: «если хорошо будешь ехать» или «если тихо поедешь». При этом следует заметить, что в Халхе средний переезд в сутки на вьючных верблюдах можно принимать в 40 верст, а на верховых лошадях от 60 до 70. На Куку-норе же монголы ходят с верблюдами несколько тише, так что здесь 30 верст можно принять за среднюю величину передвижения в одни сутки. Скорость хода хорошего верблюда простирается от 4 до 4,5 версты в час, если животное навьючено; без вьюка же верблюд проходит от 5 до 6 верст в час.

Единицей измерения времени у монголов служат сутки; более дробной меры, например наших часов, номады не знают. Календарь монголов тот же самый, что у китайцев, и печатается в Пекине на монгольском языке. Счет месяцев производится по фазам луны; но одни из этих месяцев имеют по 29, другие по 30 дней. Через это от каждого лунного года остается неделя до полного обращения Земли вокруг Солнца. Из такого остатка, через три года в четвертый, накопляется лишний месяц, который, по гаданию пекинских астрологов, прикладывается то к зиме, то к лету, то к другим временам года. Этот месяц не имеет особенного названия, а служит двойником какому-либо из известных месяцев, так что в високосном году бывает два января или два июля и так далее. Новый год считается с первого дня цаган-сара, то есть белого месяца, и приходится обыкновенно во второй половине нашего января или в первых числах февраля. С цаган-сара принимается начало весны, и этот месяц празднуется во всех буддийских землях. Кроме того, у монголов считаются праздниками и носят имя «цэртын» 1-е, 8-е и 15-е числа каждого месяца.

Для более крупного измерения времени служит период 12 лет. Каждый год в этом цикле носит название какого-либо животного, а именно:

1-й год хулугуна (мышь)

2-й» укыр (корова)

3-й» бар (тигр)

4-й» толай (заяц)

5-й» лу (дракон)

6-й» мого (змея)

7-й год мори (лошадь)

8-й» хони (овца)

9-й» мэчит (обезьяна)

10-й» такя (курица)

11-й» нохой (собака)

12-й» гахай (свинья)

Далее, 12-летний период, повторенный пять раз, образует новый цикл, который служит мерой времени вроде наших веков. Возраст человека считается всегда по первому циклу, и если монгол, имеющий, положим, 28 лет, говорит, что теперь его год «заяц», то это значит, что после двух полных 12-летних периодов ему наступил четвертый год.

Обращаясь к языку монголов, я считаю долгом прежде всего оговорить, что, при многочисленности других работ экспедиции и при неимении хорошего переводчика, нам невозможно было заняться подробным изучением этого языка и его отличий в различных местностях Монголии. Это пробел очень большой в этнографических исследованиях, но он прежде всего зависел от ничтожности материальных средств, которыми располагала экспедиция; при достаточности этих средств я мог бы нанять хорошего переводчика, который специально знал бы только свое дело. При том же положении, в котором мы находились, единственный переводчик, который был с нами, не мог, часто в течение целого дня, улучить свободной минуты для исполнения своей прямой обязанности. Да кроме того, при своей умственной ограниченности он вовсе не мог быть полезным в тех случаях, где нужны были сметливость и такт.

Во всей Монголии господствует один монгольский язык, который вообще обилен словами, но в различных частях описываемой страны различается, хотя и не особенно резко, наречиями и выговором слов. Подобное различие в особенности заметно между северными и южными монголами; у последних некоторые слова совершенно непонятны халхасцам.

Так, например:

Кроме того, южные монголы отличаются более мягким выговором некоторых букв и произносят к, ц, ъ, как х, ч и ь; например, цаган (белый) превращается в чагань, Куку-хото в Хуху-хото и так далее.

В самой постройке фраз, вероятно, существуют у южных монголов изменения, так как наш переводчик иногда не понимал целого выражения, но в то же время никак не мог объяснить, в чем именно заключается затруднение. «Бестолково говорят», – обыкновенно выражался он в подобном случае, и только.

