Рано иль поздно

Капитан Хоменко был суров:

– Ты что, комсорг, половой гигант, что ли? То в секторе учёта ночует, то на рабочем месте свиданки устраивает!

Я попытался было объяснить, как и накануне гансам, что это всё случайно, что незнакомая мне женщина из этого дома хотела пригласить меня для устранения течи в трубе, потому я и вышел без пилотки, ремня и маршрутного листа – только взглянуть на трубу… Да разве командирам и гансам-сволочам можно что-нибудь объяснить-втолковать?

– Слушать приказ! – оборвал комроты. – С сегодняшнего дня, если узнаю, что в секторе учёта находился – лычки пообрываю к чёртовой матери и на дембель в последнюю очередь пойдёшь. Старшего лейтенанта Чернова я предупредил. Всё ясно?

– Так! Точно! Товарищ! Капитан!

– То-то же! И вообще, давай собирай отчётно-перевыборное – хватит блатовать…

Капитан Хоменко, чуть подобревший от моей покладистости, что-то ещё там мне втолковывал, но я уже даже и краем уха не слушал. Что же теперь, выходит, я Машу совсем не увижу? Абсурд какой-то! Но с командиром роты окончательно портить отношения отнюдь не хотелось, да и с него станется поставить в известность своего коллегу из соседнего полка старлея Клюева. И что тогда будет? Впрочем, кривить душой не буду: мужа Машиного я совсем не опасался, и не потому, что я такой уж чересчур крутой и смелый, а потому что уже знал-догадывался – сама Маша его ни на йоту не боится. Мало этого, она его совершенно не любит! Ну, может быть, не совсем совершенно, вернее, совсем не совершенно… Чёрт, короче она его не любит, вот и всё! Между прочим, мне она призналась, что при первой же нашей встрече, в кабинете подполковника Кротких, её как в сердце ударило – я ей лицом напомнил учителя литературы, в которого была она без памяти влюблена первой отчаянной любовью ещё в 8-м классе…

Я должен был, без сомнения, тут же, как только грозный капитан покинул расположение роты, послать свободного дневального пошустрее в штаб с запиской, я мог бы и позвонить в комитет комсомола части и попросить к телефону для срочного важного разговора завсектором учёта Клюеву, я мог бы…

Да много чего можно было придумать, дабы поговорить-законтачить  с Машей и не попасться на глаза старлею Чернову. Но вместо этого я взял на время у каптёрщика чужие ремень с пилоткой, вместе с личным составом роты вышел за КПП и отправился-побрёл в свой подвал. Конечно, хотелось отмыться под горячим душем после ночи, проведённой в вонючей камере гарнизонной губы, разумеется, надо было забрать пилотку и ремень, само собой, лучше лично объясниться с начальником ЖЭУ и мастером Любой по поводу вчерашнего моего внезапного исчезновения с дежурства…

Однако ж в глубине души я понимал, что первопричина лежит совсем не в этих мелочах, причина кроется в моей странной – с оттенком своеобразного альфонства, что ли? –  натуре: мне почему-то страстно хотелось, чтобы Маша поволновалась за меня вдосталь, чтобы опять сама нашла способ со мной встретиться, чтобы она своим волнением за меня, своим желанием меня увидеть, несмотря ни на какие препятствия, доказывала и доказывала, демонстрировала мне свою любовь, в которую я всё ещё боялся верить…

Чёрт его знает, ну невозможно это всё в точности объяснить словами! Я просто ощущал-чувствовал неизъяснимое наслаждение от того, что Маша сейчас волнуется за меня, придумывает, как со мной увидеться, просто думает обо мне, не может не думать. И я предчувствовал-предполагал, какое в стократ более восторженное наслаждение, какой душевный оргазм (да и телесный – чего уж там!) испытаю я, когда Маша найдёт меня, когда мы через некоторое время встретимся.

Право, предвкушение счастья порой хмелит не слабже самого момента счастья.

Но главная глупость человека заключена в том, что он постоянно забывает одну простую истину: не надо гневить Бога! Дальше всё покатилось стремительно и как бы вниз да вниз, к пропасти.

Когда после обеда, плюнув на все свои альфонско-стратегические прожекты, я примчался в часть и снарядил-таки парнишку-дневального в штаб с запиской, он вернулся вскоре с неожиданным известием – комитет ВЛКСМ закрыт. Я звякнул в 3-ю роту, 8-ю, 7-ю… Наконец, комсорг 2-й роты младший сержант Квасов оказался в курсе: Мария Семёновна из сектора учёта – на больничном, у неё, кажись, ребёнок заболел…

На следующий день я полторы смены торчал на лавочке перед ЖКУ— дежурил. Напрасно! Тогда, уже часа в четыре, я повесил на плечо сумку с инструментами, шахтёрский фонарь, в руку для наглядности взял самый большой газовый ключ, пошёл в первый подъезд, поднялся на пятый этаж (Маша обмолвилась, что живёт под крышей), позвонил в квартиру № 17. Открыла древняя бабуся.

– Сантехника вызывали? – уныло спросил я.

– Сантехника не вызывали, – в тон мне печально ответила старушка.

