Криминал-шоу. Повести

И – нате вам! – аккурат уже возле дома родного: чок! чок! чок! – каблучками выстукивает Арина, рассекает узким плечиком атмосферу, по привычке посматривая сквозь большие модные очки несколько вниз и вбок. А походочка у неё!.. Походка – вот визитная карточка женщины. А в наши дни женщины с красивой женской походкой реже встречаются, чем стройные ножки во времена Пушкина. Игорь любил в Арине всё, а походку – особенно.

– Арина!

– А, это ты? Здравствуй.

Она сделала вид, что огибает-обходит его, что ей некогда, да и вообще – зачем? о чём?..

– Аринушка! – Игоря приподняло на крыльях, понесло, сердце – пламенный мотор. – Арина! Я как раз о тебе только что думал…

– Не надо обо мне думать, – сурово прервала Арина, но почему-то сделала шаг, положила ладошку на грудь Игорю, побарабанила ласково пальчиками. – Не на-до.

Игорь запылал, задохнулся, потащил-заприглашал Арину в гости. Она не сразу поддалась, пошла с неохотой. На кухне, оттопырив мизинчик, пригубливала из хрусталя «Варцихе», запивала из фарфора «Арабикой» и, осматриваясь кругом, объясняла взбудораженному Игорю, какая ему досталась замечательная жена – домовитая, аккуратная, хозяйственная. Игорь даже злиться начал.

Когда Арина наклонилась над раковиной («Нет-нет, мытьё чашек – дело женское…»), он подкрался сзади, запустил руки ей под локотки, поймал под ажурным свитерком раскалёнными ладонями её маленькие живые грудки – они сразу дрогнули, напряглись – и впился пересохшим ртом в шею, раздвинув губами ароматные, пахнущие свежими яблоками, волнистые волосы.

Арина на мгновение замерла, затем гибко изогнулась, повернулась к нему лицом, сквозь свои и его очки оглушила его томным, влекущим, призывным взглядом и грудным дрожащим голосом выдохнула:

– Не надо мне шею целовать. Ты – грудь мою целуй.

И она, мокрыми руками перехватив себя крест-накрест, стянула через голову лёгкий бордовый свитерок…

Игорь считал, что рассталась Арина с мужем из-за него. Да, вероятно, так оно и было: не в характере Арины прятаться, семейно скандалить. Ух и жизнь страстная у них пошла! Игорь чуть не каждый день улучал момент заскочить на Набережную – хоть на часок. Но чаще – на два, три, а порой и на всю ночь. С Ариной он терял чувство времени, отключался от внешнего мира. Впрочем, и Арина, каждый раз поначалу флегматичная, не очень улыбчивая, холодноватая, капризная, – всё сильнее ободрялась, вдохновлялась, вдруг вспыхивала, опьянялась и уже сама просила умоляющим шепотом:

– Не надо уходить, останься!..

И ведь не только постель соединяла их. Они могли часами сидеть на кухне, попивая кофе, чай или винцо, и говорить, говорить, говорить – с жаром, пылом, взахлёб. Им ни секундочки не было скучно и тягостно вдвоём, наедине – вот что самое сладостное. Ну, а уж постель… Игорь, лаская Арину и принимая её ласки, сходил с ума, сгорал, терял сознание. И когда дома, на работе ли на секунду вспоминал объятия Арины, её хриплый шёпот, у него кружилась голова и постанывало под ложечкой.

Шло время. Игорь уже всё чаще начинал подумывать о каком-то решительном шаге. Хотя, по своему характеру, он жуть как не любил принимать решения, что-либо менять, особливо если всё и вся сейчас, в данный момент, хорошо и распрекрасно. Но он уже подумывал и о разводе, и о переезде на Набережную, что-то уже лепетал-приборматывал на эту тему в подконьяченном виде…

Как вдруг всё опять рухнуло.

