Рано иль поздно

Первое произошло случайно. Прежнюю жену-училку Словакин оставил в Баранове и никогда об этом не жалел – сошлись они по молодости, по глупости, когда оба учились в пединституте: любви горячей не испытали, детей, слава Богу, не нажили…

Александр решил-наметил больше не связывать себя узами брака, довольствовался случайными подружками, тем более, что для стабильных серьёзных отношений и условий не было – он снимал замызганную квартирёнку в Зеленограде, куда приличную женщину и пригласить было зазорно.

И вот теперь судьба одарила его встречей с Олей, Ольгой Леонидовной, к тому времени уже вполне зрелой женщиной 32-х лет. Вернее, как одарила? Самое прикольное, что они работали бок о бок почти десять лет – в издательстве «Голос». Когда коллектив ещё был большим, пути их как-то не пересекались, хотя кой с какими бойкими издательскими девчонками холостяк Словакин интрижки крутил. Ольга успела за это время и замуж сходить, и развестись, и теперь проживала одна в двухкомнатной квартире на Добролюбова – совсем рядышком с общагой Литинститута. Так что когда Александр взялся провожать Ольгу до дома – места оказались ему родные и близкие.

А началось всё у них, как и водится, случайно. В издательстве к этому времени осталось вместе с директором-основателем всего пять человек, но пока крутились-выживали. И не унывали. Как и в прежние времена частенько трудовой круговертный день завершали корпоративной пьянкой-гулянкой – то праздник какой, то автор изданной книги поляну накрыл, то день рождения чей-то случился. Вот после одного из таких застолий Александр и проснулся утром в незнакомой постели под незнакомой люстрой. Как оказалось – на Добролюбова.

Поначалу Словакин решил было отнестись к этому как к очередному секс-приключению, тем более, что об Ольге решительно ничего нельзя было сказать, кроме того, что она пухленькая и не безобразная. Но, к искреннему своему удивлению, он вновь оказался в постели пухлявой Оли через неделю…

И – пошло-поехало, пока не завершилось походом в загс и переездом Александра Павловича из Зеленограда в Северо-Восточный административный округ города Москвы.

С первой женой у Словакина дети как-то не получались. Впрочем, поначалу, ещё студентами, они полстипендии тратили на презервативы, а потом, когда последние всплески чувств угасли, перспективы чадорождения сами собой отпали-испарились. С Ольгой они сразу решили как можно быстрее зачать хотя бы одного наследника, но как ни старались, потея в постельных сладостных трудах до изнеможения, результатов не было. Кинулись в конце концов по врачам – диагноз-вердикт поверг Александра в уныние: бесплоден он. Правда, один врач, совмещающий в своей лечебной практике последние достижения медицины и дремучее знахарство, взялся помочь беде, но сразу и жёстко поставил условие: бросить пить и курить немедленно.

Это удивительно как совпало с желанием самого Словакина. Курить он бросил ещё за три года до того, переболев жесточайшим воспалением лёгких, да и с питием уже пытался завязать несколько раз всерьёз: прошёл через общество анонимных алкоголиков, пил какие-то специальные чаи и даже подшивался – увы, самое большее выдерживал полгода. А пьянки здорово-таки мешали главному и основному в жизни – творчеству.

Словакин принадлежал к тому подавляющему меньшинству сочинителей, кои, выпив хотя бы кружку пива, не говоря о чём-либо покрепче, творить уже не могли. Так что кружка пива или полстакана водки стоили двух-трёх страниц нового текста, а уж загул на неделю, две, а то и три (что стало случаться с Александром всё чаще) перечёркивал на хрен целый рассказ, а то и повесть. А чего стоят кошмарные ночёвки в вытрезвителе (сподобился раза три-четыре!), пьяные семейные скандалы, похмельные конфликты на работе, всё возрастающие проблемы со здоровьем. А сколько уже знакомцев-ровесников сгинуло по пьяной дури, отправилось на тот свет раньше срока, так и не протрезвев…

Нет, завязывать давно уже было пора!