Из-за дверей соседней квартиры раздавался детский плач. Рука моя дрогнула, звонок получился какой-то сбивчивый. Открыл он.

– В чём дело? – голос был раздражён, он пытался по инерции вдеть вторую руку в кольцо подтяжек, обернулся в глубь квартиры: – Это не врач!

– Простите, – робко квакнул я. – Мы опрессовку системы отопления производим – надо воздушные пробки из радиаторов удалить.

– А позже никак нельзя? – поморщился от своего раздражения Клюев.

– А позже никак нельзя! – поморщился от своей наглости я.

– Ну ладно, проходи… Я, впрочем, ухожу. Там – жена, покажет…

Он меня, к счастью, не узнал, чертыхаясь, справился наконец с подтяжками, снял с вешалки китель, приладил свои старлейские погоны на плечах, браво выпятил напоследок грудь перед треснувшим по диагонали зеркалом, стремительно вышел. Я хотел бы ненавидеть его, а мне он был почему-то просто-напросто безразличен…

Из проёма комнатной двери на меня во все глаза смотрела Маша. Я её даже сразу не узнал. Лицо её так стремительно меняло выражение, что я совсем растерялся: испуг –  удивление – замешательство – досада – обида – боль – раздражение…

– Ну зачем, зачем ты пришёл сюда! – почти вскричала она, запахивая поплотнее махровый халат и пытаясь пригладить рукой растрёпанные волосы.

– Опрессовку… – начал было я, но Маша меня и слушать не стала, тесня к двери.

– Не хочу! Не хочу! Я не хочу, чтобы ты всё это видел! Чтобы ты меня такой видел!..

И я – ушёл.

6

Сын Маши болел две недели.

Мы виделись мельком раза три возле нашего дома. Уже золотился-отцветал октябрь. Пора было окончательно что-то решать. Я сам до конца не понимал, что подразумевается под этим «что-то», но я очень хотел уехать из этого опостылевшего закрытого городка, я жутко соскучился по своему родимому селу, по всем своим родным и близким, я страстно мечтал подготовиться и поступить уже в следующем году в Московский университет, но я и не мог представить себе, что смогу расстаться с Машей…

В один из дней я отправился в штаб к замполиту Кротких с заключительным моим выпуском радиогазеты – следующий номер уже готовил мой сменщик, бойкий ефрейтор из 1-й роты. Я постучал, услышал: «Входите!», – набрал воздуху в грудь для доклада и поперхнулся: в кабинете подполковника сидела Маша, абсолютно на том же стуле и в той же позе, как и три месяца тому назад при первой нашей встрече. Я почему-то попятился и выскочил вон.

Едва дождался я, пока она выйдет.

– Маша!..

– Подожди, сейчас я все вопросы с Черновым решу, потом ты ко мне зайди…

– Я не могу к тебе! Мне запретили… Ты ко мне, на третий, в радиогазету…

– Хорошо, хорошо! Через час…

Мысли её были заняты чем-то другим.

Но часа через полтора я действительно держал её в своих объятиях. Мы старались не шуметь – в соседней комнате, через перегородку обитал полковой фотограф, до нас доносился его бодрый свист: он всегда насвистывал, проявляя и просматривая плёнки. Впрочем, вскоре мы о нём совершенно забыли. Я уж думал-боялся, что такое блаженство никогда больше не повторится. Поначалу мы ещё отрывались друг от друга, дабы что-то пробормотать бессвязное или просто взглянуть друг другу в помутневшие глаза, но затем слились-соединились в непрерывном каком-то невероятном, сумасшедшем поцелуе. Мы оба, пристанывали, всхлипывали и задыхались. Маша вдруг нетерпеливо схватила мою руку и сама направила её под свой свитерок, как бы приказывая: ласкай, ну ласкай же! Язык её, проникая в мой рот, заставлял меня вздрагивать.  Движения наши нашли единый ритм, мы целовались и сжимали друг друга в объятиях всё сильнее, всё исступлённее, всё судорожнее…

Вдруг дрожь охватила её тело, она выгнулась раз, другой, как бы стремясь втиснуться в меня без остатка, сдавленно охнула, уткнулась-вжалась лицом мне в плечо, вцепилась зубами, сдерживая стоны, и тут же, когда до меня дошло, что случилось, я и сам вдруг почувствовал приближение горячей волны, успел мысленно вскрикнуть: «Боже мой!», – и тут же сознание заволокло-затуманило нестерпимо сладостной болью…

Мы так и стояли, обнявшись, пряча лицо друг в друге, ещё пару минут, приходя в себя.

Чёрт!.. Ни хрена себе!.. Господи!.. Я и не знал, что такое бывает!..

Крышка стола врезалась в крестец. Я шевельнулся, пытаясь отодвинуться, выпрямиться, потревожил Машу. Она ещё сильнее вжалась в меня лицом, глухо, невнятно что-то произнесла.

– Что? – не понял я.

– У вас есть вода в ванной? – почему-то зло переспросила она, осматриваясь с отвращением вокруг.

– Есть, – виновато ответил я, – но там фотограф снимки промывает…

– А-а! – махнула она раздражённо рукой, поморщилась, расправляя юбку, и пошла к двери.

– Маша!

– Потом! Завтра!.. Я приду, в это же время…