К тому времени Арина, прожив все сберкнижковые запасы, пошла впервые в своей жизни на заработки. Ей предложили должность секретаря-переводчицы при одном загранбизнесмене, открывшем в городе какое-то совместное предприятие. Тот по-русски ботал, но весьма коряво. Арина пошла на это место, увлеклась, с восторгом рассказывала Игорю о деловизме иностранца, его валютных богатствах, шикарности его серебристо-зелёного «Мерседеса»…

Арина и так свысока смотрела на окружающую действительность, и так вместо «здесь», «у нас», всегда говорила, повторяя чужие слова, «в этой стране», «эти русские», а теперь и вовсе заделалась демократкой. Игорь же страдал хронической формой ярко выраженного ура-патриотизма, национализма и даже шовинизма. Разумеется, по терминологии и в понимании, например, того же председателя телерадиокомитета, любящего приклеивать такие ярлычки. Сам Игорь себя никаким шовинистом не считал: он не бил инородцев, не угрожал им, даже не выказывал им своей ненависти. Он просто не любил всех этих инородцев, сосущих из России кровь, жирующих на её земле, считающих себя хозяевами «этой страны». Он уважал и чтил права человека и считал, что каждый человек имеет право любить кого-то или что-то или не любить. При чем здесь шовинизм? У них с Ариной на этой почве начали вызревать дурацкие размолвки, ссоры-диспуты, обиды.

И вот однажды, когда Игорь только прибежал на Набережную и только-только пригубил водочки (что-то настроение запаршивилось, вот и прихватил с собой «Столичную»), он даже ещё ни разу Арину не поцеловал – поцелуям ещё черёд не наступил, как нежданно засвиристел дверной сигнал и в проёме открывшейся двери возник плотный рыжий господин в каком-то смокинге, что ли, и галстуке-бабочке. Он вручил хозяйке богатый букет разноцветных гладиолусов, вынул из атташе-кейса чудовищных размеров конфетную коробку ассорти и плоскую флягу чего-то заморского. Это и оказался Эммануил Генрих Ваксель, президент фирмы «Гутентаг» и шеф Арины.

«Гладиолусы-то только на свадьбах дарят», – неприязненно подумал Игорь и надулся.

Для него настали чёрные дни. Острые спицы ревности одна за другой протыкали и насквозь дырявили встопорщенный клубок его сердца, неисчислимо множились. Главное, что бесило Игоря – невозмутимость господина Вакселя, его подчёркнуто любезное и чуть высокомерное отношение к нему, Игорю. Капиталист проклятый словно не понимал статус-кво Игоря в этом доме, как бы считал его за такого же почти официального гостя, каковым являлся сам. И особенно что доводило до белого каления: этот вальяжный оккупант снисходительно как-то беседовал, порой вообще перескакивал в разговоре на немецкий, а Игорь этот каркающий язык хотя и долбил несколько лет, так и не впустил в сознание, понимал чуть. По-русски же господин Ваксель всё сентенции на гора выдавал, готовые словесные блоки. Огладит свою задрипанную рыжую бородёнку и изречёт нечто вроде: «Молотость – это есть етинственный погатств, который нато сторожить, перечь».

Или: «О-о, красота есть отин из вит гений».

Или: «Мушчины есть шениться от усталость, а фрау, шенщин, есть выхотить замуш из люпопытств».

И прочее, и прочее в том же духе. Да отчего же он такой умный, психовал Игорь и, психуя, сам глупел, отступал в разговоре, тушевался. Но как-то ненароком в дипломате коммерсанта он углядел краем глаза тёмно-жёлтую обложку «Избранного» Оскара Уайльда. Ага! То-то всё знакомое мерещилось в Вакселевых афоризмах. На следующий день Игорь откопал в областной библиотеке томик английского писателя, перечитал «Портрет Дориана Грея». Так и есть!

В следующий раз, только рыжий немец – или кто он там? – начал: «Влюплённость начинайт с того, что человек есть опманывать сепя…» – как Игорь перебил, продолжил:

– Ага, а кончает тем, что обманывает другого! Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея», лорд Генри Уоттон.

Тевтонец смешался, начал, как филин, глаза округлять, делая вид, будто не допёр в чём дело, а Арина на Игоря же вдруг рассердилась:

– Не надо хамить, а! Перестань сию же минуту!

И принялась за него, за Игоря, зачем-то извиняться перед фрицем…

Игорь ещё на что-то надеялся, оттягивал неизбежное объяснение, ждал какой-нибудь развязки извне, самособойной. И снова, как в юности, точку над i поставила вынужденная разлука. Игоря направили на стажировку в «Останкино» на два месяца. Отказываться глупо: пожить в любимой Москве, поработать по-настоящему.

Арина по телефону разговаривала всё более странно, тревожно для него. Когда же он вернулся и сразу позвонил Арине, мол, сейчас примчусь, она призналась – прости, не поминай лихом, вышла замуж.