Мне кажется, что китайские слова очень мало проникли в испорченный монгольский язык, но к нему значительно примешались слова тангутские у монголов Куку-нора и Цай-дама. Китайское же влияние на юго-восточной и южной окраинах Монголии, сильно изменив характер монголов, отразилось на их языке не столько наплывом чужеземных слов, сколько изменением общего характера говора, который здесь является более монотонным и флегматичным, нежели в Халхе, где чистокровный монгол всегда говорит громко и отрывисто.

Письмена монгольские, подобно китайским, располагаются в вертикальных строках, которые читаются от левой руки к правой[48 - Нынешние монгольские буквы изобретены в XIII в. н. э. при хане Хубилае.]. Печатных книг на родном языке у монголов довольно много, так как по распоряжению китайского правительства в конце прошлого века особой комиссией в Пекине сделаны были переводы на монгольский язык разных сочинений исторических, учебных и священных. Монгольское уложение также на монгольском языке, и он наравне с маньчжурским употребляется во всех делах. В Пекине и Калгане находятся училища для обучения монгольской грамоте, а календарь и некоторые книги постоянно печатаются на монгольском языке. Грамотность у монголов принадлежит князьям, дворянам и ламам; последние обучаются также по-тибетски, князья же и дворяне по-монгольски и по-маньчжурски. Простолюдины обыкновенно безграмотны.

Все вообще монголы, не исключая и женщин, чрезвычайно словоохотливы. Потолковать с кем-нибудь за чашкой чая составляет первое удовольствие номада. При встрече он тотчас же спрашивает: «Что нового?», и не поленится съездить сообщить какую-нибудь новость своему приятелю, живущему за 20 или 30 верст. Через это различные вести и слухи разносятся по Монголии с непонятной для европейца быстротой, словно по телеграфу. При нашем путешествии местные жители за несколько сот верст впереди обыкновенно уже знали о нас, часто с мелкими подробностями и еще чаще с бесконечными преувеличениями.

В разговоре монголов резко бросается в глаза беспрестанное употребление слов «дзэ» [дза] и «сэ» [сайн]; оба они значат «хорошо» и приклеиваются чуть не к каждой фразе. Кроме того, эти слова служат как знак утверждения, вроде нашего: «да, так». Слушая какое-нибудь приказание или рассказ чиновника, монгол, после известных промежутков, обыкновенно поддакивает своим неразлучным «дзэ» или «сэ». Для обозначения хорошего или худого качества какого-либо предмета и вообще желая похвалить или осудить что-либо, монгол вместе с «дзэ» и «сэ», а иногда и без них, показывает большой палец или мизинец своей правой руки. Первый знак выражает похвалу, второй – дурное качество или вообще отрицание хорошего. К каждому равному себе монгол всегда обращается со словом «нохор», то есть товарищ; этот эпитет соответствует нашему «милостивый государь» или французскому «Monsieur».

Песни монголов всегда заунывные, предметом их служат рассказы о прежней жизни и подвигах номадов[49 - Самая обыденная песнь, которую можно услышать во всей Монголии, есть «дагнь-хара», то есть «о вороном жеребенке».]. Монгол поет всего чаще дорогой, когда он идет с караваном; впрочем, и в юрте можно услыхать пение, но женщины вообще поют гораздо реже, нежели мужчины. Особые певцы, которые иногда странствуют по Монголии, всегда с удовольствием слушаются кочевниками. Из музыкальных инструментов у монголов существуют только флейта и балалайка; пляски у номадов мы не видали ни разу, да они, кажется, не знают ее вовсе.

Судьба женщины у монголов незавидная. Узкий горизонт жизни номада для нее смыкается еще более. Находясь в полном подчинении своему мужу, монголка весь век проводит в юрте, занимаясь уходом за детьми и различными работами по хозяйству. В свободное время она садится за шитье одежды или какого-нибудь наряда, для чего во всей Халхе употребляется китайский шелк. Ручные работы монгольских женщин часто оказываются замечательно хороши по вкусу и отчетливости исполнения.