Этот же доктор-знахарь пообещал вначале отрезвить Александра с гарантией не менее чем на десять лет по уникальному методу «двойной замок», затем вернуть ему радость отцовства, и за всё про всё надо выложить всего-то чуть более полутора тонн зелени, в переводе на российские – пятьдесят тысяч рублей. Наскребли, заплатили. С завязкой пития помогло – как отрезало. С завязью нового плода – не очень. Правда, Ольга раза два беременела, но дело заканчивалось выкидышем на ранней стадии…

Впрочем, вскоре мечты о ребёнке-наследнике, по крайней мере у Александра, сошли на нет, сгинули. Когда ему исполнилось сорок четыре, какая-то цепь судьбоносная замкнулась, и окончательно в голове его сформировалась-высветилась вот эта его idеe fixe, которая заполнила без остатка все оставшиеся годы жизни и определила-сформировала финальную сцену судьбы. Именно в сорок четыре, зацепившись за возрастную аналогию с судьбой Антона Павловича Чехова, писатель Александр Павлович Словакин начал разматывать (или, наоборот, наматывать) клубок совпадений-подсказок, точек соприкосновения между ним и автором «Вишнёвого сада».

Не говоря уж о полном совпадении отчеств, ведь и фамилии явно перекликались – где Чехия, там рядышком, бок о бок и Словакия. Мало этого, но они ведь и, можно сказать, настоящие земляки: отец Чехова выходец из Воронежской губернии, мать и вовсе из тамбовского Моршанска. Оба, и Словакин и Чехов, в Москву перебрались из самой что ни на есть российской глубинки. Оба начинали с юмористики и всерьёз публиковаться начали в 20 лет. Да даже через жён какая-то перекличка аукалась: обе на восемь лет моложе своих мужей; одна Ольга Леонардовна, вторая – Ольга Леонидовна. Да и детей-наследников в обеих семьях нет…

Понятно, что все эти поиски аналогий-сходств поначалу носили несколько шутейный характер. Тем более, что Словакин хотя и знал творчество Чехова на уровне студента-филолога, но близким себе по духу писателем его не считал: ему роднее были Достоевский, Толстой, Булгаков… В своё время ещё и неудачные постановки «Чайки», «Дяди Вани» и «Вишнёвого сада», на которых довелось ему подряд побывать, отвратили его от Чехова-драматурга. Но вот теперь он разыскал в своей домашней библиотеке пару томиков прозы Чехова, проглотил залпом, тут же пробежался по букинистическим отделам книжных магазинов и отыскал-купил академический 30-томник Чехова издания 1980-х. Стоил он пустяки по нынешним временам, всего-то три тыщи, но и выглядел соответственно:  сверху голубенький коленкор обложек с полустёршейся позолотой букв, внутри плохо пропечатанный текст на пожелтевшей газетной бумаге – типичное советское массовое издание.

Он прочёл-впитал тридцать томов от первой до последней буквы – с предисловиями, вариантами, комментариями и примечаниями. Магия чеховской прозы не совсем была ясна Словакину. Некоторые вещи («Дом с мезонином», «Скучная история», «Дуэль», «Дама с собачкой»…) буквально сбивали ритм его сердца, и он долго ещё ходил после прочтения потрясённый, качая от упоения головой и сам с собой разговаривая. Пытаясь хоть как-то определить своеобычность внешне простой прозы Чехова, он сформулировал это так: можно спародировать стиль-письмо Достоевского, Толстого и даже Бунина, а вот Чехова – и пытаться нечего!

Естественно, следом за собранием сочинений Словакин проглотил ещё и несколько биографических книг об Антоне Павловиче. Он буквально заболел Чеховым! И всё чаще, всё настойчивее размышлял о вероятности-возможности реинкарнации. А что, почему бы и нет? Чехов родился в 1860-м, а ровно через век – он, Словакин. Более того, родился именно 15 июля, в день, когда Антон Павлович из жизни ушёл. И пусть по старому стилю это было 2-е число – сама дата, 15 июля, засветившаяся в биографиях обоих, красноречива и важна. Тогда же у Александра и мерцнула мысль: а что, если б ему было суждено уйти из жизни, скажем, 15 июля, именно в день ухода Антона Павловича и свой день рождения? Или, ещё лучше и сопряжённее, – 29 января, в день его рождения? И, само собой, тогда же начал и зарождаться-оформляться сценарий финальных минут: мол, хорошо бы уйти из этой жизни не случайно и внезапно в результате несчастного случая или от банального инфаркта, а торжественно и сценично как Чехов – произнести-выдохнуть на немецком «Ich sterbe…»[2 - «Ich sterbe…» (нем.) – «Я умираю…»] (хоть врач рядом будет и русский), выпить бокал шампанского, взглянуть последний раз на плачущую жену и, отвернувшись к стене, утихнуть навсегда…