Вот уж тогда Игорь унырнул в настоящий запой, отпустил себе все и всяческие вожжи. Пробовал, в пьяном угаре, выяснять отношения с Ариной и с её упитанным мужем – только опарафинился, унизился, выставил себя шутом. Встретил потом раз случайно Арину, уже с коляской, на берегу – поздоровались, поговорили индифферентно, о том о сём. Арина, похудевшая и ещё загадочнее похорошевшая, сделала вид, будто не слышит гулкого боя Игорева сердца. Сказала: вполне счастлива, живёт на уровне. Игорь удерживал на лице плоскую маску спокойствия, а потом шёл слепо домой, ожесточённо, пугая встречных, стучал кулаком о ладонь, вскрикивал: «Не люблю! Не-на-ви-жу!» – и чуть не плакал от обиды, ревности, горя и безысходности.

Подпив в один из вечеров в «Центральном», он, по какому-то наитию, уже на выходе снял трубку телефона-автомата, накрутил родной номер: 22-83-57. До укола в сердце знакомое:

– Да-а? Я слушаю.

Игорь пьяно задохнулся от счастья, залепетал, заоправдывался. И вдруг услышал:

– Ты сможешь сейчас приехать?

Игорь схватил частника, помчался сломя голову, даже забыв спросить: где муж-то?

Его не оказалось – уехал по делам к себе за бугор. Арина с удовольствием погрузила улыбку в роскошные пионы, которые Игорь успел подхватить у бабуси на крыльце ресторана, предупредила:

– Только тихо, Игорюш, Полю не разбуди.

Какую Полю? Кто такая Поля?.. Ах да, дочка! Игорь, обалдевший от улыбки, от влажного блеска Арининых глаз, от «Игорюши», схватил любимую женщину в объятия и прямо тут же, у порога, чуть не задушил от избытка чувств…

Ну, уж теперь-то – всё? Теперь-то кончились пропасти да полыньи в их отношениях? Эммануил уезжал часто – и по стране, и за кордон. Игоря – он сам себе удивлялся – это вполне устраивало. Где-то в глубине души он сознавал, и боялся сам себе до конца признаться в этом, что случись им с Ариной сойтись насовсем, начать жить дни и ночи под одним потолком и – очень скоро пламя, сжигающее их, утихнет, уменьшится и даже, не дай Бог, исчезнет вовсе, пропав под пеплом бытовой рутины.

В одно не очень прекрасное утро Эммануил Генрих их застукал. Он поехал в Москву на поезде и, как потом разъяснилось, на узловой станции у него, пока он курил на улице, свистнули кейс с деньгами и деловыми бумагами. Пришлось со встречным вертаться нах хаус. А Игоря угораздило ночевать остаться. Он аж подскочил от внезапного утреннего звонка, обмер. Арина приподняла с подушки встрёпанную голову.

– Муж, – угрюмо сказала она, накинула халатик, пошла открывать.

Ну всё – сейчас драка будет. Игорь не умел и не любил драться. Да и – паскудство! – этот ганс намного здоровей его, потяжелее в весе. Игорь только успел брюки кое-как напялить, рубашку накинуть и натягивал суетливо носки, сидя на измятом супружеском ложе, когда вошёл в спальню обманутый муж. Он нелепо застыл, растопырил руки, захлопал рыжими ресницами.

– О-о-о! Зачьем это есть? Почьему нато такое? Нехорошо!

Игорь, держа дурацкий носок на отлёте, оторопело смотрел на соперника снизу вверх.

– Не надо кричать, пожалуйста, – спокойно сказала мужу Арина – она стояла, прислонившись к косяку двери, скрестив под полуобнажённой грудью руки. – Полю разбудишь…

Потом Арина рассказывала, как Эммануил слегка всплакнул, поупрекал её и даже попробовал пооскорблять по-русски, но Арина осадила без жалости: будешь выступать, мол, вообще тебя брошу и уйду к Игорю – его давно люблю, а тебе мою любовь ещё заработать надо. Бедный ариец обмяк, да и пропажа важных документов его тревожила чрезвычайно – слёзы утёр и побежал в свой офис… Они же с тех пор стали чуть осторожнее, осмотрительнее, ночевания прекратили.

И вот – ошеломительный финал. Уговорил фон Ваксель Арину, увозит из «этой страны». Игорь и думать боялся – как он будет жить…

 * * *