Законная жена у монгола бывает только одна, но сверх того дозволяется иметь наложниц[50 - Наложницы поступают во владение мужчины без всяких брачных обрядов.], которые живут вместе с законной супругой. Последняя считается старшей и заправляет хозяйством; дети, от нее рожденные, пользуются всеми правами отца, тогда как сыновья от наложниц не считаются законными и не имеют права на наследство. Только с дозволения правительства монгол может вполне усыновить побочное дитя.

При браках важным считается родство с мужской стороны и притом даже в далеком колене; родство же с женской стороны не принимается в уважение. Кроме того, для счастия молодых необходимо благоприятное сочетание астрологических знаков[51 - По знакам зодиака монголы считают свой двенадцатилетний период времени.], под которыми родились жених и невеста; иногда невыгодное расположение таких знаков расстраивает брак.

Жених за свою невесту должен заплатить ее родителям, по предварительному уговору, часто значительный выкуп (калым) скотом, платьем, а иногда и деньгами; жена с своей стороны приносит юрту со всей обстановкой[52 - Подробное описание монгольской свадьбы находится у Тимковского. Путешествие в Китай. Ч. III. С. 311–321, и у Нис’а. Souvenir d’un voyage dans la Tartarie et le Thibet. Т. I. Р. 298–303.]. При несогласиях в семейной жизни или просто из прихоти муж может прогнать свою жену, но и жена имеет также право оставить нелюбимого мужа. В первом случае монгол не может требовать уплаченный за жену выкуп и оставляет у себя только часть приданого; если же жена сама расходится с мужем, то должна возвратить часть скота, отданного за нее перед свадьбой. Затем, после развода, монгольская женщина считается свободной и может выйти за другого. Подобный обычай часто порождает различные любовные истории, которые разыгрываются в глуши пустыни и никогда не попадут ни в один роман.

По своим нравственным качествам монгольские женщины добрые матери и хорошие хозяйки, но далеко не безукоризненно верные жены.

В домашней жизни жена почти равноправна с мужем, но зато во всех внешних делах, касающихся, например, перекочевки на иное место, уплаты долга, покупки чего-нибудь и так далее, мужчины кладут приговор, не спрашивая согласия своих жен. Однако, как исключение из общего правила, нам случалось видеть монголок, которые заправляли не только хозяйством, но даже всеми другими делами и в буквальном смысле держали под башмаком своих мужей.

Относительно наружности монгольских женщин европейцу трудно высказать похвалу. Коренной тип расы – главным образом плоское лицо и выдающиеся скулы – сразу портят каждую физиономию. Притом же грубая жизнь в юрте и влияние сурового климата обусловливают полное отсутствие нежности, а с ней и привлекательности в нашем смысле этого слова. Впрочем, как редкое исключение, в Монголии, всего скорее в княжеских семействах, попадаются иногда очень хорошенькие девушки. К таким счастливицам толпой являются поклонники, так как номады вообще падки на прекрасный пол. Количество женщин в Монголии гораздо менее числа мужчин, чему причиной служит главным образом безбрачие лам.

В домашней жизни монгол отличный семьянин, горячо любящий своих детей. Всегда, когда нам случалось что-либо давать номаду, он делил полученное поровну между всеми членами семьи, хотя бы от такого дележа, например кусочка сахара, каждому пришлось получить лишь по небольшому зернышку. Старшие члены семьи у монголов пользуются большим уважением, в особенности старики, советы или даже приказания которых всегда свято исполняются. Рядом с этим монгол чрезвычайно гостеприимный человек. Каждый может смело войти в любую юрту и его наверное тотчас же угостят чаем или молоком; для хорошего же знакомого номад не откажется добыть водки или кумысу и даже заколоть барана.