Смущали Словакина в зарождающейся мечте два обстоятельства. Первое: он уже достиг возраста Антона Павловича, но умирать пока вроде не собирался – наоборот, после нескольких лет трезвости организм его начал работать как часы, он явно помолодел и встряхнулся. А второе: проведя ревизию всего им написанного, Александр Павлович обнаружил, что выдал к своим сорока четырём годам всего томов 15, из которых издано было только 11, так что о 30-томнике пока оставалось только мечтать. Причём, четыре готовых к изданию книги  (два романа и два сборника повестей и рассказов) застряли напрочь: свой родной «Голос» теперь издавал авторов только за их счёт или на деньги спонсоров, а крупные коммерческие издательства вроде «АСТ» или «Эксмо» такую прозу, созданную, скажем так, в русле русского классического реализма, отметали начисто.

Впрочем, мечтать и расстраиваться Словакин не стал, а поставил перед собою чёткую сверхзадачу: работать на будущее (ведь не вечно же этот коммерческий хаос-беспредел будет длиться и в жизни, и в литературе!) – упереться рогом и выдать на гора собрание своих сочинений аналогичное чеховскому. Причём, 30-томник в полном смысле слова – в виде готовых оригинал-макетов с предисловиями и комментариями к каждому тому. Таким образом, его грандиозный план-проект сложился из двух составляющих – творческой и технической. Созидательной компоненте он решил посвящать вечера и выходные; производственно-технической – рабочие дни.

В «Голосе» он уже давно помимо редакторской практики занимался макетами и даже оформлением, так что проблем с этим не возникло. Теперь он быстренько лепил в Adobe PageMaker  очередной издательский макет-заказ, а в оставшееся время в той же программе строил-творил макет очередного тома своего ПСС. Всё делалось профессионально: на обороте титула указывались и ББК, и УДК, и даже ISBN (правда, на всех томах один и тот же – Словакин взял его со своей книги, вышедшей в «АСТ»), и авторский знак, и копирайт; каждый том открывался фотопортретом автора соответствующего возраста; в примечаниях подробно рассказывалось, когда и где было создано произведение, где впервые опубликовано, комментировались отдельные слова и выражения, могущие быть непонятными для будущих гипотетических читателей.[3 - Например, некоторые примечания к тому с романом «Бомж» выглядели так:С. 9. Тугрик – денежная единица Монголии. В Сибири широко употребляется это слово как синоним рубля, так как, что тугрики, что рубли – из одного дерева напилены, разницы никакой.С. 24. Уже на красный день 7-е ноября… – При советской власти 7-го ноября праздновали годовщины так называемой Великой Октябрьской Социалистической (всё – с большой буквы) революции. Неизвестно по какой причине празднично-выходным был и день 8 ноября. Видать – для официальной опохмелки…Ну и т. д.]

Если техническая часть проекта претворялась в жизнь методично и без помех, то созидательно-творческая осуществлялась медленнее, чем хотелось бы. Словакин был писателем старой формации, то есть творил медленно, мучительно – не постранично, а пофразно, пословно и даже побуквенно. Черновики к 600-страничному роману «Бомж» занимали четыре толстенных папки – более 3000 страниц: дважды переписывал всё от руки и дважды на пишмашинке… Почти два года работы! И теперь, хоть он и шагал в ногу со временем, в последние годы писал-выдавал текст сразу на компьютере, однако ж процесс от этого убыстрился мало. Так же по три-четыре раза, надсаживая глаза, перелопачивал текст на экране, затем черкал-правил одну распечатку, вторую, а то и третью, пока не признавал работу законченной.

Такими темпами, уж разумеется, тридцатитомник выдашь не скоро. Если вообще выдашь. Необходимо было кардинально менять методы творчества. Понятно, что при любых усилиях за той же Дарьей Донцовой не угнаться: 10-12 «романов» в год – это из области сказок или анекдотов. Но вот на самого Антона Павловича Чехова равняться следовало: ведь он в расцвете сил как раз выдавал в год не менее чем по увесистому тому прозы. А когда Словакин потщательнее просчитал-увидел ситуацию, то замысел и вовсе стал казаться вполне доступным. Ведь проза и драматургия в собрании сочинений Чехова занимают всего 18 томов, так что ещё тома два повестей и рассказов, да том пьес (а наброски двух-трёх комедий и одной драмы уже давно лежат в столе) сочинить очень даже реально, ну а на остальные тома наберёт и досочинит статей, интервью, рецензий, писем…

* * *

Утром 29 января 2010-го последние сомнения Александра Павловича оставили: он предчувствовал, он знал, что сегодня, ближе к вечеру, это произойдёт-свершится. Это будет так символично: Антон Павлович ушёл из жизни в день его рождения, не дожив до 45-летнего юбилея полгода; он, Александр Павлович, окончит земной путь в грандиозно-юбилейный день рождения Чехова, не дожив до собственного 50-летия тоже почти шесть месяцев…

За эти пять лет напряжённейшего изнурительного труда организм Словакина окончательно надорвался-сдал. Он потерял более двадцати килограммов веса, обтянулся сухой кожей, был бледен, как сама смерть – сказались и дурное питание (до еды ли было!), и согбенное беспрерывное бдение за монитором, и недостаток свежего воздух (в последний год он бросил работу и вообще не выходил из дома), и злоупотребление снотворными таблетками. Сомнений у него не оставалось: он непреложно, как какой-нибудь пустынный старец, умрёт-истает в назначенный самим собой час. В мыслях почему-то то и дело мерцало: «Дёгтев вон в сорок пять умер…» Впрочем, он тут же себя встряхивал: да, Слава Дёгтев хоть и умер практически в самом что ни на есть чеховском (а не купринском!) возрасте, но здоровяком – трагически и внезапно, от обширного инсульта…

Утром Ольга Леонидовна привезла последний том собрания сочинений. В знакомой типографии за вполне умеренную плату одели-оформили все 30 макетов в настоящие переплёты – тёмно-синего цвета с золотым тиснением букв на корешках: «А. П. Словакин. Полное собрание сочинений».

Александр Павлович уже три дня, завершив окончательную распечатку последнего макета, не вставал с дивана, где спал в последние годы. Не встал с постели и теперь. Над диваном на стене висел под стеклом большой фотопортрет А. П. Чехова – его безмолвный собеседник в бессонные ночи. Жена, уже давно уставшая спорить с упорными причудами своего свихнувшегося мужа, принесла по его просьбе тазик с водой, помогла ему умыться, надеть свежую белую рубашку и оставила одного. До самого вечера Словакин брал один за другим томики своего ПСС, гладил переплёты, перелистывал, прочитывал абзац, страницу, а то и весь рассказ или главу романа, плакал…

В шесть часов, когда за окном окончательно стемнело, он сам себе сказал: «Пора!» и позвал Ольгу Леонидовну. Она, прекрасно зная сценарий, с лёгким ворчанием внесла на подносе бутылку шампанского (самое дорогущее – 2900 рублей бутылка!) и бокал с высокой ножкой. Врача на этот момент Александр Павлович уже давно решил не вызывать (ещё откачает в последний момент!), так что ждать было больше некого и нечего, пора было приступать к финальному действу.

Ольга Леонидовна долго возюкалась с бутылкой, еле открыла, пролив половину вина на палас, наполнила бокал. Поглядела сквозь бутылку на свет, наверняка решила, что потом допьёт, подала шипящий бокал мужу. Он трясущейся то ли от слабости, то ли от волнения рукой взял, чуть расплескав, перекрестился, взглянул заслезившимися глазами сначала на портрет Чехова, потом на жену и обречённо выдохнул:

– Ихь штербе…

Залпом выпил весь бокал, закашлялся, вытер рукавом рубашки рот и убедительно выдавил оставшиеся от сценария слова:

– Давно я не пил шампанского…

Затем отвернулся к спинке дивана и – затих.

И вот в этот момент Ольге Леонидовне наконец-то стало по-настоящему страшно…

* * *

В субботу 30 января в нижнем буфете ЦДЛ некоторые завсегдатаи с удивлением узнавали в худом и безобразно пьяном человеке писателя Словакина. В его хмельном бормотании можно было разобрать что-то про «десять лет ни капли в рот не брал», «Антону Павловичу сто пятьдесят лет» и «тридцать томов»…

Зрелище было довольно жалкое.

/2010/

ЗАВТРА ОБЯЗАТЕЛЬНО НАСТУПИТ

Повесть

1

Гроссман, Иосиф Давидович, был старый еврей.

Он сам так себя называл с недавнего времени: «Я, – взялся говорить-приговаривать, – старый еврей…» И добавлял что-нибудь вроде: «Меня за мякину не проведёшь!..»

Вот и на этого странного парня Иосиф Давидович сразу же обратил внимание, заприметил его. Так, по крайней мере, он потом своей Свете-рыбке говорил-утверждал:

– Слушай сюда! Помнишь, как я тебе в первый же его приход сказал: «Это довольно интересно!», – помнишь? Меня, старого еврея, на прикиде не проведёшь!..