Встретившись дорогой с кем бы то ни было, знакомым или незнакомым, монгол тотчас же приветствует его словами: «мен-ду, менду-сэ-бейна», соответствующими нашему «здравствуй». Затем начинается взаимное угощение нюхательным табаком, для чего каждый подает свою табакерку другому и при этом обыкновенно спрашивает: «мал-сэ-бейна», «та-сэ-бейна», то есть здоров ли ты и твой скот? Вопрос о скоте ставится на первом плане, так что о здоровье своего гостя монгол осведомляется уже после того, когда узнает, здоровы и жирны ли его бараны, верблюды и лошади. В Ордосе и Ала-шане приветствие при встрече выражается словами: «амур-сэ» (здоров ли ты?), а на Куку-норе всего чаще тангутским «тэму», то есть здравствуй. Взаимное нюхание табаку в Южной Монголии производится гораздо реже, на Куку-норе же и вовсе не встречается.

По поводу вопроса о здоровье скота с европейцами-новичками, едущими из Кяхты в Пекин, иногда случаются забавные истории. Так, однажды какой-то юный офицер, недавно прибывший из Петербурга в Сибирь, ехал курьером в Пекин. На монгольской станции, где переменяли лошадей, монголы тотчас же начали лезть к нему с самым почетным, по их мнению, приветствием – с вопросом о здоровье скота. Получив через переводчика казака осведомление своих хозяев о том, жирны ли его бараны и верблюды, юный путешественник начал отрицательно трясти головой и уверять, что у него нет никакого скота. Монголы же со своей стороны ни за что не хотели верить, чтобы состоятельный человек, да еще притом чиновник, мог существовать без баранов, коров, лошадей или верблюдов. Нам лично в путешествии много раз приходилось слушать самые подробные расспросы о том: кому мы оставили свой скот, отправляясь в такую даль, сколько весит курдюк нашего барана, часто ли мы едим дома такое лакомство, сколько у нас хороших скакунов и т. д.

В Южной Монголии для выражения взаимного расположения служат «хадаки», то есть небольшие, в виде полотенца, куски шелковой материи, которыми обмениваются гость и хозяин. Эти хадаки покупаются у китайцев и бывают различного качества, которым, до известной степени, определяется расположение встречающихся личностей[53 - В Халхе хадаки служат вместо монеты, но мало употребляются для взаимных подарков.].

Тотчас после приветствия у монголов начинается угощение чаем, причем особенной учтивостью считается подать гостю раскуренную трубку. Уходя из гостей, монголы обыкновенно не прощаются, но прямо встают и выходят из юрты. Проводить гостя до его коня, привязанного в нескольких шагах, считается особым расположением хозяина; таким почетом всегда пользуются чиновники и важные ламы.

Хотя раболепие и деспотизм развиты у монголов в высшей степени, так что произвол начальника обыкновенно заменяет всякие законы, но рядом с таким рабством является, как аномалия, большая свобода отношений между начальниками и подчиненными. Увидев чиновника, монгол становится перед ним на колени и делает приветствие, но после такого униженного выражения своей покорности садится рядом с тем же самым чиновником, разговаривает с ним и курит трубку. Привыкши с детства ничем не стеснять самого себя, он и в данном случае не терпит долго стеснения, но тотчас же дает простор своим привычкам. Для путешественника-новичка такое явление может показаться знаменательным фактом свободы и равенства монголов, но, вникнув глубже в сущность дела, легко заметить, что здесь проявляется только дикая, необузданная натура номада, который требует простора лишь своим детским привычкам и совершенно апатичен к страшной деспотии в социальной жизни. Тот самый чиновник, рядом с которым монгол курит трубку и беседует запанибрата, может наказать своего собеседника, отобрать у него несколько баранов и вообще безапелляционно совершить какую угодно несправедливость.