А прикид парня действительно заведению Иосифа Давидовича соответствовал мало. Да что там мало – совсем не соответствовал! «Золотая рыбка» – один из самых классных и дорогих баров-кафе в Баранове. Сюда заглядывают большие люди, настоящие гроссманы,[4 - Гроссман (c нем.) – большой, великий человек.] многие из них даже и подкатывают к самому входу на «мерседесах» да «тойотах» прямо по тротуару – на гибдэдэшников (или как там сейчас этих гаишников обзывают?) плюют-поплёвывают. Вот какие клиенты у Иосифа Давидовича!

А этот…

У него даже сумочки-кошелька не имелось, навроде прежнего дамского ридикюля, в каком каждый уважаемый человек нынче свои повседневные капиталы носит. Да какой там кошелёк-сумочка! Одет почти как бомж-бродяга. Мороз ударил градусов под двадцать в этот день – да, да, как раз католическое Рождество было, это Иосиф Давидович хорошо запомнил. Сам он, правда, православный, но именно на 25 декабря такой небывало сильный в эту зиму, запоминающийся мороз придавил, да к тому ж была пятница, канун дня отдыха, – а Иосиф Давидович еврейскую субботу в память предков соблюдал-чтил свято. Однажды, правда, нарушил он святую субботу, согрешил, но – дело того стоило: за одну ту субботу Иосиф Давидович сумел-умудрился нужный куш сорвать и жизнь-судьбу свою кардинально поправить. Так что прости, Господь Вседержитель, но как раз грех бы случился-произошёл, если бы Иосиф Давидович тогда свой шанс упустил…

Так вот, мороз приличный, а на парне этом куртчонка на рыбьем меху и чёрная кепочка суконная – такие совсем молодые пацаны, в основном студенты-школьники всякие носят. Полоска у кепочки с боков и сзади, вроде манжета – отвернул бедолага, прикрыл наполовину уши, а мочки, видно, чуть не отвалились: кинулся их сразу оттирать. А руки-то, руки! Красно-сизые, скрюченные – перчаток-то и в помине нет. Шарф, правда, на шее имелся да вполне приличный – цвета масла сливочного, почти белый, пушистый. Вязали, сразу видно, любящие женские ручки. Иосифу Давидовичу такие-подобные шарфы первая жена, Роза-покойница, вязала – последний вот сейчас и донашивает. Может, из-за шарфа-то Иосиф Давидович и не погнал странного посетителя, а – мог бы, мог. Ну, не погнать, а намекнуть толсто: мол-дескать, зачем вам, молодой человек, иметь свои неприятности? Вон через дорогу, на Кооперативной, в подвале имеется пивной бар-забегаловка – вот там и пиво для вас есть дешёвое, и рыба-скумбрия пиву под стать порционными кусками. А здесь, в «Золотой рыбке», самое скромное пиво – 12 рэ за масенькую бутылочку или половина бакса, если на валюту-зелень…

Но нет, не сказал, не намекнул Иосиф Давидович и нукеру мордатому своему, вышибале-секьюрити подмигивать не стал на странного посетителя. И шарф тут свою роль сыграл, конечно, и, как уже говорилось, нюх-чутьё Иосифа Давидовича сработал, да и – вот бывает же! – чем-то глянулся этот странный зачуханный барановский парень старому еврею, несмотря на свою суконную кепочку, простылую куртку-неаляску, позорные брюки с пузырями на коленях и стоптанные сапоги. Возраст, что ли? Да не Иосифа Давидовича – парня. Ему даже кустистая мужицкая борода лет не добавила – тридцать пять всего, не больше. У Иосифа Давидовича сейчас бы старший сын, Веня, примерно таким был – если бы родился тогда, в 1963-м…

Парень вошёл скромно, робко, как показалось Иосифу Давидовичу. Да, вот ещё странность-то: очки на нём тёмные были – он их, отвернувшись, протёр концом шарфика, а уж потом уши растирать-отогревать взялся и публику почтенную оглядывать. Впрочем, публики ещё мало собралось – из шести столиков только два были заняты: за одним католики гуляли-праздновали, всё радовались-обсуждали, как впервые после войны в их костёле подремонтированном рождественская служба прошла-состоялась. Ещё за одним столиком, пожалуй, самые дорогие из дорогих гости сидели-оттягивались: Бай и Боров со своими гёрлами – решили-вздумали осчастливить Иосифа Давидовича, принять его угощение «жидовское».