Взяточничество и подкуп в Монголии, так же как и в Китае, развиты до крайней степени; за взятку здесь можно сделать все и без взятки ровно ничего. Самое вопиющее преступление останется безнаказанным, если только преступник сунет изрядный куш властям; наоборот, совершенно справедливое дело ничего не значит без известного приложения. И эта гниль идет через весь строй администрации, начиная от хошунного писаря и кончая владетельным князем.

Если затем обратимся к религиозным верованиям номадов, то увидим, что ламаистское учение пустило здесь такие глубокие корни, как, быть может, ни в одной другой стране буддийского мира[54 - Время распространения буддизма в Монголии в точности неизвестно; рядом с ним у монголов еще существуют кое-какие остатки шаманства, одной из древнейших религий Азии.]. Созерцание, поставляемое монголами высшим идеалом, в сочетании с образом жизни номада, заброшенного в пустыню, и породило тот страшный аскетизм, который заставляет его отрешаться от всякого стремления к прогрессу, а взамен того искать в туманных и отвлеченных идеях о божестве и загробной жизни конечную цель земного существованния человека[55 - Мы не коснемся здесь, хотя бы в самых общих чертах, философии буддизма, подробное исследование которого можно найти на русском языке в сочинении профессора Васильева «Буддизм»].

Богослужение монголов отправляется на тибетском языке[56 - Которого иногда не понимают сами ламы. Тибетские письмена, противоположно китайским и монгольским, располагаются не в вертикальных, но в горизонтальных строках и читаются от левой руки к правой.]; священные их книги также тибетские. Из них знаменитейшая есть Ганчжур; она состоит из 108 томов и заключает в себе, кроме предметов религиозных, историю, математику, астрономию и прочее. В кумирнях служение обыкновенно совершается три раза в течение дня: утром, в полдень и вечером. Зов к молитве производится трубением в большие морские раковины. Собравшись в кумирню, ламы садятся на полу или на лавках и читают нараспев священные книги. По временам к такому монотонному чтению присоединяются возгласы, которые делает старший из присутствующих, а за ним повторяют и все остальные. Затем, при известных расстановках, бьют в бубны или в медные тарелки, что еще более усиливает общий шум. Такое моление производится иногда несколько часов сряду и делается более торжественным, когда в кумирне присутствует кутухта. Последний всегда сидит на престоле в особом облачении, имея лицо, обращенное к кумирам; служащие же ламы стоят впереди святого, с кадилами в руках, и читают молитвы.

Употребительнейшая молитва, которая не сходит с языка каждого ламы, а часто и простого монгола, состоит всего из четырех слов: «Ом мани падме хум». Мы напрасно старались добиться перевода этого изречения[57 - Объяснение, впрочем довольно запутанное, вышеприведенной молитвы находится у Тимковского. Путешествие в Китай. Ч. III, приложение в конце книги, с. 7—37.]. По уверению лам, в нем заключается вся буддийская мудрость, и это четыресловие пишется не только в кумирнях, но везде и всюду.

Кроме обыкновенных кумирен[58 - Которые в Монголии называются сумо, реже кит или дацан [сумэ, хид, хурэ].], в местностях, от них удаленных, в Монголии устраиваются дугуны, то есть молельни внутри юрт. Наконец, везде на перевалах и на вершинах высоких гор складываются из камней в честь духа горы иногда большие кучи, называемые «обо». К таким «обо» монголы питают суеверное уважение, проходя мимо, всегда бросают в общую кучу в виде жертвоприношения камень, какую-нибудь тряпку или клочок шерсти с верблюда. При более важных из этих «обо» летом ламами совершаются богослужения, и народ собирается на празднества.

Во главе всей иерархии буддизма стоит, как известно, тибетский далай-лама, который имеет свое пребывание в Лассе и владеет Тибетом на правах государя, считающегося вассалом Китая. В сущности же подчинение далай-ламы китайскому императору только номинальное и выражается в подарках, которые он посылает богдохану однажды в три года.